Мужской процесс

 

 

 

Вернусь к теме подлости, но не чужой, а своей, вернусь к подлецам, но не где-то там за Уралом, а у меня в комнате. Вернусь к самому себе.

Сереге хорошо, у него все как в сказке произошло, ему не надо в себе копаться, чтобы определить, где и в какой момент у него хребет сломался. А когда моя хребтина затрещала? И глубокую ли трещину она дала? Может, последний здоровый участок сейчас щелкнет, и спину так секанет, что не выпрямить ее никогда? Сил не хватит терпеть боль, и обезболивающая блокада не принесет облегчения. Как с такой спиной жить дальше?

Никто не придумал еще коляску для инвалидов духа. Жить с надломленным хребтом характера невозможно. Что мне делать?

Драться с подростком из-за глупой пьяной ссоры, как низко я пал! До чего меня довело пьянство, безобидное поначалу и с таким обидным финалом в конце. Не надо красиво говорить, когда разговариваешь с собой. Не финалом, а фингалом, и не в конце, а на лице.

Пора признать, что клятву, данную учителю, я запорол.

Я ничего не помню из уроков, что проходили в школе. Читать и писать я научился в первом классе, а после этого как будто и в школу не ходил. В каком-то классе, в каком не помню, мы выучили наизусть таблицу умножения, вот она мне пригодилась и пригождается иногда в жизни, а все остальные знания – улетучились как бесполезные и потому лишние. Школьных учителей я помню смутно, хотя в школу ходил абсолютно трезвым и вкуса алкоголя не знал. Ясно, что они не молчали на уроках, но о чем говорили и чему учили – стерлось из памяти напрочь. И только один учитель врезался в нее навсегда, как тот бронзовый наконечник стрелы в кость на заднице древнего человека.

То ли в Тюмени, то ли в Тобольске в краеведческом музее есть смешной и густный, веселый и горький, комический и трагический экспонат: тазобедренная кость человека эпохи движения на Восток древних протоарийцев. В кости торчит вонзившийся в правую ягодицу наконечник стрелы. Каково было тому человеку со стрелой в ж...е?

Я задержался в музее около этого экспоната и сначала засмеялся. А потом постоял, подумал и чуть не заплакал, представив себя на месте бедного нашего предка. Его страдания вечны, и они через четыре тысячи лет настигли меня в своем полете через время. Даже если этот человек сейчас в раю, ему там очень, должно быть, некомфортно, поскольку его кость достали из земли, и все на нее смотрят.

В девятом классе директор школы привела на урок странного мужчину. Ему было больше лет, чем нашим родителям, но выглядел он лучше диктора программы "Время", который считался эталоном хорошо и со вкусом одетого красивого дядьки. Темно-синий, почти черный, костюм, белоснежная рубашка, темный с бордовой полоской галстук, на манжетах рубашки рубиновые запонки, а из нагрудного кармана пиджака чуть выглядывал уголок платочка по цвету похожий на темное-красное сукно, накинутое на стол президиума в поселковом клубе. Я, когда увидел этот платочек, подумал, что у мужчины должно быть сотни таких платков, ведь он не может высморкаться в него и опять засунуть в нагрудный карман, вдруг сопля сверху окажется.

Директор сказала, что это наш новый учитель истории, зовут его Кондрат Аркадьевич, и сегодня он проведет первый урок.

Первым захохотал Миханя, за ним Жигарь, а после и весь класс: нам кондрат пришел – шептали ребята. В поселке все знали и часто слышали объяснение взрослых, почему умер очередной дядя Коля – ему кондрашка пришла от выпитого накануне литра спирта. Почти все мужики в поселке с похмелья произносили фразу – «вчера меня чуть кондрат не хватил". И вот к нам в класс является кондрат собственной персоной на пару с кондрашкой в лице директрисы.

Мужчина не смутился, подождал, пока пройдет волна шушуканий и смешков, повернулся к директору и спросил: "Как зовут вот этого молодого человека?" , он взял указку и показал прямо на Миханю. "Миша, – ответила директор и добавила, -Михаил Михайлович". "А вот этого? – и мужчина повел указкой как прицелом винтовки по рядам парт. Мы замерли и смотрели на указку, пытаясь определить, на ком же она все-таки остановится. В классе стало тихо. Он положил указку на стол и сказал приятным спокойным голосом, обратившись к Михане: " Михаил Михайлович, познакомьте меня со своими друзьями, когда мы останемся одни. Вы не откажет мне в просьбе?".

