Порог

 

 

 

Завод и автобус выделил – "Кубань". Сарай на колёсах.

– Вот как партия и правительство заботятся о нас – землю дали! – непонятно, то ли всерьёз, то ли со скрытой усмешкой говорил невысокий с загорелой лысиной и морщинистым лицом мужик, Веня Уваров, электрик.

– Далековато. Своим-то ходом не много находишься, – с сомнением говорит Толя Макаров, тяжеловатый и медлительный токарь пятого разряда…

– А ты не ходи – езди! На велике – милое дело! А если бы на машине… – мечтательно говорит молодой мужик из третьего цеха. Рядом сидит его жена, тихая затаённая улыбка не сходит с её губ. Месяца три назад всего и свадьбу-то они сыграли…

Лёха Зайцев, чернявый с подвижным лицом, смешливый тридцатилетний мужик, серьёзно и заинтересованно спрашивает Макарова:

– Анатолий Михалыч?

– Чево? – настороженно откликается Макаров.

– Как?

– Чево как-то? – уже раздражается Макаров.

– Растёт?

Взрыв хохота. Если не весь завод, то весь цех точно знает уже эту хохму, и всё равно смешно…

Макаров страдает спиной. Врач сказал, что полностью разрушен позвоночный диск в поясничном отделе. А тут сын его, моряк, приехал на побывку и привёз импортные уколы. Было же рассказов и о сыне, и о лекарстве заморском. Дошло до того, что Макаров заявил, будто лекарство это восстанавливает позвоночные диски… Ну, вот с того дня и интересуются… "Тебе куда уколы-то делают?.. Так куда делают, там и диск растёт!" "А может, в другое место вся лекарственная сила уходит, а? Прикиньте, мужики…" И вот такие шуточки уже полгода…

Сейчас Макаров обиженно к окну отвернулся, а бывало, чуть в драку с шутниками не лез…

 

Валя Трошкина – толстая румяная баба, уборщица раздевалок, пытается увлечь песней, но её никто не поддерживает.

На заднем сидении, у окна – Василий Петрович Попов, мужчина пятидесяти лет, с гладко зачёсанными седыми на висках волосами, морщинистым кирпичного цвета лицом, серыми, голубеющими на солнце глазами. Сидит он будто бы сам по себе, в общие разговоры не вступает, в ногах у него брезентовый рюкзак. В рюкзаке незатейливая снедь и инструменты – топор, пила ножовка. Связанные вместе грабли и штыковую лопату с новенькими белыми черенками он держит правой рукой.

Лопаты и грабли у всех. Едут на выделенные заводу дачные участки.

Сразу за городом – кладбище, на котором почти у каждого кто-то лежит. Притихли.

За кладбищем свернули с асфальтовой дороги на просёлок. И сразу затрясло, закачало, и что-то запостукивало в автобусном моторе. Шофер забормотал себе под нос матюги.

– Довезёшь хоть, Коля? – спрашивают у него.

– Тут уже недалеко. В случае чего – добежите…

Вскоре автобус остановился.

– Ну, за работу товарищи! – притворно-весело вскрикнул председатель профкома Батистов, румяный и круглый, как колобок, и первым ринулся в проём со скрежетом открывшейся двери.

Свои участки все уже знали, ездили до этого-то раза, глядели наделы, и сейчас споро, не теряя времени, расходились, протаптывая стёжки к будущим дачам.

Василий Петрович не спешил. Стоял у автобуса, курил, ждал, когда все разойдутся. Не любил суеты. А чего суетится, если шагни с дороги – вот и его участок…

 

Он глядел прямо по ходу просёлка и вправо, где было вспаханное, колхозное, наверное, поле. И видимый мир чётко разделился перед ним на три цвета: серая полоса дороги; широкая жёлто-коричневая плоскость вспаханной земли (глинистая, видать, почва-то); и дальше, уже до горизонта, выпукло – зелёный травяной цвет, лишь справа (если не поворачивать голову, а только повести глазами), окоём проткнут чёрными пирамидками елей… Попов поднял голову – голубая безбрежность…

Тихо. Только постукивает гаечным ключом в моторе водитель Коля.

