Женские портреты

На чтение потребуется четыре с половиной часа | Скачать: doc, fb2, pdf, rtf, txt | Хранить свои файлы: Dropbox.com и Яндекс.Диск

 

 

 

 

 

 

Изольда всегда любила душ, предпочитая его ванне.

Ванна – скопление стоячей воды – ассоциировалась с лишённой энергии лужей, в которой можно только пассивно лежать и кваситься, в то время как душ – вода проточная – нёс в себе постоянное движение, чистоту, свежесть и обновление. Странно, но именно в нём, в эпицентре звуковых вибраций ниспадающей воды, а не в ванной беззвучности, ей удавалось отключить внешние помехи и свой внутренний хаос, остановить сумятицу мыслей и чувств и испытать долгожданную тишину. Принятие душа уже давно превратилось в неотъемлемую часть её утреннего ритуала, посвящённого себе и чувственности момента, и с трудом представлялось, что когда-то она жила иной жизнью, в которой не было ни душа, ни многого другого, а внимание к себе и к чувственности считалось крамольным. Но жизнь та, оставшись где-то далеко позади, вспоминалась Изольдe крайне редко.

Вот и сейчас для неё существовали только колючие водяные капли, которые шквалом обрушивались на голову, прокатывались токкатной дробью по изгибу шеи и плеч, а затем, резко утрачивая изначальный напор, укрощались, теряли цепкость и начинали плавный спуск по выпуклостям и ложбинкам телесного ландшафта. Ласково щекоча кожу, тёплые струйки мыльной воды медленно стекали вниз на терракотовый пол, образуя пенную лужицу вокруг распаренных ступней. Пар заполнял замкнутое пространство, вытесняя ощущение времени. Прижмурив веки и растворившись в сенсорных ощущениях, Изольда фонтанной статуёй застыла под льющимся сверху потоком. Её рука заторможенно, почти что автоматически, лениво водила по телу истекающим абрикосово-ароматной пеной синтетическим пушком. Двигаться не хотелось и, казалось, что и не моглось.

Позывная мелодия телефонного звонка вторглась инородным телом в иллюзию неподвижности: никогда еще Вивальди не звучал таким раздражающим диссонансом.

Через несколько секунд скрипичные пассажи оборвались, однако покой был нарушен.

«А, ничего, если кому-то надо, позвонит ещё раз».

Разлепив веки, Изольда вспомнила о ждущих её делах и, мысленно загибая пальцы, прошлась по листу: «Раз – позвонить в редакцию и обсудить выходящую в следующем номере статью; два – заказать холсты и рамки на Интернете; три – перестирать кучу белья перед отъездом».

Что ж, не хочется, но надо двигаться.

Сквозь запотевшее стекло душевой проглядывался серо-жемчужный лоскуток окошка, на фоне которого ветер раскачивал полуголые ветки. Вот уже и осень. Ах, как всё быстро пролетает. А ведь казалось, только ещё на днях...

 

Изольда резко повернула стальную ручку, и водяной дождь моментально прекратился. Выйдя из стеклянной кабинки, она стянула с крючка большое махровое полотенце, полностью завернула в него своё розово-размякшее тело и плюхнулась на рядом стоящий пуфик.

Как всё-таки хорошо жить в комфорте! А ведь не все так живут, да и ей далеко не всегда так жилось. Впрочем, что об этом думать? Надо просто получать удовольствие и быть благодарной за то, что есть, и всё тут: а то, сегодня есть, а завтра, кто знает? – никаких гарантий.

По мере остывания в тело начала просачиваться прохлада и пришлось перейти к интенсивному вытиранию. Ветки громко стучали, скреблись об оконное стекло, от которого веял холодный воздух. Ветер значительно усилился, небо заволокло, и оно из серовато-жемчужного полотна превратилось в тяжёлую брезентовую пелену цвета маренго. Вот так настойчиво скребётся в окно Рыжик, когда хочет, чтобы его впустили домой погреться. Назревали давно обещанные синоптиками осадки.

Изольда проверила мобильник: последний звонок был от Доры, с которой сейчас ей меньше всего хотелось общаться. Это был уже второй пропущенный звонок. Тот она почему-то не услышала, а вот этот...

И, вроде, не связано это ни с чем происшедшим, однако... разве что подсознательно.

«Да, обязательно надо перезвонить попозже, а то ещё подумает, что я её избегаю, как-то неудобно. Ну хорошо, перезвонить нетрудно, но что ей сказать? Ведь Дора явно спросит, а если не спросит прямо, то намекнёт или просто будет ждать ответа. А что ей ответить?»

Как всё-таки тяжко общаться с неожиданно попавшими в разряд остронуждающихся! Вроде бы плывёшь с другими на одной волне существования, разделяешь сходные образ жизни и интересы, и вдруг у кого-то из них что-то обваливается, и волны эти уже резко отличаются, а с ними начинает разниться и всё остальное. Одни превращаются в «голодных», в то время как другие остаются «сытыми», и с этого момента понять друг друга становится практически невозможно. И сразу внутри начинают копошиться мерзкие ощущения сомнения, подозрительности, вины, предательства, беспомощности, невозможности что-либо изменить, и былые отношения угасают, распадаются на глазах, а ты мучаешься бессилием остановить этот процесс. И наблюдать его нет сил: слишком больно. И хочется бежать от этих угасающих отношений, бежать подальше, на свежий воздух, и поскорей забыть обо всём.

 

Изольда подошла к окну: интересно, щелей вроде нет, откуда же так дует?

На обрушившихся на стекло ветках распускались маленькие бело-розовые цветочки. Вот-вот пойдёт снег, а её вишня цветёт, надо же... и не только вишня: за день до этого она увидела, как расцвели цикломеновым кусты рододендрона, но тогда стояла несезонно тёплая погода, и как-то не верилось в приближение зимы, а вот теперь... Да, в этом году природа явно воевала сама с собой и не хотела сдаваться, не хотела стареть. Впрочем, это понятно: кто хочет стареть, распадаться, отмирать?

Проводя щёткой по мокрым волосам, она взглянула в зеркало. Что сказать, стареть нелегко, а смириться с этим ещё труднее. В зеркале отражалось чьё-то полузнакомое лицо, к которому надо было привыкать и относиться по возможности дружелюбно.

Скатывая в шарик вытащенный из щётки волосяной пучок, Изольда вздохнула: «М-да, дожила, волосы начали редеть. Это мои-то прекрасные, густые, крепкие волосья! Нет, всё: определённо надо что-то менять. Постричься, что ли?»­

Ей захотелось закрыть глаза и представить, что и Дора, и всё остальное, включая надвигающееся старение, всего лишь только дурной сон.

 

Вспомнился недавний разговор с матерью.

