Мужской процесс

 

 

 

Жизнь моя несколько изменила свое течение, подстроившись под новое обстоятельство. Во-первых, пришлось перебрать все свои футболки и рубашки. Старые и застиранные убрал подальше, те, что новее и моднее, положил поближе. Во-вторых, на следующий же день закатил генеральную уборку квартиры, хотя она у меня и так была прибрана, однако мне стукнуло в голову, что нехорошо иметь немытые два года окна и не вычищенный до самых глубин унитаз.

Затем очередь дошла до посуды, чистота которой устраивала меня много лет. Взял соду и перемыл все чашки, коих у меня было штук десять и все разные.

Во время возни с тряпками и лентяйкой я неожиданно поймал себя на мысли, что как бы готовлюсь к свиданию с взрослой женщиной. Любая девочка – женщина, поэтому мужчина должен приводить в порядок свое жилище, если туда придет лицо противоположного пола любого возраста – убеждал я себя, но что-то мне подсказывало, за моим желанием навести порядок, скрывается совсем другое желание – понравиться, не отпугнуть, привлечь.

Виолетта появилась на том же самом крыльце школы во время следующей вечерней тренировки. Она уже не стеснялась моих взглядов, но к стадиону по-прежнему не приближалась, а ждала, когда я отправлюсь домой. Девушка зашла в подъезд, когда я входил в квартиру. Я оставил дверь открытой, и Виолетта вошла в квартиру без звонка.

– Вы каждый день так долго занимаетесь? – спросила она.

– Это недолго, часик – это разминка перед сном.

– Вы спать сейчас будете? – она перестала снимать свои туфельки и посмотрела на меня.

– Я так вечернюю тренировку называю.

– А-а-а, – она сняла туфельки, но не сразу пошла на кухню, а сначала открыла двери во вторую комнату моей квартиры и посмотрела, что находится внутри этого помещения.

Я стоял сзади и невольно был вынужден глядеть на девушку со спины. На ней было надето платье, свободное, не обтягивающее ее фигуру. И она вновь показалась мне стройненькой и хорошо сложенной. А ноги? Красивые ноги, нисколько не полные, не такие, как у балерины, но это и хорошо, что не как у балерины, мне никогда не нравились ноги балерины, сухопарые, как вытянутая жила.

Круглые гладкие ноги и весьма длинные, вон, где пятка и вон, где бедро, которое прижалось к косяку, и мягко обняло его своей формой в красивом и нарядном платье. Длинные ноги, еще раз подчеркнул я сам себе, женские ноги, у которых под коленкой сзади ровная неглубокая впадина, на которой не проступают синие ниточки вен, вверх уходит белый гладкий мрамор бедра, а вниз к стопе, длинный гладкий конус голени, тоже белый и совсем без волос, такой гладкий, что, казалось, кожа блестит на нем в ярком свете вымытых окон.

Стопы девушки были босы, и я заметил, что на них нет выступов, появляющихся у взрослых женщин от долгого ношения узких туфель. Ее стопы больше походили на лапки ребенка-грудничка, пальчики розовые и маленькие, с блестящими ноготочками. Разница лишь в том, что ноготочки у нее были покрыты лаком, я это давно заметил, еще до того, как заработал синяк.

Виолетта больше никогда не приходила ко мне в тех черных облегающих джинсах. Она, наверное, на уровне подсознания почувствовала, что мне не нравятся эти джинсы, подчеркивающие в моих глазах ее полноту. А может, просто понимала, что мужчинам нравится, когда девушки с такой фигурой, как у нее, надевают платья и юбки, а не брюки и джинсы. Редко у какой женщины попка в брюках выглядит круглым орешком, гораздо чаще она выглядит шевелящимся пузырем, сдавленным швом брюк посередине. Любое платье легко скрывает этот балласт и даже делает все его покачивания очень привлекательными.

Знают ли женщины, как много чувств испытывает мужчина, когда ему удается без стеснения разглядывать красивое женское тело? Если вы хотите понравиться мужчине, повернитесь к нему спиной и дайте время посмотреть на вас широко раскрытыми глазами.

Я ушел на кухню раньше, чем Виолетта повернула голову в мою сторону. Она сделала пару шагов и остановилась перед другой комнатой, которая была меньше, но в которой я жил и спал.

– Это ваша игрушка?

– Моя, – ответил я из кухни, потому что знал, о чем она спрашивает, о большом плюшевом пингвине, который гордо стоял на шкафу, выпятив свой большой белый живот.

– Можно, я ее возьму?

– Бери.

Она зашла в комнату и вынесла пингвина, поправляя красную шапочку на его голове. Когда я в последний раз пылесосил пингвина, я натянул ему шапку на глаза, а его огромный красный галстук забыл вернуть ему на живот, с откинутым на спину галстуком пингвин простоял не меньше года.