И вдруг за спиной, в кустах, ударил соловей, откликнулся второй, третий…

– Что творят, а! – не выдержал водитель.

– Да.

– Чего не торопишься-то?

– Да вот мой участок. Спасибо, прямо к дому привёз.

Через дорогу от колхозного поля заброшенная давно земля – ольховые, ивовые, осиновые заросли. Чуть дальше по дороге, куда и ушла основная масса заводчан – чистая луговина. А Попову здесь участок достался. Шесть соток. Он и не возражал.

– А у меня вон там, – махнул рукой водитель. – Соседями будем.

Ему тоже заросший кустами кусок достался.

– Ну и хорошо. Пойду, – сказал Василий Петрович, замял сапогом окурок, подхватил мешок, лопату и грабли и шагнул с дороги в росистую ещё траву, раздвинул листвяную завесу, жалея, что вспугнул соловьёв.

 

Он примерно нашёл центр своего участка – тут и была полянка, солнечный травяной пятачок, свободный от кустов и деревьев. И Попов присел в траву, огляделся. Вот – кусочек мира, который предстоит ему преобразить, обустроить…

И он начал с вырубки молодых кустов, оставляя пока большие деревья (впрочем, по-настоящему взрослых деревьев здесь и не было – самое большее в руку толщиной). Он осторожно раздвигал эту солнечную полянку. Ветки складывал в кучу – к следующему разу они подсохнут, пойдут в костёр. Ветви потолще обстругивал, аккуратно складывал в отдельную кучу – каждая палочка в дело сгодится… И уже видится внутренним взором, где и какой домик будет стоять, где гряды под картошку, где под зелень, где теплицы поставит…

Слышен постук топора справа. Слышен гул трактора с колхозного поля. Беспрерывно на все голоса пищат, трещат, кукуют, заливаются птицы… Солнце в зенит выкатило. Жарко. Василий Петрович ткнул бритвенно вострый топорик в ствол намеченной для порубки ольхи. И топор, как игрушечка, висел на кончике лезвия, и лучик серебрил лезвие, а рукоять, новая, ещё не затёртая, желтела…

Попов сел под кустом, примял под себя траву, достал еду и термос с чаем.

Он знал, что мужики соберутся, может, уже и сейчас кто-то "соображает" – как без этого-то… Но он – нет, не будет.

А после обеда взялся и за копку. Надо хоть грядку да сделать сегодня, посеять редиски да морковки. Обязательно.

Целина не легко давалась, тут уже не до запаха трав да пения птичек… Но грядку он вскопал и засеял.

Земля здесь, как и в поле через дорогу, под тонким чёрным слоем была рыжеватая, глинистая. "Ничего, всё будет… Навоз завезу… Будет землица…"

Вспоминалось детство. Жили они на окраине, у реки, в собственном доме, и огород, конечно, имелся. И спасал огород-то, и в войну, и после. Но думалось по молодости, когда уж из армии пришёл, хозяином стал, что всё, хватило ему этих огородных работ на всю жизнь – накопался, напололся, наполивался… Оказывается – нет, стоило прикоснуться к земле, как она властно к себе потянула. И радостно, и боязно от этой тяги неодолимой, потому что – ведь взял на себя ответственность вот за эти шесть соток земли, и надо уж постараться, чтобы не стали они хуже, чем были до него…

 

Тут то и подошёл Толя Макаров. С бутылкой.

– Давай, Петрович. С почином-то.

Пить не хотелось. Не хотелось и обижать Макарова.

Выпили. Попов какое-то время прислушивался к себе, к организму, потом, успокоившись, спросил:

– У цыган брал?