– Тебе ведь ещё и шестидесяти нет, чего ты опускаешься? – пилила её та. – Живёшь там, в своей деревне, дома торчишь целыми днями, на себя рукой махнула. Ну и что, если ты сейчас не работаешь? Ну и что, что бабушка? Сейчас бабушки другие, не то, что было когда-то там, у нас, когда в сорок лет женщина уже не считалась человеком. Вот, бери с меня пример: куда я хожу в свои девяносто? Кого я вижу? Но если даже выйду в садик или спущусь вниз почту проверить, обязательно оденусь прилично и губы подкрашу… а если даже и никуда не выхожу, так для себя. Мне приятно чувствовать себя ещё женщиной, человеком, а не выглядеть как обезьяна. А ты настолько моложе, а без всякого интереса к себе! Всё тебе «всё равно» да «всё равно»: как можно так жить, не понимаю. Это ты поменялась с тех пор, как переехала в свою провинцию. Что ни говори, а город есть город.

Разумеется, Изольда могла возразить, но какой в том смысл? Каждый всё равно останется при своём. Мама была уже слишком стара, чтобы меняться, да и она сама тоже, а просто так бессмысленно дебатировать, надоело. Хотя, в одном мать права: следить за собой надо в любом возрасте.

«Я тут действительно в последнее время забурела. Сходить, что ли, в салон, привести себя в порядок. Праздники скоро и вообще... Давай-ка позвоню, запишусь на стрижку и маникюр, и брови – тоже, а то заросли совсем».

К списку ждущих её дел прибавилось ещё одно.

 

 

*   *   *

 

Женечкин салон «Jennyа’s Beauty» («Женская Красота», как именовала его русскоязычная клиентура) славился на всю эмигрантскую округу мастерами, работающими в европейском стиле, обилием услуг, довольно приличным качеством и не такими уж грабительскими, как у других, ценами. Но самое главное, что привлекало в салон клиенток, это атмосфера, общительно-свойская и информативная. У Женечки можно было поговорить, послушать, излить душу, получить совет, обсудить положение в мире и узнать последние сплетни.

Салон этот, небольшой симпатичный особнячок с крылечком под розовым купольным навесиком, располагался на тихой улице, обрамлённой ровным строем бутиков, ресторанчиков и адвокатских контор, таких же маленьких, симпатичных особнячков с крылечками, вперемешку с дерево-газонной подстриженной порослью. Всё аккуратненько, чистенько, приглаженно, каждая деталька выписана, как на картинке Нормана Рокуэлла, в стиле ностальгического реализма: этакая американская пригородная идиллия.

Изольде повезло: ей неожиданно досталось хорошее парковочное место на обычно тесно забитом асфальтовом пятачке-стоянке перед салоном. Выключив зажигание и приоткрыв дверь своей Тойоты, Изольда взглянула на низко нависшие серые тучи.

«Взять зонт с собой или оставить в машине? А, бог с ним, оставлю. Уже неделя как небо в тучах, а дождя всё нет. Вряд ли будет и сегодня».

Она вышла, закрыла дверь, щёлкнула дистанционным выключателем, быстро поднялась по ступенькам на крылечко особнячка и толкнула тяжёлую незапертую дверь. Отреагировав мелодичным перезвоном, салон гостеприимно раскрыл свой розово-дурманящий зев и поглотил Изольду.

 

В салонном чреве царил неслаженный ажиотаж предвкушения, какой бывает в театре перед спектаклем: шум волососушилок, звякание ножниц, всплески голосов на фоне несущегося откуда-то шлягерного ритма, хаотично снующие женские фигуры – кордебалет в розовых халатиках-распашонках – всё это сливалось в ажурную, жужжаще-лязгающую какофонию настраиваемых инструментов, голосовых распевок и передвигающихся декораций, производя на Изольду гипнотическое воздействие, из которого её вывел чей-то полудетский голосок-лепет:

– Добро пожаловать, вы у нас здесь впервые?

Из-за сверкающей розовой формайкой стойки на Изольду смотрели широко распахнутые, нарисованные на улыбающемся личике глаза, окаймлённые неестественно густыми, похожими на щётки, накладными ресницами.

– Да нет, я вроде бы уже когда-то у вас была...

– Это можно быстренько проверить. Как фамилия? – часто моргая ресницами-щётками, обладательница полудетского лепета уставилась в компьютерный экран и заклацала наманикюренными пальчиками по клавиатуре.

– Нет, что-то не нахожу. Когда, вы говорите, это было? Уже год есть?

– Наверное, больше…

«Вот была у меня в детстве такая кукла Маша с закрывающимися глазами и верёвочкой, за которую надо было тянуть, чтобы она произносила ма-ма, – подумалось Изольде, – только у той тело было бесформенное и набитое опилками, а эту не надо тянуть за верёвочку».

– А-а-а... ну чего ж я ищу? Это ведь ещё было до нашего «технологического прогресса», милочка, что же вы молчите? Мы уже два года как перешли на другую систему: раньше все клиенты были где попало, а теперь они все в компьютере! – заверещала куколка. – Так значит, вы у нас, милочка, давненько не были. А кто вам волосы делал в это время, если не секрет? Никто? Серьёзно?! И краситесь тоже сами? М-да... оно и видно. Но вы, милочка, не расстраивайтесь: вас тут подстригут, подкрасят... будете выглядеть как человек. Мы и не таких тут в чувство приводим. Муж вас не узнает, вот увидите! А давайте-ка я вас запишу как новенькую, ну, будто в первый раз, о'кей? За это подарочек полагается: вот вам на память! – она протянула маленький, наполненный чем-то, розово-кружевной мешочек. – Видите, милочка, как я к вам хорошо отношусь...

– Спасибо, – улыбнулась Изольда.

«И на что она этим намекает? Ей, наверное, тоже на чай надо будет дать», – подумала она.

 

Чьи-то услужливые руки помогли ей облачиться в розовый халатик-распашонку, потащили куда-то за розовую занавеску и вскоре, уже с мокрой головой, замотанной в махрово-полотенчатый тюрбан, Изольда сидела в кожаном кресле поросячьего цвета перед тощей длинноносой парикмахершей с громким картавым голосом и синими перьями в чёрно-взбитых, торчащих во все стороны волосах.

«Настоящая ворона», – решила Изольда.

– Я – Фаина, но мне нравится называться Франческой: мне так больше подходит, – сходу заявила та. – У меня бабушка была итальянкой из знатного рода. Правда, потом она увлеклась революцией, вышла замуж за дедушку, он тогда на корабле плавал, и вместо Флоренции оказалась в Одессе на Привозе, но, сами понимаете, аристократические гены, они-таки остались. Говорят, что я на неё очень похожа...

– Бога ради, конечно: Франческа, так Франческа...

– Прекрасненько, – прокаркала ворона. – Ну, что будем сегодня делать?

– Стрижку. Знаете, такую, как сейчас носят: сзади короче, спереди длиннее, а тут вот ровненько...

– Ну, чего тут не знать? Называется «боб». Все наши клиентки сейчас на такой помешаны...

