Лёд

 

Купить в журнале за декабрь 2017 (doc, pdf):

 

На чтение потребуется 3 часа | Цитата | Скачать в полном объёме: doc, fb2, rtf, txt, pdf

 

 

 

 

Когда я въехал в Сибирь, супруга встретила меня на ноябрьском перроне, беременная, бледная, в манто. Морозец ознобил нас и погнал к автобусной остановке. Пока автобус полз на Левый берег, жена не проронила ни слова. На губах её блуждала одна их тех кретинских улыбочек, что особенно красили её. Мы поднялись в квартиру, разделись, улеглись под одеяло, и тут мне было позволено совершить краткую экскурсию между похожих на пневматические боксёрские груши грудей. После этого жена обрела дар речи, вернее, разразилась мелкими истерическими рыданьями, в промежутках между ними выдавливая из себя что-то по поводу знакомых, родных и близких, перед которыми ей стыдно за то, что муж оказался бездарен. «Лучше бы ты вообще в этот институт не поступал! Столько людей мечтают поступить туда и не могут. А ты поступил и бросил! Дурак! Дурак!» Я заснул, и мне приснилась голая испанка с гитарой. Проснулся я оттого, что жена теребила меня за плечо, настойчиво задавая вопрос: «Чем теперь ты собираешься заняться?». Я понимал одно: разумного основания у жизни нет, и, глядя на выпирающий из-под жениной ночной сорочки живот, думал о том, что вот ещё кто-то торопится в этот мир. Блажен идущий, если он увлечётся собиранием орнаментальной вышивки, изобретёт сальварсан, и вообще, сделается пьяницей, народным избранником, малограмотным учёным. Блажен, если он жить не сможет без восьмиспальной кровати, бегоний, стоящих в китайских кашпо. Трижды блажен, если в нежном возрасте свалится в прорубь, простудится и, обосновавшись на кладбище, избегнет уловок этого мира, который и ныне и присно идёт на его папашу с дрекольем. Всё это я высказал льющей слёзы красотке, отчасти пользуясь суггестивным языком гипнотизёра, желающего адаптировать невротика к системе. Увы, изо всей моей речи прекрасная нечаянно обрюхаченная мною поняла одно: чёрт дёрнул её осупружиться с человеком, который и дальше собирается валять дурака. Да, подолгу работать на одном месте я никогда не мог, к тому же в цехах, заставленных гудящими станками, меня укачивало. Поэтому я и предпочитал физические упражнения на свежем воздухе в обществе люмпенов. Но, явившись по знакомому адресу – на погрузочно-разгрузочный участок городской железной дороги, я обнаружил, что моя бригада за время моего отсутствия отличилась. Совершив кражу мешка с сахарным песком из распахнутого настежь товарного вагона (немаловажное преступление по тем временам), удалая бригада была частью уволена, частью в бегах, а частью осуждена на различные сроки лишения свободы. Я всё же взялся разгрузить вагон со смёрзшимся в монолит углём, пользуясь всего лишь кувалдой. Это мне, как всегда, удалось. Однако атмосфера в новой бригаде показалась мне недостаточно праздничной, и я переместился на мясокомбинат, благо на него выходили окна пятиэтажки, в которой жили я и моя приготовившаяся стать матерью блондинка. Меня приняли и сказали, чтоб выходил в ночную. Помню, как я шагал по заснеженным шпалам одноколейки, ведущей в ту сторону, откуда тянуло смрадом, и, обернувшись, увидел силуэт, темнеющий в единственном освещённом окне под самой крышей хрущёвки. Маленькая жёнушка, кутая плечи в посадский платок, смотрела вслед мужу-добытчику. К этому моменту семья наша впала в бедность. Так, например, заступая на смену, я не мог поддержать свои силы ничем, кроме варёного риса с солёным укропом. Я пообещал жене похитить на работе кусок сала, и бедняжка, хихикнув, едва успела втянуть свесившуюся из прелестного ротика слюну. Покуда шагал до места работы, я передумал все грустности и, проникшись щемящей жалостью к жене, к нашему будущему ребёнку, кричал: «Ах ты, слякоть! Богемец! Преклонись! Загреби деньгу! Влейся в коллектив! Подружись с начальником! Проводи время приятно и душеполезно среди коллег! Улыбайся, говори мило, отрывочными фразами!». Голос мой разносился над болотами, подступавшими к железке со стороны Иртыша, и к тому времени, как я достиг забора, увешанного колючкой под током, сделался хриплым. Я три дня, вернее, три ночи проработал на отгрузке трупов убитых коров, овец, поросят и кого там ещё, промороженных до каменной твёрдости. Но мой косой организм не выдержал пребывания в рае земном, заваленном мясом. «Что ж, бывает, – выслушав меня, вздохнул здешний сераскер. – Может, попробуете тогда поработать с ножом…» Я посмотрел в глаза вию. Он усмехнулся. «Любите есть колбасу, но не хотите видеть, как режут коров? Это, товарищ, двойные стандарты. Миллионы людей на земле голодают. Многим не хватает вырезки, сервелатов и даже костной муки! А вы здесь путаетесь под ногами со своей маленькой красивой чувствительностью…» И я сделался дворник. Дни тянулись со скоростью роста волос. Органичный, как