– У него есть имя? – спросила Виолетта, отряхивая пальчиками пыль с его головы.

– Нет.

– Давайте его как-нибудь назовем.

– Зови его просто Гиря.

– Гиря? Он же легкий.

– Тогда как хочешь.

– Пусть он будет называться Дак, раз он черный.

– Пусть.

– А куда усадить вашего Гирю, можно вот сюда на стиральную машину, чтобы Гиря смотрел на нас?

– Он, все-таки, Дак или Гиря? – уточнил я.

– Лучше – Гиря, раз вам нравится это имя.

В первый затяжной совместный вечер мы говорили, в основном, о предстоящей драке.

– Зачем она вам нужна? – постоянно пыталась выяснить Виола.

Я объяснял ей, заходя к теме с разных сторон, она слушала и потом повторяла вопрос:

– Это я поняла, но зачем драться, да еще кулаками?

В итоге, я в ответ спросил:

– Ты зачем материшься, когда общаешься с девчонками?

– Кто вам это сказал? – она покраснела, вернее, ее щеки стали явственно краснее, чем были до этого.

– Твой отец.

– У вас во дворе так принято, со мной никто из девчонок в школе не хотел говорить, пока я не начала материться.

– И со мной во дворе не захочет никто говорить, пока я не подерусь.

– Но вы же не подросток во дворе.

– Какая разница, город – тот же двор, только больше, и в нем живут те же самые подростки, только старше.

– Неужели все должны драться друг с другом кулаками?

– Кто может кулаками, должен кулаками, кто не может – пусть дерется, как умеет, но по правилам честного поединка. Мужчины должны драться по правилам, эти правила всем мужчинам известны. Кто увиливает от честной борьбы и не соблюдает правила, тот – трус. Это клеймо, его надо выжигать на лбу такого мужчины.

– Вы как будто в прошлом веке живете.

– В прошлом веке, Виа, жили красивые мужчины. Хочешь, расскажу про моего студенческого товарища?

Она закивала головой и смотрела на меня во все глаза. Приятно, черт побери, когда девушка так на тебя смотрит.

– Учился на нашем курсе умнейший парень Миша Вейсберг, дитя интеллигентов, цитировал "Илиаду" Гомера огромными кусками. Ты знаешь хоть одну строчку Гомера?

Она покрутила головой вместо ответа.

– И я не знаю, а он знал, наверное, наизусть всю поэму. И вот на четвертом курсе он влюбился в одну девушку с журфака, а у той был уже парень, тоже, кажется, студент-журфаковец, и этот студент назвал Мишу бледной спирохетой при девушке, которую Миша полюбил. Он пришел ко мне и спрашивает, что ему делать, он хочет убить этого студента, но не знает, как. Я того нашел и говорю, извинись перед девушкой в присутствии Миши и всех нас, его товарищей. Он в ответ, не буду, а если вы такие правильные, пусть этот ваш Миша подерется со мной один на один. Победит – его девушка, не победит, пусть отвалит без всяких извинений.

Неплохой вариант, я согласился. Они дрались в холле второго этажа в общежитии журналистов. Зрителей – полный коридор. Мишу нашего студент изнахратил в самом начале драки, но Миша вставал и шел к нему снова. Мы разняли их, когда уже весь пол был в мишиной крови. Отнесли его в нашу общагу, он в горе, молчит, стонет. И что ты думаешь? Девушка эта, в которую он влюбился, пришла в нашу комнату и села около него. Мы вышли, разумеется, ждем снаружи. Час ждем, два часа. Заходим обратно, а она прислонилась к Мише и гладит его по голове. Уже спать пора ложиться, не уходит, мы раздеваться начали, не уходит. Помучились, помучились, заснули все же. Просыпаемся, а она спит у его кровати прямо на полу, и он тоже спит, рожа синяя, а во всю рожу – улыбка. Как заснул, так и проспал с улыбкой до утра. Мы его звали потом – человек, который улыбается последним.

Они поженились на четвертом курсе, теперь, вроде, живут в Киеве.

– Красивый парень, – она вздохнула и посмотрела в окно. А сейчас такие в университетах есть?

– Конечно, есть, куда они делись, такие всегда есть. Миша к пятому курсу матершинником стал страшным, но смешным таким, незлобным. Знаешь, у ансамбля "АББА" есть песня про деньги, слышала?

– Мани, мани, мани?– она напела мотив.