– Тогда, может, не стоит, если все. Просто, мне напомнило... это ведь стрижка моей молодости. Тогда она называлась французской. Мирей Матьё носила такую, и мне она очень шла. Но сейчас уже возраст, конечно, не тот. А как вы думаете, мне такая подойдёт?

Лицо парикмахерши изобразило недоумение.

– Мирей Матьё – певица была такая. Вас ещё, наверное, тогда не было на свете, – пояснила Изольда. – Я её очень любила.

– А, whatever^[17]… Ну, не знаю, вам решать.

– Ладно, рискну.

Фаина-Франческа вооружилась ножницами и щёткой для волос.

– Люблю рисковых, – громко рассмеялась она. – А чё вам терять? Волосы – дело наростное, – решительно щёлкнула ножницами и... клочья волос один за другим полетели вниз, оседая на розовом халатике и усеивая пол вокруг поросячьего кресла.

 

 

*   *   *

 

Изольда чувствовала себя в салонах, как она любила выражаться, на букву «эн» в кубе: неадекватно, неуклюже и неестественно.

Она не умела, как другие, заводить и поддерживать светскую болтовню, не имела желания делиться с чужими людьми подробностями своей или выслушивать подробности их жизни. Она никогда этого не говорила, но, очевидно, как-то показывала своим видом, потому что другие с ней в разговор не вступали, а только общались по явной необходимости: на уровне «здрасте-досвиданья» и отдельных фраз.

Раздражало Изольду в салонах многое.

Раздражал их непрекращающийся, вызывающий головную боль звуковой фон, более подходящий для порнофильма, чем для места, в котором должен царить покой и расслабление. Раздражали чьи-то руки, массирующие её скальп – бесцеремонное вторжение в личную жизнь – и вода, то и дело затекающая за шиворот или в уши. А чего только стоит этот непрощающе яркий свет, нагло выставляющий напоказ мельчайшие погрешности лица, отражённого для усиления эффекта в мириадах окружающих его зеркальных поверхностей… А эта взбито-кремовая розовость, почему-то вызывающая в коллективном сознании ассоциации с женственностью… А этот, постоянно орошаемый лаком для волос, воздух...

 

Ох уж эти тошнотворно-сладкие салонные ароматы...

Изольде представлялось, что находится она в какой-то огромной, галдяще-грохочущей пудренице, и чувствовала она себя малюсенькой, как Гулливер в стране великанов. Залетая внутрь и щекоча поверхности её слизистых оболочек, пудреничная пыльца вызывала плохо контролируемое желание чихать. И казалось Изольде, что чья-то гигантская рука вдруг приоткроет эту пудреницу, вытащит розовый пушок и… кто-то, готовясь припудрить гигантский нос, дунет на него с беззаботным кокетством, а её, сорванную вихрем этого мегадуновения, понесёт вдаль, неизвестно куда...

Но больше всего раздражало Изольду то, что в таких заведениях всё бесконечно тянулось и оставляло ощущение потраченного впустую времени. И не потому, что жизнь её была наполнена уж чем-то особо важным, но... даже эту, не столь важную жизнь, не хотелось ей тратить на абсолютную бессмысленность салонного времяпрепровождения.

 

А может, не любила она салоны потому, что было там слишком много женщин. Сплошное женское царство, за исключением редких мастеров-мужчин, да и тех, в своём большинстве, с явными признаками женственности.

К женщинам же Изольда большой симпатии, мягко говоря, не испытывала... то есть, не ко всем, конечно, но ко многим.

Делила она их на две категории: женщин с мужским умом и женщин типичных.

К первой категории относила она всего трёх: покойную бабушку, бывшую руководительницу по дипломной работе и нью-йоркскую подругу, с которой можно было говорить на «умные» темы. Этих она уважала за твёрдый характер, открытый ум и зрелость, предполагающую силу воли, небоязнь ответственности и умение принимать решения.

Уважала она их также и за неподслащённую прямоту и умение сохранять равноправие с мужчинами. Уважала и немного завидовала: сама она, как ей казалось, до этого уровня не дотягивала... Хотя и замечала Изольда, что эти качества не слишком помогали им быть по-женски счастливыми: равноправие мужчины воспринимали тяжело, как вызов, а излишняя прямота никого не радовала.

Ко второй категории относила она всех остальных женщин, с которыми свела её жизнь. И хотя с кем-то из них она была дружна и искренне тепло к ним относилась, в целом типично женское представлялось ей каким-то мелочным, зацикленным на бытовых деталях и по-детски манипулятивным. Казалось, эти женщины постоянно играют в никому, кроме них самих, не нужные, отбирающие массу энергии игры, и с ними в ответ тоже приходится играть, только чтоб не обидеть, не огорчить. Для Изольды всё это виделось слишком утомительным и неважным, и поэтому принадлежность к той же категории её совершенно не привлекала.

Вот и оказалась она в обособленности между теми, до кого не дотягивала, и теми, из которых себя выделяла.

 

Так вот, как раз женщинам типичным (то есть, большинству) в салонах бывать нравилось. Там получали они истинное удовольствие и от запахов, и от прикосновений чужих рук, и от того, что можно было расслабиться и, мысленно оторвавшись от своих повседневных забот, почесать языком и набраться местных новостей...

Вот и сегодня в салон залетела очередная новость.

Точнее, залетела туда запыхавшаяся после спортивного зала Риточка и с порога восторженно провозгласила:

– Ах, а что я вам имею рассказать!

Уши салонных дам моментально навострились.

Риточка была известна всем своей проинформированностью. Знала она все обо всех и охотно делилась своими знаниями со всеми желающими послушать.

Хозяйка салона, Женечка, раскрыв объятия и переваливая розовыми боками, засеменила навстречу вошедшей:

– Ритулечка, проходите, дорогая... Я так рада вас видеть... шо-то давно вы к нам не заглядывали... – щебетала она, чмокая окружающее Риточкины щёки воздушное пространство. – Я уже всем говорю, забыли вы нас, наверное, милая... скажите правду, ведь забыли, да?

– Ах, что вы, Женечка, как вы можете такое говорить?! Где мне ещё такой правильный маникюр сделают, кроме как у вас?! Ну что вы, моя хорошая, вас забыть нельзя!

– Ну, Ритулечка, голубушка вы моя, рассказывайте... Клод, мон шери, налей-ка нашей дорогой гостье кофейку, а... – приказала она одному из мастеров, единственному представителю мужского пола в её салоне.

– Бога ради, простите... я на минутку, – шепнул Клод своей клиентке и, вихляя ярко-сатиновыми бёдрышками, затрусил выполнять приказ хозяйки.

 

У Изольды резко заныли зубы.

Её синепёрая парикмахерша, громко вздохнув, закатила глаза и прошептала как бы про себя:

– Ну как вам нравится эта тошнотворная неискренность?!

– А почему вас это удивляет? – хмыкнула Изольда.