сто собак, я мёл площадь Ленина метлой на длинном красном древке от флага, скрёб её дюралюминиевой широкозахватной лопатой. Место было широкое – было где разгуляться. Работая, я пел во всё горло, не стесняясь вечно толпящихся на площади горожан. Я не обращал внимания на шушуканье наших с женой кумушек и кумовьёв. Тело моё напрягалось, но отдыхала душа. Я ходил весёлыми ногами, хотя переживал препаскудные дни. Пытался писать прозу, выходило что-то тягучее и гнусное. С помощью взятой напрокат машинки «Москва» я принялся набрасывать лёгонькие сценки из жизни нытиков и пыжиков, имея в виду постановку где-нибудь на местной сцене. Один из режиссёров, которым я свою пьесу показывал, ознакомившись с нею, спросил: «Скажите честно, вы это сами написали?». Второй буркнул: «В Москву вам надо… В Москву!». Мне было двадцать пять, и я желал разбить себе лоб до крови. Но едва я намечал какой-нибудь обледенелый булыжник, чтоб как следует расквасить себе об него морду, как тут же появлялся доброхот и, вопя: «Так нельзя! Надо понимать!», закрывал булыжник подушкой-думкой. Супруга, разрешившаяся от бремени девочкой – блондинкой во всём, при каждом удобном случае говорила мне: а) о моей неудаче, б) неверном выборе, в) упущенных возможностях, г) мнении тёти Тони, дяди Валеры и Моисея Владимировича Финикова, считающих, что мне следует переместиться на Север края и там, по пояс в воде, подносить трубы к сверлильному станку, бурящему скважину в песке, на котором стоит вся Западная Сибирь, когда-нибудь из этой скважины брызнет нефть, а нефть – это деньги, а деньги – это коробки шоколадных конфет, духи в гранёных бутылках, охапки модных пальто, сапог, юбок и прочего, без чего нашу семью ждёт нищенство. Но я не верил в нефть, модные сапоги и шоколадные конфеты. Временами мне казалось, что жена разговаривает на шведском. Иногда я представлял её лежащей в болоте за нашим домом, с вилами в груди, и мне становилось немножко легче. Кроха-дочь, приоткрыв рот, переводила с жены на меня кажущиеся фарфоровыми глазки и, не выдержав накала страстей, начинала выкрикивать слово, позаимствованное у щукинского Ленина, которого дитя уже успело повидать на телеэкране: «Кстати! Кстати!!!». Это словцо почему-то запало несмышлёнышу в память. Но вдруг в морозном окостенении громыхнуло, лёд треснул… Сначала помер тот, кого в народе звали Лёнькой и Бровастым. Дядьки в шляпах собрались на трибуне мавзолея. Из пушек, спрятанных в ёлках у кремлёвской стены, шмальнули в небо. Потом собирались ещё пару раз и – тем же манером. В конце концов Горбач заполучил в своё распоряжение секретарские державу и скипетр и утвердился на макушке властной пирамиды несколько боком, потому что на местной болотистой почве не только дома, но и вертикали власти теряли устойчивость. Горбач устал от опеки дядек с зачёсанными наверх волосами, беспрестанно глотающих валидол. Этому непоседе хотелось Луна-парка, плыть к мавританским башням и куполам в серебряной гондоле. Максимовна, кажется, не вполне разделяла его чаяния, придерживаясь более Руси, то есть Крыма – натуральных морских волн, естественного, без подмеса песка на пляже. Но, в конце концов, когда от неё потребовались доказательства преданности, собрала чемодан и очертя голову ринулась вместе со своим муженьком в один из самых популярных развлекательных центров. Пока парочка осваивала Замки Аладдинов, Поля Чудес и Американские Горки, ледоход достиг Сибири. Народ повалил на улицы, дивясь частным пельменным. На главной городской площади Н. попы показывали карточные фокусы. А на ступеньках обкома партии восседал специально прибывший из Москвы, с Арбата, Петро Ржавый, малый в стройотрядовской тужурке, с рыжими завязанными в хвост волосами и, аккомпанируя себе на аккордеоне, пел: «Давайте заниматься мастурбацией!». В толпе, собравшейся вокруг Ржавого, полагая, что певец призывает к развитию частного предпринимательства, улыбались блаженно и счастливо. Сон оставил меня. Я ворочался и вздыхал на своём одиноком ложе – матраце, расстеленном на полу (мизансцена была следующая: жена спала на диванчике, подаренном нам родственниками на свадьбу, между нами стояла детская кроватка б/у, купленная мной в комиссионке и привезённая на саночках из центра города, да, я был на плохом счету и к телу одной из самых красивых блондинок в нашем подъезде не допускался), вставал, мочил водой из-под крана полотенце, набрасывал его на плечи и выходил на балкон. Там меня слегка обвеивало прохладцей, затем я был вынужден опять отступить в раскалённую душную комнату, потому что комары набрасывались на меня и жалили. Потный, одурманенный бессонницей, искусанный комарами, я лежал на своём матраце. Наверное, на меня было жалко смотреть. Я был практически дохлый. Дело мое было швах. А небывалая весна продолжала топтать красными сапогами накрахмаленные льды и снега.