– Да, эта. Тогда она только появилась на маленькой пластиночке, чуть больше нынешнего лазерного диска. Весна, жара, сессия, какой-то курс сдал экзамен и загулял, а у них, видимо, была одна пластинка, вот эта "Мани", или они ничего другого слушать не хотели, но весь вечер из окна звучала эта песня. Окна открыты у всех, представляешь, два пятиэтажных длинных общежития стоят друг напротив друга, а между ними во все окна летит – мани, мани, мани... Вечером – летит, в полночь – летит, в три часа утра – все та же мани, мани. Песня закончится, они ее по новой запускают. И никто не знает, что делать, спать мешает, но – экзамен сдали, гуляют, понимаем. Как прекратить, морды что ли идти бить?

И тут Миша встает, высовывается из окна, дожидается, когда они начнут переставлять иглу с конца песни на начало, и кричит громко на обе общаги:

– Заеб...ли! Ребята, заеб...ли!!!

Две общаги как грохнут хохотом, никто, оказывается, не спал, из каждого окна – хохот. И ребята выключили проигрыватель. Ничего в ответ не крикнули, выключили и все.

В другой раз стоим мы в военном лагере на плацу всей ротой в шеренгу по двое. А перед нами ходит майор и что-то нудно объясняет. Что он говорил, я не помню, но помню, что стоим уже больше часа, ноги устали и жара июльская замучила всех. А он ходит вдоль шеренги и даже команду вольно не дает. Поворачивается он около нашего края и начинает вместе со своим нудным голосом идти в другой конец шеренги. Миша стоит рядом со мной, я вижу, что он набирает в грудь воздуха, и слышу его рев в спину майора:

– Пошел накуй!

Майор остановился. Там, где он стоял, все молчат, но за спиной дикий хохот. Он поворачивается к нам, мы молчим, смеяться начинают с другого края.

– Кто кричал? – спрашивает он у всей роты. Командир роты, Серега Парфенов, не растерялся и задал ему встречный вопрос:

– Что кричал, товарищ майор?

– Про меня.

– Про вас никто не кричал, товарищ майор.

– А про кого он кричал?

– Что кричал, товарищ майор?

– Пошли вы все сами накуй, поняли?– вспылил офицер.

– Поняли, товарищ майор.

И занятие на этом закончилось.

– Если бы все матерились, как Миша Вейсберг, и только в подобных ситуациях, жизнь была бы значительно веселей, Виола!

Потом наши беседы начали касаться тем общепознавательных, преимущественно связанных с моим участием в городской жизни. Она прочла обо мне разные мнения в Интернете, и ей хотелось составить свое собственное.

– Для чего вы устраиваете пикеты, голодовки?

– Я их не устраиваю, я их поддерживаю.

– Почему вы обманываете меня, написано, что вы стояли с плакатом один.

– Потому что больше некому было.

– Некому держать плакат?

– За тех людей, что я хотел защитить, некому было и нарисовать плакат, и держать его.

– Странно, а почему они такие беспомощные?

– Им страшно и неудобно, а мне не страшно и удобно, – я говорил ей это шутя.

Как объяснить шестнадцатилетней девушке, почему я мог выступить против строителей, сносящих за бесценок частные дома, а жители этих домов не могли? Пришлось бы ей рассказывать всю историю российского государства. Жители могли обойтись без меня, если бы их довели до крайности, и они подняли бунт. Зачем нам бунт? Кого пугать, кого казнить?

Бунтовать надо против самого себя и защищать прежде всего самого себя. Я, кстати, когда встаю в пикет, защищаю в первую очередь свои права, а не чужие.

– Неужели вы и вправду голодали по-настоящему за чужих людей?

– Я пил горячий сладкий чай. Так что голодал я не по-настоящему.

– Чай семь дней?

– Почти семь, шесть с половиной.

– За кого?

– Голодал я исключительно за свои интересы.

– За квартиру?

– Какую квартиру? – не понял я ее вопроса.

– Обещали вам дать квартиру, но обманули, или продали, но нельзя вселиться.

– За квартиру я бы не голодал, а с кольями разыскивал тех, кто меня обманул. Тут другое, Виола, тебе, как женщине, этого не понять.

– Все равно расскажите.

– Расскажу, но коротко. Мне потребовалась одна бумажка из мэрии, распоряжение одно, документ, который мог помочь людям, они попросили его добыть. Я пошел в мэрию, а меня там послали нахер. Я сунулся к депутатам, в прокуратуру, везде – ноль. Рады бы, но документик секретный. Как секретный, разве могут в мэрии быть секретные документы? Не могут, но считай, что могут. Меня заело, я кто, тварь дрожащая или право имею? В общем, почувствовал себя Раскольниковым, которого этот вопрос тоже замучил. Но взял не топор, а плакат. Позвонил в мэрию и говорю, если не дадите бумажку, объявлю голодовку и буду стоять с плакатом у вас под носом. Они похохотали в ответ, мол, когда жрать захочешь, маши рукой, увидим в окно, принесем крендель.