– Нет, конечно, меня уже ничего в этой жизни не удивляет, – парикмахерша дёрнула своим костлявым плечиком. – У нас тут такого насмотришься...

Риточка и Женечка друг друга не могли терпеть и ни для кого это не было секретом.

– Ой, какая у вас шикарная сумка! – послышался басовитый голос...

В зеркале перед Изольдой отразилась Люся, хорошо знакомая многим агентша по недвижимости, обладающая грациозностью небольшого бегемотика и пристрастием сороки ко всему блестящему.

– А можно пощупать? – не дожидаясь ответа, она схватила Изольдину сумку и, поднеся её к своему лицу, глубоко втянула воздух.

– Аааа... как хорошо пахнет! Ну, конечно, сразу чувствуется, что настоящий Gucci... Что говорить, у ихней продукции особый запах... Всё-таки, как отличается!

 

Люся излучала блеск искусственной ёлки, не нуждающейся в дополнительном украшении, но, тем не менее, украшенной.

Блестело на ней всё – с головы до ног.

Намертво отлакированная укладка. Перламутровые веки, просвечивающиеся сквозь сияющий пластик усеянных псевдоалмазиками фирменных очков. Напомаженная улыбка. Лоснящаяся через пудру жирно-угристая кожа. Ворсистый с люриксом костюмчик. Обилие несовместимых по стилю золото-янтарных цацок. Сверкающие лаковые ботики, обрезающие по щиколотку её и без того короткие ножки. Ну и, конечно же, торбообразная кошёлка цвета бронзового металлика.

В общем, сплошной блинг.

– Это, что ли? – улыбнулась Изольда. – Ну, как вам сказать...

Люся недоуменно вскинула свои тоненько выщипанные бровки, собрав жирнокожий лобик в гормошку:

– Как это? Что вы имеете в виду? Это ж не подделка, правда?

– Ну что вы, Люся, как вам не стыдно! – налетела на нее Фаина-Франческа. – Какая подделка?! Это самый подлинный Gucci! Наша Изольда неподлинного не носит... Это самый настоящий бренд! Даже не сомневайтесь...

– А... ну да... я и не сомневалась, – Люсин лобик разгладился, опустив ниточки бровей до естественного уровня. – Что я, в самом деле, не в состоянии определить?! У меня, знаете, глаз намётанный... я сразу разницу вижу, – она нахмурилась, отчего между бровками пролегла вертикальная складка, подошла вплотную к зеркалу и стала нервно поправлять что-то на голове. – Ну как вам это нравится?! Только что уложила, и вот, уже торчит! Безобразие!

 

– Зачем вы кого-то вводите в заблуждение?! – почти беззвучно прошептала Изольда, – это как раз и есть самая настоящая подделка из Чайна-тауна. Стоила мне тридцать пять долларов... просто выглядит, как... А вообще, какое это имеет значение? Настоящая, ненастоящая... По мне, так они все на одно лицо. И выгораживать меня вам не стоило.

– Да при чём тут вы? Это ей может стать плохо, если она увидит, что оно Made in China, – также полубеззвучно прожестикулировала в ответ Фаина-Франческа.

– Серьёзно?!

– Люсенька, – нарочито громко окликнула парикмахерша, – а что, если б этот Gucci был бы совсем не Gucci? Разве ты б такую сумочку себе не приобрела за 35 долларей?

– Да ты что, Фаинка, с ума сошла?! – встрепенулась агентша по недвижимости, отвлёкшись от непокорной прядки волос и разводя в стороны свои увешанные побрякушками ручки. – Как так не Gucci? А что ж это такое? Ты что, имеешь в виду китайское?! Ну, знаешь, я этого не переношу... я просто физически заболеваю, когда вижу Made in China…

– Вот видите, я вам говорила, – подмигнула Изольде Фаина-Франческа.

– О’кей, Люся, пожалуйста, не болейте... Gucci это, Gucci, – улыбнулась Изольда. – Я пошутила.

– Ну вот, конечно... меня не проведёшь... я ж не пальцем сделана... небось, в состоянии отличить настоящее от подделки! – подытожила Люся и, победоносно чеканя упитанными ножками в лакированных ботиках, направилась к выходу.

 

Изольда и Фаина-Франческа переглянулись.

– Можно подумать, что она что-то в Gucci понимает, – неожиданно подала голос до сих пор молча сидевшая в соседнем кресле молодая клиентка. – Я ту Люсю хорошо знаю, хотя она делает вид, что меня не узнаёт. Мы несколько лет назад через неё один из домов покупали и она тогда пыталась со мной подружиться... сильно подлизывалась. Но я её сразу раскусила: она копейки считает, а делает вид... охо-хо! Я таких не люблю. Всегда всё выпытывает, ищет большие сэйлы и берёт там то, что уже совсем не в моде... И кого только она этим хочет поразить?! It’s pathetic^[18]! – встряхнув головой в фольговых папильотках, презрительно хмыкнула она.

– Кариночка, ты напрасно возбуждаешься на ровном месте... Люся есть Люся... Она – дама с претензией. Как говорят, красиво жить не запретишь, – хихикнула Фаина-Франческа.

– Да, но та сумка, что она носит, была в моде, когда я ещё ходила в хайскул... представляете?! Как ей только не стыдно?! А вообще, не понятно, зачем она так гоняется за дизайнеровским: ей это всё равно не поможет. Вы обратили внимание на её лицо?! Она ж за собой совсем не следит... Хоть бы один раз сходила к хорошей косметичке, – не успокаивалась Кариночка.

– Ну разве стоит из-за такого волноваться? Неужели это так важно? – не удержалась Изольда.

– Конечно, важно, – Кариночкино личико выразило полную убеждённость. – Может быть, не для вас лично... Хотя, может быть, вы просто так говорите, что неважно, чтобы казаться выше остальных...

– Ну, зачем же... Для чего мне нужно казаться выше? У меня и так рост почти что баскетбольный, – пошутила Изольда.

Карина не оценила её юмор.

– Не знаю точно... – серьёзно произнесла она, – но знаю, что все хотят себя как-то выставить, показаться выше других: кто-то удачной семьёй, кто-то высшим образованием, а кто-то дорогими вещами... Вы уж извините меня за откровенность... но вы не исключение! Вот даже имя какое у вас выпендрёжное, не как у всех: И-золь-да... Вам просто повезло, что вы такая интеллигентная и талантливая: пишете, рисуете и вообще, вся из себя… А что таким как я делать? Чем похвастаться?

– Позвольте, откуда вы знаете, какая я? Мы, по-моему, с вами лично не знакомы...

– Ну и что? Вы что, думаете, я неграмотная? Я вот газеты иногда читаю. В супере валяются бесплатно, почему ж не взять. Там неплохие вещи попадаются: гороскопы, анекдоты всякие. Ну вот и ваши рассказики пару раз читала. Там и про вас тоже было, с фотографией.