 

Итак, ледоход… Вы сидите на льдине в луже, с плеч капает пот, солнце напекло вам затылок, но ваше сердце холодно, как у трупа. Вместо того чтоб устремиться на Юг, я сначала устремился на Север. Потом – тайга, поезд дальнего следования. Первым делом по приезде в столицу я позвонил Мастеру. Он сразу вспомнил меня, хотя, повторюсь, прошло более пяти лет с той поры, как я без объяснений оставил его мастерскую. У Мастера был негромкий глуховатый голос человека, нашедшего себя в жизни. «Вот сейчас, – думал я, глядя из таксофона на текущую мимо меня толпу, запрудившую площадь Трёх вокзалов, – он положит трубку и, забыв обо мне, займётся своими проблемами. Кажется, он снимает сейчас фильм… Зачем? Ведь он мёртв как художник. Неужели он этого не понял после последней своей вялой, всего лишь с проблесками изящества, картинки? Ему следует остановиться, хотя бы во имя былого. Не умножать ряд муторных, квёлых стариков, жить не могущих без команды: «Мотор!». Да, бессилие… Это нужно понять. Принять это, наверное, невозможно. «Приезжай ко мне», – сказал он в телефонную трубку. И вот я у него. В последний раз я был у него – на Проспекте Мира, в обставленной ещё даже не вылупившейся из целлофана мебелью квартире. Он сказал тогда, что мне нужно, по его мнению, продолжать, и всё такое. С тех пор Мастер переместился на Васильевскую, что в двух шагах от Дома кино. Вечные московские метаморфозы. Каждый раз Кремль оказывается на другом месте. Как и в прошлый мой визит, дверь мне открыла жена Мастера, приветливая пожилая женщина, в которой ничто не говорило о том, что она наперсница, советчица и подруга кинорежиссёра с мировым именем. Я разделся, разулся и прошёл в кабинет, заставленный ящиками с книгами. Стол у окна был завален цветными фотографиями. На полу громоздились коробки с киноплёнкой «Кодак». Мастер стоял перед окном, приподнимаясь на носках и ритмично стукая пятками о пол. «Здравствуйте». – «Привет. Извини за беспорядок. Уже полтора года как переехали, а книги разобрать некогда. Садись». Я опустился на кожаный чёрный диванчик. Форточка открыта, с улицы доносится гул, и тянет особенным воздухом осенней столицы. «Сломал себе обе пятки летом на даче, и мне, понимаешь, посоветовали это упражнение. Ну, как ты? Вроде повеселел. Раньше был уж очень мрачный. Чем занимался? Рассказывай, не обращай на меня внимания…» Я рассказал о том, как кайлают грунты. Как белка, под дуплом которой я бил разведочный шурф, материла меня. «Гм… Почему у тебя такие длинные волосы?» – «В парикмахерских вечно сыплют за шиворот толчёное стекло. Кроме того, мне не нравятся места, где собирается больше двух людей». – «Как же ты собираешься снимать?». Я прикусил язык, поняв, что чуть не проговорился. Я не собирался снимать. Вернее, собирался, но не был в этом уверен. О чём снимать фильм, когда борода уже начинает седеть, в кармане пусто, на улице промозглая слякоть, и так хочется остаться – здесь, вытянуться на мягком диванчике и соснуть час-другой, а потом, на кухне, со стаканом горячего чая в руках, смотреть на ветку, качающуюся в окне, и ни о чём не думать. Я сказал Мастеру, что хотел бы восстановиться в институте. «Ты прекрасно сдал экзамены. Никаких претензий у меня к тебе нет! Что ты оставил институт – это твоя личная инициатива. Это, знаешь ли, поступок. Я думаю, что никаких проблем с восстановлением у тебя не будет!» – «До свидания». – «Будь здоров!» Он не спросил, есть ли мне где остановиться, на что я собираюсь жить, пока будет тянуться резина. И я бы на его месте не спросил.