Меня это унизило, а унижаться мне нельзя. Объявил голодовку и встал под их окна, подохну, думаю, а не уйду отсюда без бумажки. На седьмой день вынесли ее, с печатями, с подписью. Кто подписал, когда подписал – все как на ладони.

– Что за бумажка, о чем она? – Виола заинтересовалась.

– Распоряжение мэра о том, что он дарит своим друзьям и знакомым магазины, склады и прочие муниципальные помещения.

– Я думала там о разводах или любовницах что-то, – она сразу утратила интерес, – это, по-моему, обычная бумажка, по телевизору каждый день про такие подарки говорят. Зачем голодать по пустякам, и унижения никакого нет, если так все поступают.

– Со всеми пусть поступают, если для них это не оскорбительно, со мной – не надо. Тех, кто не хочет унижаться, извольте уважать. Это полезно, уважать людей.

– Помогла эта бумажка тем, кто просил вас ее достать?

– Я никому ее не отдал, она у меня в шкафу валяется.

– Вы сохранили в секрете ее содержание?

– Ее содержание к тому времени их не интересовало. Я ведь почти год выпрашивал у властей документик. У них все проблемы разрешились и без него. Я же говорю, это была моя личная проблема.

Политика для Виолы была темой скучной, но она упорно сидела на моей кухне и никогда не спешила уходить. Я начал рассказывать ей о молодых ребятах, которые тоже проводят акции и пикеты.

– А их кто унижает? – спросила она, но было видно, что передовая молодежь города ей также неинтересна, как и вся политика в целом.

– Они активны, им хочется что-то обсуждать, за что-то бороться. Не всем же сидеть в подвалах и бесконечно пить пиво. Они студенты, у них полная голова идеалов, кто их будет пытаться в жизнь воплотить, Фигася с Тимуром или твой модно одетый друг?

– Он мне не друг, он такой же, как вся остальная передовая молодежь, хочет меня трахнуть, а я не соглашаюсь.

– Виола, – обратился я к ней, но замолчал и ничего не сказал. А сам думал в это время, что парни и должны хотеть такую красивую девушку, чего же другого им хотеть в этом возрасте? И я частенько в их годы хотел того же самого, и размышлял только об этом самом, когда смотрел на красивых студенток, и представлял, как это самое я делал бы с ними, и, если не врать себе, мечтал о том дне, когда это самое наконец произойдет в реальности.

– У вас какая-то ненастоящая жизнь, – уверенно говорила Виолетта, – а настоящая, это – Нино, это – мой класс, это – моя мама и мой отец. И ни у кого нет желания защищать самого себя. Папа поехал просить и умолять, а не защищать. И деньги повез, мама говорила, что одну квартиру в Ханты-Мансийске мы продали.

– Ну что, тогда давай спать! – я встал, чтобы начать мыть чашки. Виола странно, немного испуганно на меня посмотрела. – Уже одиннадцать часов, тебе пора домой, а мне – спать. Режим – штука серьезная.

Она покраснела, отвернула голову и пошла в коридор. Я заметил ее смущение и задумался. Она не могла угадать мои мысли о подростковых мечтаниях, но она их почувствовала. Не слишком ли много я провожу с ней времени, не слишком ли откровенными получаются у нас разговоры, а ведь она не такая и маленькая, в шестнадцать лет девочка – полноценная женщина в биологическом смысле. У нее уж три года как месячные начались, а я с ней говорю иногда, как с девочкой из детсада.

Как бы меня и ее не занесло не в ту степь, как говорили мои предки по линии Чингис-Хана. Или не в тот фиорд, чего боялись мои же предки по линии Рюрика. В том, что в каждом из нас течет кровь великого могола и легендарного скандинава, я лично нисколько не сомневаюсь. Если в моем дворе есть свой Тимур, в европейской транскрипции Тамерлан, почему бы во дворе не быть и своему Рюрику. Кем, все-таки, быть, Рюриком или Чингис-Ханом, я еще не решил. Пусть предки между собой разберутся и огласят вердикт царства мертвых. Я, как и полагается младшему в роду, приму их выбор коленопреклоненно и с почтением. Письменного подтверждения права на княжеский ярлык мне не нужно, тем более, что ни скандинав, ни могол писать не умели.

Перед сном в мою голову частенько залетает стайка не совсем серьезных мыслей о великих людях. Побратавшись с великими, я забываю о мелких своих переживаниях и сладко засыпаю. Другие косолапого мишку обнимают или бабу свою теплую, а я – тени великих завоевателей.