А что, ничего, мне понравилось…

 

Изольду внутренне перекорёжило от похвалы.

«А девица-то эта права, – подумала она, – ведь где-то в глубине души я чувствую себя выше таких, как она, необразованных выскочек-нуворишей. А в этом тоже есть снобизм, качество, мне неприятное... Хотя за имя, конечно, я не ответственна – мама-музыковед и вагнеровская романтика – но Кариночке это вряд ли о чём-то скажет... А таланты?...

Впрочем, кичиться нечем: печатаюсь я в бесплатных супермаркетовских газетках где-то между гороскопом и анекдотами, занимаюсь графоманством pro bono. Дa, однако, преподала она мне урок. Что ж, ничто человеческое и мне не чуждо. Неприятно признаться в этом факте, но...»

– Допустим. А вот вы, Карина, что вы делаете, чтобы показаться выше? – поинтересовалась она.

– Ну, я знаю, что у меня особых талантов нет, и не претендую, как некоторые... Но я... я могу себе позволить самое лучшее, настоящее, дизайнеровское, не дожидаясь, когда его уценят, а сразу когда оно ещё модное и только выходит в продажу. И к этому я ещё хорошо разбираюсь в том, что покупаю, знаю в вещах толк. Вот смотрите, – она вытянула свою холёную, напедикюренную, изогнутую в подъёме ножку, обутую в какое-то невозможное сплетение на высоченной металлической шпильке. – Это top of the line Prada^[19]!

– Действительно, красиво... очень изящно, – улыбнулась Изольда.

– Да, красиво, но не в этом дело. Это модель мне досталась прямо с последней парижской выставки... Такое даже в самых дорогих магазинах будет только через полгода, а может, даже через год. А я уже ношу! See the difference^[20]?!

– Wow! Вот это да! Шузы прямо-таки шикарные! – захлебнулась завистливым восторгом Фаина-Франческа. – Но этот неимоверно жуткий каблук! Я б на таких не смогла...

– А не волнуйся, – успокоила её Карина, – тебе это не грозит... Если бы только знала, сколько такой каблук стоит...

– Другими словами, вы считаете себя экспертом по приобретению вещей... Ну, что ж, это тоже определённый талант, – заметила Изольда.

– Естественно, – согласилась Карина.

 

– Ах, Кариночка, то, что твой Фимка делает большие бабки, это ещё не делает тебя большим экспертом, – язвительно хихикнул откуда-то появившийся Клод. – Меня, например, если честно, подбор твоих аутфитов совершенно не поражает.

– Really?! Seriously^[21]?! Кто бы говорил! А то, что ты стал из Коли Клодом, ещё не сделало тебя французом! – метнув на него взгляд-молнию, парировала Карина. – И, между прочим, то, что мой подбор одежды тебя не поражает, it’s ok... Мы тут все, наоборот, не перестаём поражаться твоим нарядам... Например, вот этим павлиньим брючкам... И на какой только свалке ты их нашёл? Они же выглядят старше меня... да и тебе давно уж не по возрасту...

Послышались смешки.

«М-да, этой на язычок лучше не попадаться», – подумала Изольда.

– На свалке?! Да ты чо?! Они ж аутентичные! Я их в нью-йоркском трифт-шопе приобрёл... совсем недавно, – залился краской Клод.

– Ну да, в трифт-шопе... скорее, в чьей-то, пардон, жопе, – игриво подмигнув, прокаркала Изольдина парикмахерша. – Коленька, он ведь у нас голубенький...

– А ты, Фанька, дура бесцветная с Молдаванки, хоть и воображаешь себя синей птицей! – голос Клода взметнулся в верхние регистры.

– Ну, ладно, ладно, примадонна, хорош петушиться... Только не устраивай тут нам своих знаменитых истерик! – зашипела на него Фаина-Франческа, – ты здесь не в вашем педерастическом кабаре!

«Боже мой! – мысленно ужаснулась Изольда. – Ну почему наши себе позволяют такую отпетую грубость... да ещё в сфере обслуживания? Что там, в совке, что здесь, в Штатах... ни капли культуры...», – она раскрыла вытащенный из сумки томик:

«По вечерам над ресторанами
Горячий воздух дик и глух,
И правит окриками пьяными
Весенний и тлетворный дух...»

«Да, а ведь ничего с тех времён в этом смысле не изменилось», – подумала Изольда, погружаясь в чтение и выключив все доносившиеся до её ушей звуки. В этой капсуле поэтической тишины ей удалось бы пересидеть и полностью пропустить продолжение словесной дуэли, быстро перешедшей в крик и вызвавшей присутствие хозяйки салона, если бы не Женечкин визг:

– Вы меня позорите и портите салону репутацию! Вам шо, нечего больше делать, как выяснять отношения в рабочее время при клиентах?! Ей богу, уволю! – потрясала она указательным пальцем. Затем, глубоко вздохнув и перейдя на обычную интонацию, строго пригрозила дуэлянтам. – Ничего не хочу слышать в оправдание: ешо раз такое будет, я вычту у вас обоих из жалованья! – и елейно прибавила: – Простите их, ради бога, они у меня тут совсем как дети...

– It’s ok, – выдавила из себя улыбку Изольда. – Всё в порядке. – Единственной жертвой дуэли оказался её кратковременный покой.

– Ну вот и чудненько, шо в порядке, – успокоилась хозяйка и, покачивая крутыми боками, поспешно удалилась. Клод тут же в слезах убежал куда-то, оставив моральную победу своей явно довольной таким исходом противнице. Конфликт был исчерпан.

 

Карину вызвали смывать с волос краску, и она, просеменив в своих шикарных прадовских сандалиях на неимоверно жутких каблуках, скрылась за розовой занавеской.

– Эта, тоже мне, с фасоном, экспертша великая, – кивнула ей вслед Фаина-Франческа. – Если бы мой благоверный зарабатывал, как её муженёк, так я бы тоже была ещё каким экспертом! А слышали, как он ей изменяет по-чёрному... ни стыда, ни совести, на глазах у всего комьюнити... в открытую... все знают, кроме... сами понимаете, кого... А мне её совсем не жалко... стервоза она ещё та... он пашет, как папа Карло, а она тянет из него последние соки: главное для неё деньги... если б я на такой была жената, тоже б гуляла, как её Фимка, – изливалась она, втирая что-то пахучее в Изольдину макушку.

В освободившееся рядом кресло тяжело осела грузная фигуристая дама в широкополой шляпе.

– Каземира, дорогая, как поживаете? Вам придётся немного подождать, пока я закончу эту клиентку... или вот Клодик наш тут где-то бездельничает, можете у него...

– Нет-нет, ну что вы, Фаиночка, я только у вас хочу. Я к вам специально записалась...