 

Приютил меня Пашка Серёгин. Когда я учился на первом курсе, он был вольнослушатель. Таких много в Москве. Они вьются вокруг кузниц театральных и кинематографических кадров. Поступая по десять лет кряду, не могут добиться желаемого. Большинство из них канет, растворяется в жизни. Им на смену приходят другие упорные и бездарные чудаки. Для некоторых жизнь на птичьих правах в общагах становится способом существования. Они кочуют из комнаты в комнату, хозяева которых, например, уехали снимать в Чугуев, или отбыли на новогодние каникулы в Херсон, или вообще пошли на диплом и предпочитают большую часть времени проводить в кругу семьи, на хуторе в прибалтийских дюнах, и можно месяцок перекантоваться. Пашка был до некоторой степени личностью легендарной. С лицом, изрытым оспинами, косой, он поступал восемь раз, и девятый увенчался успехом. Но это не пошло Пашке на пользу. Кажется, сказалось напряжение восьми предыдущих, вероятно, полных тоски и отчаянья, но всё же наполненных борьбой и гореньем лет. Его приняли в режиссёрскую мастерскую, и, вместо того, чтоб разгореться с новой силой, огонь в Пашкиной груди погас. Но всё же Серёгин как-то ухитрялся переползать с курса на курс и числился уже на третьем, когда поздним ноябрьским вечером, с рюкзаком на плече, я нарисовался на пороге его комнаты. За всё время нашего знакомства мы не сказали друг другу больше двух слов. Я не обращал внимания на такую мелочь, как Серёгин. А для него я был барбос, поступивший с пятёрками и в наглую живущий в отдельном блоке с похожей на киноактрису женой. Вообще-то я не собирался останавливаться у Пашки. Звезда мастерской Джигарханяна, тот самый, что научил меня пить пиво со сметаной, как-то прислал мне в Н. письмо, написанное почему-то на листке туалетной бумаги, мелким почерком, причём буквы соблюдали то правый, то левый наклон. Некоторые из слов были начертаны столь экспрессивно, что стило прорывало бумагу. Вероятно, письмо это было написано Артуром (так звали звезду) в состоянии сильного душевного волнения. Содержание письма подтверждало мои подозрения. «Друг, – вроде бы ни с того ни с сего писал мне Артур спустя почти пять лет со дня нашей последней встречи, – помнишь, как, провожая тебя, мы пили водку с пепси-колой? А потом бросали пустые бутылки в окно и кричали: «Николай!!!». Да, я помнил и про водку, и про крики. Кричать «Николай» в самом деле, очень удобно. Получается протяжно, и гласные не карябают горло. Мы кричали «Николая», я, Артур и его друг по мастерской, некто Георг, все трое без штанов, но в пиджаках, поскольку только что вернулись в общагу из ресторана. Окно нашей комнаты было распахнуто настежь. Несмотря на поздний час, на всю громкость был включён магнитофон. На письменном столе, на разбросанных по нему режиссёрских экспликациях, в одних сапогах танцевала красотка, привезённая с Калининского проспекта. «В дипломном спектакле я играю Макбета, – писал Артур. – Если будет возможность, приезжай посмотреть! А сейчас у меня, понимаешь, любовь – жена Георга. Его прежняя жена уехала в Англию с одним проходимцем, а Георг женился во второй раз на Таньке Можаевой из баталовской мастерской. Вот с нею, друг, у нас роман уже год, и конца этому нет! Георг ни о чём не