– У мауглей. – ("Мауглями" в городке называли вьетнамцев, в большом количестве завезённых на строительство завода лет пять назад, и почти поголовно занимавшихся теперь торговлей на вещевом рынке и перепродажей водки). – Как думаешь, Петрович, долго это продолжаться-то будет?

– Чего?

– Да с водкой-то.

– А чёрт его знает! Терпение испытывают, что ли? И ведь терпим.

– А слышал: "Стала водка десять рублей – пили, будем пить, стала водка пятнадцать рублей – пили, будем пить. Станет водка двадцать пять – будем Зимний брать опять. Ну а сделаете больше – будет и у нас, как в Польше!"

Попов махнул рукой:

– Ничего у нас не будет. Мы уже как бараны – куда гонят, туда и идём. Сказали – "перестройка", вот все и перестраиваемся…

– Да… Жили не тужили, ничего не знали, а оказалось-то – не так жили, не тем дорожили, и всё-то у нас неправильно было…

– Ага. Теперь по-новому жить научат…

Выпили ещё.

– А может, и правда, надо это дело укоротить, – Попов щёлкнул пальцем по бутылке, – избаловался народ…

– Может, и надо бы, да как-то бы не так, – откликнулся Макаров. – Ведь всё равно, захотим так выпьем. У тех же цыган купим, у мауглей. Верно? Вот у них-то откуда? Кто-то ведь и им продаёт и свой навар имеет. Вот кому, точно, этот сухой закон выгоден.

– Я слышал, цыгане говорят: "Ещё пару лет Горбач поправит, мы и лошадям золотые зубы вставим!"

– Во! Нет, не с того боку борьбу эту начали. Да я, например, и сам пить не буду – дай мне цель, дай мне настоящее дело. Как в песне-то: "Дай мне такое дело, чтобы сердце пело!" А нет для меня такого дела… А дома жена. И такая уж власть нынче бабам дадена – она и на работе мужиками командует, и дома норовит. В школе вон и то – командир отряда пионерского – девка, комсорг – девка… Моя бы воля – законом бы запретил бабам начальственные должности занимать. Не должна баба мужиком командовать, никогда! – Макаров разгорячился, видимо, наболело. – Ну вот, – он запнулся, кончиком языка облизнул губы, будто пытаясь найти потерянную нить мысли. – Такая вот жена дома. Да дети оболтусы… От тоски и скуки пьём. Интерес к жизни потерян.

– Ну, сейчас вон как интересно, всё меняется, перестраивается…

 

Разговор был уже настолько обычный, надоевший (в заводской раздевалке, в курилке до хрипоты мужики спорили об "ускорении" и "перестройке"), что и понимали друг друга с полуслова, и понимали бесполезность этого разговора. Из пустого в порожнее…

– Как, правда, лекарство-то помогло? – сменил Попов тему разговора.

Макаров даже брови удивлённо вскинул – неужели и этот посмеяться хочет? Но, увидев, что собеседник спрашивает всерьёз и с сочувствием, ответил:

– Отпустило спину-то. Умеют, буржуи. Отчего у нас-то таких лекарств нету? Диск, конечно, не вырос, – сам уж себе усмехнулся, – ляпнул вот тоже спьяну…

– У меня тоже спину-то прихватывает.

– Да это у всех, какого мужика ни возьми. Национальная болезнь. Надорвал хребёт русский мужик. – Он подхватил с травы бутылку. – Вот этим и спасаемся, боль глушим! Давай!

Выпили, закусили.

С дороги бикнул автобус – пора было собираться домой…

И в автобусе они рядом сели, но уже молчали. Василий Петрович стал задрёмывать, и в сонную муть просачивался стонущий хрипловатый голос из приёмника, включенного водителем: "Путана, путана, путана, ночная бабочка, ну кто же виноват…"

– Ну, чего, добавим? – спросил Макаров, когда приехали.

– Нет.

– А я добавлю, вон мужики собираются.

– Нет, – повторил Попов. И спросил: – За сколько ты брал-то?

– За пятнадцать.