Миханя закивал головой в знак согласия. Директор постояла еще немного у стола рядом с новым учителем истории, пожелала нам хороших отметок и вышла из класса.

Учитель, которому было больше пятидесяти лет, у каждого из парней уточнил его отчество, потому что Миханя насчет отчества немного путался. Миханя вообще сначала начал перечислять ему наши клички: Жигарь, Гиря, Шмыт... Когда взрослый человек назвал нас по-взрослому, мы, как говорится, не узнали сами себя. Шмыт – это, оказывается, Александр Яковлевич, а Жигарь – Владимир Владимирович. Дымик, между прочим, наш верный Дымик, который по слабости здоровья не умел драться, но всегда был вместе с нами во всех переделках – Александр Иванович. Мы знали, что его отца зовут Иваном, но никак не думали, что Дымика по-взрослому надо называть таким красивым звукосочетанием – Александр Иванович.

Ни у одной девчонки в классе он не спросил ни отчества, ни имени. Они глазели на его белые манжеты и рубиновые запонки, на уголок платочка в нагрудном кармане, наклоняли голову , чтобы поглядеть на его черные туфли с отделкой из красной кожи с очень тонкой подошвой и большим блестящим каблуком, они ерзали и ждали, когда дойдет до них очередь, но Кондрат Аркадьевич старался даже не смотреть в их сторону и ни с одной ни разу не заговорил. Это девчонок заинтриговало. Следующий урок истории они ждали с нетерпением.

На другой день Кондрат Аркадьевич появился в школе в костюме другого цвета – темно-коричневом. Еще через день – в бежевом. Чем ближе к выходным, тем светлее становились его костюмы, когда наступила суббота, он зашел в класс весь в белом.

Его костюм не был чисто белого цвета, он был светло-серый, но в сочетании с чисто белой рубашкой, белым платочком и туфлями из светлой кожи, учитель сиял белизной на фоне черной доски с какими-то белесыми невзрачными, размазанными пыльной тряпкой каракулями. К тому же, у Кондрата Аркадьевича были густые и абсолютно седые волосы.

Не знаю, как о нем подумали девчонки, а я отметил про себя, что учитель строен и красив. Никогда до этого я не считал, что мужчина может быть красив в таком возрасте. Наши мужики в такие годы уже ждут смерти, и смерть не заставляет их долго себя ждать.

Чуть позже все узнали, что у этого необычного учителя каждый костюм соответствует определенному дню недели, и по его цвету можно совершенно точно сказать, что сегодня четверг, а не понедельник и не пятница. Комплект его одежды получил бы название "костюмчики-неделька", если бы он жил в наши дни.

Предмет свой, историю, Кондрат Аркадьевич преподавал весьма скучно и сдержанно, стараясь ни на шаг не отходить от текста учебника, зато оценки ставил широко и щедро: для того, чтобы получить пятерку, достаточно было сказать, что заданную главу учебника ты прочитал. Он не перепроверял. Тот, кто не прочитал, делал это за пять минут во время урока и получал четверку. Других оценок для него не существовало. Мы никогда ему не врали, и всегда честно признавались, читал или не читал. Дымик по истории выдвинулся в хорошисты, Жигарь – в отличники. По остальным предметам мы болтались в промежутке между колом и тройкой. Миханя свою пятерку по истории всегда показывал матери перед тем, как попросить у нее денег.

Очень быстро в нашей среде устоялось мнение, что историк – лучший учитель школы. Матери были с нами согласны, они приходили в школу, чтобы хотя бы одним глазком посмотреть на мужчину, о красоте которого говорили все девчонки старших классов. И возвращались домой молчаливые и грустные. Он производил на них глубочайшее впечатление. Они спрашивали дочерей, женат ли он, а дочери толком не знали, но говорили: конечно, женат, разве он может быть не женат?

Вся штука в том, что в его паспорте действительно стоял штамп ЗАГСа, однако его жены никто не видел, и даже директриса не смогла у него узнать, кто она и где она, поэтому вопрос о брачном состоянии был отнюдь не праздным для женщин поселка.

Меня впечатлили другие особенности его биографии. К 23 февраля выяснилось, что о нем написана книга под названием "За огненной чертой", и что во время войны он командовал в партизанском соединении отрядом подрывников-диверсантов. Ничего в его облике и манере поведения не напоминало диверсанта! Как он замаскировался, а? Вот тебе и платочек с запонками.