подозревает. Мне страшно стыдно перед ним и перед своей женой, которой всё известно и, вдобавок, она, родив мне второго сына, забеременела опять! Я отослал её в Ереван, а сам пытаюсь вышибать клин клином. Например, пишу тебе это письмо, а на мне скачет Марылька из мастерской Лотяну… Но только всё равно я продолжаю любить Таньку, и нет мне покоя, потому что она спит в нескольких шагах от меня, вместе с Георгом! Признаться ли?! Хочу обоих убить! Времени – третий час ночи. Завтра генеральная репетиция. Я не знаю слов своей роли, но я чувствую душу Макбета! В спектакле есть сцена: Макбет выхватывает меч и бьёт им по стулу. Я сказал шефу: «Армен, бутафорский меч мне не кажется достаточно тяжёлым. Что если вместо него я воспользуюсь грифом от штанги, которая находится в физкультурном зале нашего института?». Шеф внимательно посмотрел и сказал: «Я тебя понимаю». Гриф – уже у меня! Я сегодня уже репетировал с ним. Гриф ведёт себя превосходно! Ударил им несколько раз в стену – за стенкой начали кричать. Я почистил гриф щёткой, вымыл его тёплой водой с шампунем. Сейчас он сушится у открытого окна, в которое я вижу звёзды…» – и так далее. В конце письма, другим почерком, следовала приписка: «Я тебе не говорил, что собираюсь в аспирантуру? Давай приезжай, будешь жить у меня, аспирантам отдельная комната полагается!». И вот, пройдя со своим рюкзаком по длинным коридорам общаги, я постучал в дверь комнаты, принадлежавшей нам с женою пять лет назад. Мне открыла старуха с младенцем на руках. За её спиной, освещённый ночником, стоял диван, на котором было совершено столько забегов нашей супружеской упряжкой. Диван этот по наследству перешёл Артуру. «Алексанян? – переспросила старуха. – Не знаю такого! Здесь сейчас живёт моя дочь с мужем, они учатся в мастерской Згуриди». Я обошёл ещё не менее полудюжины комнат, пока наконец в одной из них студент в зелёном бархатном расшитом золотыми узорами халате сообщил, что знавал Артура. У того переменились планы, в аспирантуру поступать он раздумал. «Ладно, – решил я, – буду пока ночевать на вокзалах…» И, проходя мимо углового блока, с досады пнул по двери, та распахнулась, и вот сидящий на диване Пашка: сигарета в руке, под глазом синяк, волосы всклокочены, свитер дырявый, словом, типичный студент элитного вуза. «Привет. Я у тебя поживу несколько дней, пока меня восстановят?» – «Живи», – отвечал Серёгин, достигший, кажется, уже той степени страдания, когда человек теряет способность чему-либо удивляться. И сделал то, что собирался сделать перед моим появлением: сунув сигарету в рот, начал чиркать никуда не годной китайскою зажигалкой.

 

 

 

(в начало)

 

 

 

---

Купить доступ ко всем публикациям журнала «Новая Литература» за декабрь 2017 года в полном объёме за 197 руб.:

Банковская карта:	Яндекс.деньги:	Другие способы:
		Наличные, баланс мобильного, Webmoney, QIWI, PayPal, Western Union, Карта Сбербанка РФ, безналичный платёж
После оплаты кнопкой кликните по ссылке: «Вернуться на сайт магазина»		После оплаты другими способами сообщите нам реквизиты платежа и адрес этой страницы по e-mail: newlit@newlit.ru

Вы получите доступ к каждому произведению декабря 2017 г. в отдельном файле в пяти вариантах: doc, fb2, pdf, rtf, txt.