– Ну, на вот хоть пятёрку, больше не могу.

– Да брось ты.

– Бери, бери, – сунул всё же Попов синюю бумажку Макарову в руку.

– Ладно, давай. А чего жене-то скажешь?

– Ничего.

 

И Василий Петрович Попов от проходной завода дорожных машин двинул домой. Заканчивался выходной воскресный день, завтра снова на работу. И вдруг он услышал звон, неспешный, но мощно заполняющий пространство, и звук этот запал в душу Попова, всколыхнул…

Сколько помнил Попов – был в этом здании какой-то склад. И даже и не задумывались, что эти стены из старинного красного кирпича, видного сквозь обвалившуюся штукатурку, эта покатая крыша, крытая рыжим железом и с круглой металлической трубой, эти арочные двери – ведь это церковь… И когда её успели отремонтировать, колокола на колокольню поднять?.. А звон всё длился, разливался над рекой, взлетал к небу… И перестал, истаял…

– Успел, мимо рта не пронёс! – встретила жена Октябрина Савельевна. – Зачем и дачу такую…

Василий Петрович не ответил. Ушёл в ванную. Потом, посвежевший, переодевшийся, вышел на балкон покурить.

Жили они на пятом этаже. Квартиру жене дали "от швейной фабрики". Торцом к их дому, глухой стеной стоит такая же панельная "хрущеба". На стене мозаичная надпись: "1967. 50 лет Советской власти". Не трудно и подсчитать, что дому этому, да и всем соседним по двадцать с хвостиком лет. А на соседнем доме, на такой же стене – мозаичный красавец-атлет в спецовке и с гаечным ключом в руке. Надпись: "Мы строим коммунизм!" Должны бы уж построить. Оказалось – не так строили, теперь вот перестраивают. "А меня уж не перестроить, только сломать если…", – подумал Попов.

– Есть иди! – позвала Октябрина. Хоть и злится за выпивку, а – должна мужа накормить, и кормит. Да и не злится уж на самом-то деле, привыкла. Тем более, пришёл сам – что для него поллитра на двоих! Год уже, как на этот завод устроился, год и не пьёт.

Сел за стол. Сын одевался в прихожей.

– Куда, Колька?

– На тренировку. – И дверью хлопнул – вот и весь разговор.

– На какую тренировку-то он? – у жены спросил.

– В "око" какое-то, говорит, записался, так тренировки у них. Драться, что ли, учат… Да пусть, хоть не шляется… – Но тут же недовольно добавила: – Готовился бы лучше к экзаменам. Да ведь не заставишь.

– Ничего. Сдаст. В десятом классе на второй год не оставляют, – успокаивающе сказал Василий Петрович, яростно орудуя при этом ложкой, – жена хоть и ворчливая, а готовит здорово. Да и будешь ворчливой от такой-то жизни…

 

Поев, Василий Петрович, ушёл в комнату. На столе сына лежала какая-то книга, взглянул: "Сталин без грима". Историей парень интересуется, хорошо. Он взял книгу и прилёг на диван. И столько нового и поражающего вычитал: оказывается, в ГУЛАГе сидело семнадцать миллионов… А каких людей погубил злодей: Бухарин, Енукидзе, Рудзутак…А ведь предупреждал Ильич в своём завещании…

Октябрина Савельевна, вымыв посуду, тоже пришла в комнату, включила телевизор, выступал Кашпировский. Минут двадцать прошли в молчании – муж на диване лежит, то ли читает, то ли дремлет; жена в голубой экран уставилась…

– Ой, – вскинулась она, – ведь уснула. Усыпил он меня!

– Ага, а ты чего хотела? Чтобы шрам от аппендицита рассосался? Или, чтоб позвонок новый вырос? – совсем уж ни к селу ни к городу ляпнул Попов, вспомнив Макарова.

– Да пошёл ты! – рассердилась жена.

А из телевизора раздавался будто загробный голос: "Я настраиваю вас на добро, на добро…"