Я подожду... отдышусь... журнальчик почитаю, картинки посмотрю, – дама нацепила на нос очки и уставилась в журнал для невест. – Ах, какие сейчас делают роскошные подвенечные наряды! Только посмотрите на эту красоту со шлейфом...

– А что ваша Эмма уже, слава богу, наконец-то замуж собралась? Ну, что же вы молчите... mazeltov!..Когда гулять будем?

– Что вы, что вы, Фаиночка, Эммочке моей не до замужества... она только что записалась на докторскую программу: вот, мама, говорит, защищюсь, получу PhD и... Сколько ей тогда будет, она не думает... а у меня, знаете, сердце за неё болит... про возраст она свой забывает... всё учится, учится... сколько можно учиться... вот я тоже институт заканчивала в своё время, но всё-таки завела семью, ребёнка... А она... никакой личной жизни... Что говорить, сердце моё разрывается: так хочу уже её видеть в таком платье! – Каземира вытерла щёки бумажной салфеточкой. – Вот вы, как беспристрастное лицо, скажите, права я или нет? – обратилась она к Изольде.

– Как вам сказать, это зависит... и потом, сколько вашей дочери? Тридцать два? Ну, так она уже совсем взрослая, самостоятельная женщина, ей и решать, когда...

– Да что вы, право, ерунду мелете, дорогая моя... какой решать?! Она сама не знает, что ей хочется! Да, она уже у меня взрослая... так это значит, что она должна выйти замуж... как все! – разозлилась Каземира.

– Что у вас за постановка вопроса? Что значит «должна»? Кому?

– Ой, не раздражайте меня, пожалуйста, вашим гнилым либерализмом, – Каземира махнула рукой. – Потому и такая жизнь, что всё всем позволено... никто никому ничего не должен!

– Так ведь...

– Ай! Да ради бога, оставьте меня в покое! Не желаю этого слушать! – Каземира сняла шляпу и принялась ею обмахиваться. – Как у вас тут жарко... зачем вы так топите?

– Это вам жарко... потому что злитесь попусту, – безапелляционно заявила Фаина-Франческа.

– Да ведь обидно до слёз... Чем я такое заслужила? Чего я ей не додала? – всхлипнула Каземира. – А тут ещё, вместо того, чтобы понять и поддержать, мне читают нотации, – она бросила испепеляющий взгляд на Изольду.

– А вы сами виноваты, Каземира. Никогда ей гулять ни с кем не разрешали. Сколько раз её знакомили, а вы... один не подходил по одной причине, другой не подходил – по другой... Ну а теперь у неё уже перегорело и самой не хочется...

– Так я, Фаиночка, ведь боялась плохого влияния... Вы же знаете, какая сейчас молодёжь бывает... Хотела, как лучше... А теперь вот внука нянчить хочу... боюсь, не успею...

– А чё не успеть... Вы ещё совсем даже в соку...

– Да, но уже совершенная развалина. Не поверите, но у меня уже целый букет. Если бы видели, сколько лекарств я принимаю, вам бы стало страшно: и от давления, и от холестерола, и от... – перечисляла Каземира, старательно загибая свои пухлые окольцованные пальчики. – У меня, представляете, недавно подагра образовалась... на нервной почве. Это такой кошмар!

– Подагра... на нервной? Разве она от нервов? Впервые слышу.

– Ну, это ещё ни о чём не говорит, что не слышали... У меня всё на нервной... И желудок, и сердце, и бессонница, и вот... подагра. Я исключительно много нервничаю!

– Так если бы вашу нервную систему подсоединить к вашей отопительной, то вы таки имеете хорошую экономию на биллах!

– Вот... вы всё превращаете в повод для смеха, – поджала губки Каземира, – а я тут, между прочим, страдаю...

– Ну, не обижайтесь, я же из Одессы... когда ж мы с вами смеяться будем: не на том же свете?! – Фаина-Франческа покрутила зеркалом вокруг Изольдиной головы. – Ну, как вам такой фасончик? Вам прямо в Голливуд с такой головкой...

– Да, спасибо, неплохо...

– Ну всё: живо маникюриться!

Однако маникюриться живо не получилось.

– У нас сегодня запарка... накануне праздников: придётся подождать. Вот кофеёк себе накапайте, и куки вот хорошие, свеженькие... журнальчики себе почитайте пару минут, – любезничала Женечка.

Пришлось подождать...

 

 

*   *   *

 

Ждать Изольда не любила и не умела. Ожидание входило в разряд самых неприятных и раздражающих своей бессмысленностью состояний: ей казалось, что вместо того, чтобы что-то создавать, расти и куда-то продвигаться, оно, как паралич, пригвождает её к чему-то или к кому-то, в то время как жизнь проходит мимо и двигается вперёд.

Однако ей часто приходилось подолгу ждать, и ждала она без видимого сопротивления и недовольства.

Сначала она напрасно ждала момента, когда её родители помирятся и в семье воцарится покой взаимопонимания. Потом она ждала безумной любви и романтического Тристана, который так и не появился. Большую же часть своей жизни она ждала настоящей востребованности своих талантов, пока не увидела себя в зеркале и чётко поняла, что больше не является девочкой, подающей надежды.

Ждала без уменья, без любви, но не сетовала...

Оказываться в середине между кем-то Изольда любила ещё меньше, но несмотря на все её старания, она оказывалась в такой ситуации постоянно, с самого раннего детства.

Вот и сегодня досталось ей место в середине ряда ожидания, между праздными, обсасывающими чьи-то косточки и чинно восседающими на атласно-розовых в пластиковых чехлах креслицах дамами.

Дамы слева обсуждали чей-то скандальный развод, дамы справа – чьё-то неожиданное банкротство. На сидящую между ними Изольду с обеих сторон шрапнелью неслись осколки раскалённых эмоциями фраз: кое-что из этого пролетало мимо, кое-что залетало в ее уши, кое-что вызывало поверхностный интерес. Изольда попыталась примкнуть к одной из сторон, всё равно к какой, лишь бы хоть к кому-то, чтоб хоть как-то участием в общем разговоре скрасить муки ожидания, но ни «обанкротившаяся», ни «разводящаяся» стороны её в свой состав не принимали... так и осталась она в своём ожидании непримкнувшей и неприкаянной.

Подобное обычно случалось на ресторанных вечерах, когда приходилось сидеть в ряду за длинным столом.

Ожидание затягивалось.

 

Одни дамы поднимались и уходили, другие приходили и усаживались им на смену. Полуобглоданные темы разговора передавались, как эстафетная палочка.

«А райончик-то наш, однако... сам Шекспир бы позавидовал», – усмехнулась про себя Изольда.

За несколько лет, с тех пор, как они перебрались сюда, в местном комьюнити регулярно происходили какие-то трагедии, драмы и трагикомедии-мелодрамы, несоизмеримые с масштабами поселения. Было несколько убийств из ревности, пожаров из мести, а уж скандальных измен и разводов – не счесть. Театр, да и только. Леди Макбет Мценского уезда...