Книгу с описанием его военных подвигов никто не смог разыскать, ее ликвидировали из библиотек еше при жизни Сталина, но я прочитал книгу о Николае Кузнецове, и все мои впечатления от знакомства с учителем уложились в стройную логическую линию: настоящий разведчик строен, красив и великолепно одет, когда того требует ситуация. Поэтому я никогда не стану разведчиком, так как не могу соответствовать этим параметрам: я не строен и не красив, а моя одежда – заштопана.

И вот однажды, дело было уже весной, учитель оказал мне великую честь.

Я только что собрал однозарядный мелкокалиберный пистолет, все детали которого изготовил собственными руками. В ночь перед школьным утром на берегу реки я произвел из него первый выстрел, и он был удачным. Пуля с пяти шагов вонзилась в сосновое бревно, торчащее из земли. Я нашел входное отверстие и при помощи спички измерил его глубину – три сантиметра. Это был прекрасный результат.

Спал я, положив пистолет под кровать и накрыв его штанами, чтобы мать случайно не заметила. Спрятать пистолет можно было и в более надежных местах, но мне постоянно хотелось подержать его в руках, проверить еще раз пружину, боек, движение курка и просто прицелиться в тараканчика на стене или в свое изображение в зеркале шкафа.

Утром я понес пистолет в школу показывать друзьям и прихватил три патрона, которые предварительно украл в школьном тире во время учебных стрельб. Я хорошо стрелял и не стал жечь три тренировочных патрона, а зажал их в руке и просто отлежался на боевом рубеже. Инструктор был с похмелья и ничего не заметил. Зачетные пять патронов я отстрелял, как положено, показал инструктору мишень, он сосчитал очки и был доволен.

Мы ходили в школу с тонкими папочками из кожезаменителя, я выбросил из нее учебники и тетрадки, засунул пистолет и отправился на уроки, заранее чувствуя себя героем предстоящего дня. Почти разведчик, пробирающийся с важным заданием в стан врага. Любой, кто проносит через посты нечто тайное и запрещенное, чувствует себя так же, но я еще и был неимоверно горд в эти минуты – тайный и секретный предмет, мечту любого пацана, я изготовил в сарае сам, придумывая конструкцию и работая по многу часов разными инструментами, преимущественно рашпилем.

Из-за почти бесонной ночи я припозднился и появился в классе за несколько секунд до звонка. Надо же было такому случиться, первый урок был как раз истории. Когда Кондрат Аркадьевич вошел в класс, я показывал Михане общий вид пистолета и каким образом в ствол вставляется патрон. Думать об уроке с пистолетом в руке нет никакой возможности, поэтому, соблюдая правила конспирации, я продолжил под партой показ новой военной техники. Оттянул ствол и начал фиксировать его курком, чтобы Миханя понял, как работает спусковой механизм. Пальцы соскользнули со ствола, и раздался грохот выстрела.

Класс вскрикнул и застыл в параличе. Миханя сидел не шелохнувшись, как будто в штаны навалил. "Это – провал", – подумал бы Штирлиц, я же не думал ни о чем, потому что сам был в состоянии оцепенения от звона в ушах.

– Оружие на стол! – услышал я четкую команду учителя. Я встал и послушно подошел к столу. Положил пистолет рядом с классным журналом и замер, глядя на его ствол, из которого вдруг появилась струйка дыма и начала медленно лететь вверх, извиваясь белой змейкой.

– Кругом! – скомандовал мне Кондрат Аркадьевич. Я повернулся. – Шагом марш!

Около своей парты в заднем ряду я услышал последний приказ: "Сесть!".

Когда я сел и посмотрел вперед, пистолета на столе уже не было. Учитель продолжил вести урок. Когда начали открываться двери класса и в них замелькали чьи-то лица, он удивленно глядел в их сторону, мол, что такое, почему мне мешают работать?

Директор школы не только заглянула, но и вошла в класс. Кондрат Аркадьевич договорил начатую фразу о втором съезде РСДРП, которая была очередной предельно точной цитатой из учебника, и вопросительно поглядел на директора школы. Мы все к этому времени уже освоились с ролью подпольщиков и коллективно подыграли учителю, недоуменно глядя на непонятно зачем пришедшую и стоящую молча директрису.

Она окинула взором класс, еще немного помолчала и, наконец, произнесла:

– У вас пахнет дымом, но – извините, если помешала, – и вышла из класса.

Учитель был в задумчивости, сел за стол, положил на него руки так, как учат держать руки на парте первоклассников, тоже окинул нас взором и тоже после длительной паузы произнес, немного подражая интонации директора:

– У нас, товарищи, запахло порохом, – а затем улыбнулся и завершил предложение своим обычным командным голосом, – урок закончился, товарищи, всем встать и с вещами на выход! Гиря, вам – остаться!

Никто из учителей до этого не называл меня по кличке, я почувствовал, что все самое неприятное, что могло произойти, уже не произойдет, из школы меня не выгонят.

Он подошел к моей парте, расстегнул нижнюю пуговицу пиджака и чуть приоткрыл один край костюма. За ремнем на фоне белой рубашки я увидел рукоятку своего пистолета.

– А теперь не предавать, не лгать и не унижаться, – негромко сказал он, чуть наклонившись ко мне.

– Это у тебя откуда?

– Я сам сделал.

– Не лгать! – приказал учитель, немного повысив голос.

– Я сам сделал, у меня есть инструменты, они от отца остались, ничего трудного, там все просто, – заговорил о том, о чем очень хотелось рассказать хоть кому-нибудь, особенно – ему.

– Кто еще знает, кроме соседа по парте?

– Кроме Михаила – никто.

– Где взял патроны?

Я не ответил, не мог сообразить, что мне сказать.

– Не лгать!

– Украл.

– Кто тебе выточил ствол под мелкашку?

– Никто.

– Не лгать!

– Никто, – я хотел ему объяснить, что в одном из судовых двигателей есть трубка, в точности по диаметру подходящая под калибр патрона "мелкашки", но тогда пришлось бы договаривать, каким образом она была мной и Миханей снята с этого двигателя, который после нашего ночного визита на катер не смогли запустить лучшие мотористы поселка.

– Не предавать, ответ принят, – неожиданно произнес он фразу, которая выручила меня.

Кондрат Аркадьевич застегнул пуговицу, и пистолет пропал из поля моего зрения под его пиджаком. Он повернулся и уже сделал шаг к своему столу, как я не выдержал и решился попросить учителя вернуть мне мое сокровище.

– Кондрат Аркадьевич! – обратился я к нему, но он сразу ответил:

– Не унижаться, Гиря, не унижаться!

Мне было не совсем понятно, о чем он сказал, но было уже понятно, что я по глупости потерял такую ценную вещь, над которой так долго работал и которую любил больше всего на свете. И просить вернуть ее – бесполезно, она исчезает на моих глазах, уходит от меня вместе с учителем, а я ничего не могу поделать. В эту секунду я испытал, что такое несчастье, это когда ты бессилен помешать потере самого дорогого и любимого.

– Оружие получите завтра в полдень на переправе, при себе иметь пакет или сумку, – сказал Кондрат Аркадьевич и вышел из класса.

Тут же набежали ребята, окружили меня, стали лазить вокруг парты и смотреть, куда вошла пуля. Девчонки тоже скучковались рядом, с интересом участвуя в тайном обсуждении неординарно прошедшего урока. Я сидел молча, прокручивая в голове последние слова историка. Завтра в полдень, завтра в полдень – неужели завтра в полдень он вернет мне пистолет? Вернет, вернет, это же Кондрат Аркадьевич, а не поросячий хвостик!

Естественно, что на следующий день я сбежал с уроков задолго до назначенного часа и никому не сообщил о предстоящем свидании. У переправы два берега, где мне ждать? – вот вопрос, который мучил меня, когда я оказался у реки. В школе с утра учителя истории не было, я проверял, пройдя пару раз мимо всех кабинетов, значит, он должен подойти со стороны улицы Сталина. Но на всякий случай я занял место на катере и мотался вместе с ним от одного берега к другому.

В наших краях человека в костюме видно издалека. Был бы он в телогрейке или зековской робе, его бы, может, и не сразу выделяли зрением из собравшихся на берегу в ожидании катера, а в костюме – каждый зацепится взглядом за светлый костюм на черном, недавно оттаявшем береге, на котором еще нет зеленой травы и распустившихся листьев на кустах и деревьях.

– Гляди-ка, какой красавчик! – сказала одна пожилая женщина другой, сидящей рядом с ней на лавочке вдоль правого борта.

– А чего он без куртки, ветер-то холодный еще, – ответила женщина и стала пристально смотреть на учителя все то время, пока кораблик преодолевал середину реки и не уткнулся в противоположный берег. Лишь после этого женщины перевели взгляд на свои сумки и засобирались к выходу.

А где моя сумка? Вот она, внутри папки, цветастая, сшитая матерью из лоскутов крепкой ткани, когда я был совсем маленький. Я ходил с ней в магазин за хлебом, и когда утром взял ее с собой из кухни, мать ничего секретного в этом не заподозрила.

Кондрат Аркадьевич поздоровался со мной и сразу повел вдоль берега подальше от людей.