Надо ж, сколько страстей в этом болоте: кто бы мог предположить.

Потянувшись к журнальному столику, она вытянула из стопки какой-то дамский журнальчик в ярко-глянцевой обложке и принялась его полубездумно перелистывать...

– Ах, смотрите, а вот и она, – воскликнула одна из дам.

– Где? Где? – прокатилось по ряду.

Обсуждение разгорелось со скоростью лесного пожара в суховетренную погоду.

– Да там, с заднего хода вошла... я слышала, она здесь подрабатывает уборщицей и ей, наверное, стыдно... потому и входит с заду...

– Да что вы говорите! Эта же блондинка, а у неё разве не тёмные волосы?!

– Подумаешь... так она перекрасилась... чтоб её не узнали... а, большое дело перекраситься!

– Ну, понятно... А какая была важная! Кто бы подумал...

– Жаль её, конечно... трагедия: и муж, и сын... оба сразу... и как она сейчас будет выживать?

– А нечего её жалеть, как-нибудь выживет... Небось, достаточно нахапали и припрятали где надо... А теперь она делает вид, что, мол, такая бедная, несчастная, казанская сирота... Не жалко мне её ни капельки!

– Так ведь суда-то ещё не было. А может, их оправдают? Вина ведь их ещё не доказана. Мало что там пишут в газетах...

– А не говорите, милочка, нет дыма без огня!

– Да, за всё, знаете ли, надо платить... Нельзя об этом забывать...

– А я смотрела по телевизору... Показывали в новостях... Там какие-то дела со страховкой... Кучу людей взяли. В основном, наших. В новостях врать не будут: на то они и новости.

Изольда сразу поняла, что речь шла о Доре, и внутренне сжалась от неожиданно возникшей перед ней, как стена цунами, дилеммы.

– Ах, да что вы знаете?! – послышался голос досушивавшей ногти Риточки. – Вот лучше спросите меня... Я всё это давно предсказывала и была права! Там ТАКИЕ деньги плавали, вам в жизни и не снилось!

– Странно, я у них бывала довольно часто, но вас что-то ни разу не видела. Вы что, их знали лично? Были близки? – не сдержалась Изольда.

– Ну как вам сказать, моя дорогая, я очень многих и многое знаю. Меня приглашают на разные парти, со мной все делятся, я многим помогаю услугами. Я, например, знаю, что вы с Дорой дружили... так значит, и вы были в курсе всего, что там происходило, не так ли?

– И откуда у вас такая информация? Мы просто хорошие знакомые: вместе проходили эмиграцию. Вот и всё... Для меня случившееся явилось абсолютной неожиданностью. Впрочем, я уверена, что никто из нас, включая вас, по-настоящему не знает всех деталей, а вы уже спешите вынести приговор.

 

Действительно, подругами они не были.

Так, иногда общались по выходным, особенно летом. Дора, да и все в её семье, отличались безграничным гостеприимством, любили приглашать, угощать и задаривать без всякого на то повода и причины... и абсолютно не принимали отказов. Почему они это делали? А кто знает? Изольду, не привыкшую к такому, ничем не вызванное и неоправданное внимание и неуёмная щедрость всегда настораживали. Она не понимала беспричинного любвеобилия и, зная, что не в состоянии отплатить тем же, заранее чувствовала себя виновной в неблагодарности. Однако, несмотря на сомнения, приезжать в гости в ответ на Дорины приглашения продолжала.

Вполне возможно, что им просто скучно, рассуждала она, и они любят окружать себя новыми людьми. Либо она, Изольда, импонирует им своей творческой необычностью или интересна как собеседница? А может, такое гипертрофированное гостеприимство – часть породившей их культуры? В конце концов, Изольда расслабилась и прекратила выискивать причины.

Ну а место у них было дивное!

Конечно же, огромный дом, роскошный бассейн и территория, напоминающая ботанический сад, но это всё, приобретённое за деньги, было ерундой по сравнению с озером. Там было озеро, прекрасное, сказочной красоты, озеро, окружённое зелёным плющом холмов... в нём водилась рыба, плавали утки, росли водяные лилии, над гладью воды скользили стрекозы и колибри, а высоко в небе кружили орлы... Там можно было кататься на лодочке, загорать или просто сидеть на береговой гальке и смотреть на воду, на рассветы, на закаты и на звёздное небо. Но самое главное – там было так тихо. Ах, какая там была удивительная тишина! Тишина, которой ей сейчас так не хватает...

 

– Ой, я вас умоляю, моя хорошая, не будьте такой наивной! – как петарда, взвилась Риточка. – Вы же понимаете, что этот их образ жизни невозможно себе позволить честным трудом: для этого надо крутиться и делать дела! Причём большие! Только я не понимаю, зачем это всё людям надо: так рисковать... не спать спокойно... и для чего?! Для того чтобы иметь дом у озера, яхту и носить настоящий Rollex?! Я, например, не такая! Хотя, конечно, если бы мне кто-то предложил, я бы не отказалась. А что вы на меня так смотрите, дорогая: вы покажите мне кого-то, кто бы отказался от хорошей жизни... Вот вам повезло, у вас муж, и вам не надо себя содержать, а я должна работать: меня некому содержать! Конечно, я бы тоже хотела жить в своё удовольствие... Ах, если б не мой бывший... я его сделала человеком, он мне должен быть благодарен за всё, а он... когда мы разводились, так он мне каждую вазочку считал, всё делил пополам... Что сказать, жизнь несправедлива: одним дает всё, другим... Да и дочь мне пришлось поднимать одной, без чьей-то помощи. Теперь ей, правда, до меня дела нет: живёт своей прекрасной жизнью, которую я ей устроила. Где бы она без меня была? А Дора... конечно, она не могла не знать... там же мафия была замешана... Какая? Ну, не знаю... какая-то... Скорее всего, эти новые русские... Читали, что они тут вытворяют?! Да нет, я никого не осуждаю... Вообще, если бы вы только имели представление, что среди наших тут творится! Полный произвол: все кому не лень тянут из государства! Я сама в этой системе работаю и всё вижу: просто плакать хочется, какой идёт поголовный абьюз... Но они сами виноваты... Ну, кто, кто? Да государство! А почему оно позволяет себя обманывать?! Я вам говорю, так плохо ещё тут никогда не было. А во всём виноваты демократы. Развели тут социализм и... Это добром не кончится! Помните, как там было? Так здесь ещё хуже будет! Это мне интуиция говорит: она у меня ой, как хорошо развита...

«Ну при чём тут социализм? И что она такое мелет? – думала Изольда, одним ухом улавливая Риточкин монолог. – Вечно она всё смешивает в кучу... винегрет какой-то!»

Голос ораторши постепенно угасал, теряя свою способность раздражать и отвлекать от возникшей перед ней дилеммой.