– Конструкция пистолета проста, но курок крайне ненадежен, – говорил он, – пользоваться им в бою практически невозможно, или патрон из ствола выпадет, или сорвется и грохнет как в классе, в самый неподходящий момент. Но сделан аккуратно, хорошо лежит в руке. Я бы поставил пять за труд. Где пакет?

Я показал край цветастого комка в кармане курточки, он кивнул головой и продолжил говорить, уводя меня все дальше и дальше.

– И все-таки это не пугач, это оружие, уважаемый мой Гиря, с оружием, Виктор, не играют, – он первый раз назвал меня просто по имени, без отчества.

– Я это понимаю, – почувствовал я, что должен сказать что-то важное и достойное уважительного ко мне отношения, – я не буду играть.

– Пообещай мне никому больше не показывать пистолет.

– Обещаю.

– Найдешь дома надежное место, куда ты не будешь заглядывать, пока тебе не исполнится восемнадцать лет?

– Найду.

– Тогда достань сумку и бери, – он раскрыл пиджак, и я опять увидел у него за ремнем свой пистолет.

– Он замарал вам рубашку, – заметил я, когда вытащил пистолет за рукоятку и опустил его в сумку.

– Знаю, – ответил он, не наклоняя головы и не пытаясь рассматривать свою белую рубашку, – захотелось вспомнить, как носят оружие, спасибо, после войны – первый раз, приятное ощущение.

Учитель развернулся и медленно зашагал в обратную сторону. Он молчал, а мне так хотелось слушать его и говорить с ним, говорить, говорить, говорить...

Я решился задать ему один вопрос, который мешал мне понять и принять этого человека за идеал взрослого мужчины:

– Почему вы сказали мне в классе не унижаться, что я сделал унизительного?

– Ничего не сделал, но мог бы, наверное, сделать, начав просить и умолять. Я этого не люблю. Когда человека расстреливают, каждый просит и умоляет сохранить ему жизнь. Мы поклялись с нашими бойцами, что унижаться не будем.

– В отряде?

– Да, во время войны. В отряд запрещено было брать тех, кто хоть один день служил немцам, а я таких брал, видел, что испытали унижение и не смогли так жить, пошли в лес нас искать. Хорошие были бойцы, немцев не боялись, кто побывал в плену или под немцами, тот их не боялся.

– Вы клялись не унижаться? – я спросил, потому что не смог представить, как звучала такая клятва: перед лицом своих товарищей торжественно клянусь не унижаться – звучит как-то странно, не серьезно.

– Не предавать, не лгать, не унижаться, – произнес он три глагола, – кто ее дал, тот ее не нарушил и уже не нарушит.

– Погибли?

– Кто еще на войне, кто у вас тут, в Сибири.

– Я бы смог дать такую клятву, – сказал я ему, когда мы подходили к катеру, и повторил вслух три слова, чтобы их запомнить, – не предавать, не лгать, не унижаться.

– Вырастешь, возьму тебя в отряд, а пока сдержи обещание, которое дал, – он протянул мне руку, потому что увидел, что катер ждет, когда мы начнем забираться на его борт, – я в поселок не поеду, а ты давай, возвращайся.

Мы никогда с ним больше ни о чем не говорили. На последних весенних уроках истории он меня не спрашивал, а за четверть поставил пятерку. Пистолет я в тот же день упрятал так далеко, что даже Миханя до сих пор думает, что учитель мне его не отдал.

К сожалению, через полгода он ушел из нашей школы и навсегда уехал из Тавды. В него влюбилась молоденькая учительница математики, которая приехала к нам сразу после института. Начались сплетни и пересуды. Когда он ездил в Белоруссию, чтобы оформить развод с бывшей женой, я еще жил в поселке, а когда он устроил свадьбу в поселковой столовой, меня уже там не было.

Говорят, мужики обижались, что на свадьбе было дорогое вино, которое они не пьют, и мало водки, а праздничного спирта на клюквенном соку, всеми желанного и ожидаемого с нетерпением, вообще на стол не принесли. А женщины, как мне сказала маманя, пили сладкое вино стаканами, в рот компот, и так все опьянели, что потом подходили к невесте и на всю столовую кричали: "Повезло тебе, девка!"

Директора школы на свадьбе не было. В гороно был поднят вопрос о моральном разложении в педагогическом коллективе школы, и ей пришлось уволить учителя истории вместе с учительницей математики. Приходить на свадьбу к бывшим коллегам ей не рекомендовали оставшиеся в школе учителя и завуч.