«Что же мне всё-таки делать? Дора здесь, совсем рядом, и, возможно, меня видела... подойти к ней поговорить или сделать вид, что... – нерешительность обдала Изольду привычной тошнотой. – Как лучше поступить?»

 

Проблема заключалась в том, что... а в чём, собственно, проблема?

Ещё три недели назад всё было в порядке.

Дора пригласила её на суши-ланч, и Изольда настроилась на приятное времяпрепровождение и вкусную еду. Они сидели за низким столиком напротив друг друга, ловко ухватывая палочками кусочки сырой рыбы на белых рисовых постаментиках, обсуждая внуков, мужей, детей, экономический кризис и предстоящую Доре пластическую операцию, как вдруг, ни с того, ни с сего, Дора произнесла:

– А у нас, Изолечка, случилась неприятность... моего Вахтанчика арестовали.

– КАК?! ЗА ЧТО?!

– А так, в общем-то, ни за что... Обыкновенное недоразумение. Вахтанчика попросили сделать кому-то одолжение, ну, он и сделал... Ты же знаешь, какой он добрый, услужливый... Ну, вот и попал в историю ни за что... а они что там, разбираются? Хватают всех подряд...

– Ой, кошмар, не могу поверить... А где он? Как он?

– До суда в тюрьме...

– Как? Три недели? А бэйл?

Дора вздохнула.

– Изолечка, дорогая, чтобы его отпустили, мне нужны четыре человека с хорошей репутацией... И чтобы они были в другом бизнесе... Там нужно какие-то бумажки подписать, ничего особенного.

– Ну это не проблема, да? У вас такой обширный круг...

– Да, но это ещё не всё... нам не хватает немного на залог... вот спрашиваю всех друзей…

– Сколько? – Изольда потянулась за чековой книжкой.

– Да так, тысяч пятьсот... не больше...

– ПЯТЬСОТ?! Таких денег у меня нет...

– А у мужа?

– Не знаю...

– А, спроси... хорошо?

Тема резко поменялась.

Суши застревали у Изольды в горле. Аппетит пропал начисто.

На выходе из ресторана Дора напомнила:

– Так ты спросишь у своего и позвонишь мне, да?

По дороге домой Изольда не могла отогнать от себя неприятные мысли.

«Почему? Как? Откуда такой залог, если речь идёт о какой-то чепухе, как говорит Дора? Неужели она что-то скрывает? Или преуменьшает? А для чего? Неужели намеренно? Как ужасно подозревать кого-то, сомневаться, не доверять... А, может быть, я преувеличиваю, воображаю всякое попусту, чего нет на самом деле? Может, им нужна помощь, а я вместо этого трачу драгоценное время?»

Руки дрожали, соскальзывая с руля. Она вспомнила, что Дора рассказывала о том, как следили за всеми разговорами мужа и всё записывали.

«Разве это возможно?! Ну, там, при том режиме, понятно, но здесь, в демократической стране?! А как же свобода слова? А вдруг и мои разговоры записывают? – Изольда поспешно выключила свой мобильник. – Впрочем, что я волнуюсь: я же ничего такого не делаю, не нарушаю».

Изольда помнила, как когда-то давно, когда она попала в трудную ситуацию, некоторые, кого она считала друзьями, резко прекратили с ней общение: не смогли выдержать её ничего не требующего присутствия в своей жизни. Тогда ей было больно, но она простила и, казалось, что эпизод забылся, а теперь она сама вроде бы оказалась на их месте.

Как это ужасно: поддерживать отношения, только когда всё в порядке! Как неэтично!

Или это Дорина позиция, а не её собственная, наводит на неприятные мысли? Неужели ей непонятно, в какое щекотливое положение ставит она других своей просьбой? Вот так, без каких бы то ни было подробностей и времени на размышление, положить полмиллиона и гарантировать за человека малоизвестного, хоть и знакомого? А что, если Вахтанг решит не явиться на суд? А вдруг сбежит? Ведь если дело действительно серьёзное, то и срок ему может грозить серьёзный. Так что его здесь удержит? Вернётся себе в свою Грузию, где у него тоже всё есть... И тогда придут за теми, кто за него поручился, придут забирать чей-то дом, и чья-то семья пострадает. То есть, не чья-то, а моя! И почему мои близкие должны страдать за кого-то? Кого-то, кто нарушил закон не во имя спасения жизни или здоровья, а для «хорошей жизни»...

Так что же всё-таки делать? Отойти в сторону, не звонить – может, та сама догадается? Или поговорить откровенно и объяснить?

«Да, конечно, Риточка в чем-то права, – с неохотой призналась Изольда, – за все надо платить»...

 

– Изольдочка, шо вы так глубоко задумались, дорогая? Мы тут вас зовём-зовём... Надеюсь, о чём-то хорошем, да? – вторгся в её размышления елейный Женечкин голосок. – Давайте, пройдёмте-ка вот туда, маникюрчик вам сделаем...

– Нет, знаете, я передумала. Совсем забыла, что опаздываю. Пожалуй, в другой раз займусь ногтями. – Изольда резко встала. – Спасибо. Пойду расплачусь...

Но вместо того, чтобы направиться к выходу, она решительно пересекла зал салона по направлению к подметающей усеянный чьими-то локонами пол уборщице.

– Дора! – она тронула уборщицу за плечо.

Та резко обернулась. На Изольду смотрело незнакомое лицо.

– Ой, простите, пожалуйста, я обозналась, – сказала Изольда с облегчением.

Проходя мимо ряда ожидания по направлению к выходу, она обратила внимание на всё ещё сидящую там Риточку, с энтузиазмом просвещающую новоприбывших дам. Её обеденный перерыв уже переваливал за третий час, однако она никуда не спешила. Не иначе как в этом была повинна халатная, допускающая такие вольности, государственная система, в которой она работала.

Вместо кукольной девушки за блестящим розовой стойкой восседала какая-то грузная неулыбчивая брюнетка: видать, та ушла на обеденный перерыв...

«И почему же я не спросила её имя?»

– А где?.. – начала было Изольда, но, натолкнувшись на свинцовый взгляд брюнетки, решила не продолжать.

Она заплатила по счёту и, распрощавшись, поспешила к выходу. Потянула на себя тяжёлую дверь. С мелодичным перезвоном дверь распахнулась, обдав Изольду сыроватой свежестью воздуха, мгновенно перекрывающего сладко-пудренный запах салона.

«И чего это я радуюсь, – подумала она, ощущая как её лицо расплывается в непроизвольной улыбке, – перезвонить ведь всё равно придётся...»

С розового навеса стекали обильные водяные струи.

«Надо же, после укладки и сразу под дождь... впрочем, до машины недалеко: добегу».

Изольда бросила прощальный взгляд на висящее в прихожей зеркало, ловя своё отражение.

«А действительно, ничего, получилось красиво... вроде даже немного помолодела, – отметила она, – внутри, правда, скверно. Вот приду домой и сразу в душ...»

 

 

 

---