Женские портреты

На чтение потребуется четыре с половиной часа | Скачать: doc, fb2, pdf, rtf, txt | Хранить свои файлы: Dropbox.com и Яндекс.Диск

 

 

 

 

 

 

Снег падал всю ночь, и к утру лужайка перед домом превратилась в бело-барханное поле, но без обычной для такой зимней сказки умиротворённости. Погребённые под снегом кусты, дорожки и оставленные на улице машины утратили свои привычные формы. Расчищать не было смысла: продолжало мести. Снежинки лепились друг к другу и, слепленные в комки, кружились, неслись куда-то, подгоняемые ветром то в одну сторону, то в другую. И была в этом какая-то озлобленная хаотичность, бурление и нервозность.

Рони застыла у стеклянной двери, наблюдая за мечущимися из стороны в сторону снежинками, не ощущая медленно сползающей по щеке слезы.

«Хорошо, что сегодня суббота, и не надо никуда торопиться», – проплыла ленивая мысль.

А где-то далеко, за океаном, на пальмы лился дождь, и зима обходилась без снежных вьюг: просто становилось немного прохладней и влажней, но всё цвело круглый год, независимо от сезона. Там всё было иначе и привычней. Там был её дом и семья: бабушка с дедушкой, два брата-подростка и мама, которая сейчас нездорова и так нуждается в её, Рониной, помощи.

«Почему же я не там, с ней? Что я здесь ещё делаю? Почему я не в самолёте?»

Какое-то время Рони смотрела через заснеженное стекло и в оцепенении думала обо всём сразу и ни о чём одновременно. О своей жизни там... здесь... о неоправдавшихся представлениях... о маме... о Грэге... о любви и об её отсутствии.

 

Рони влюбилась в Грэга сразу, почти что с первого взгляда, она как бы впала в любовь, а вот выпадала она из любви постепенно и мучительно. Любовь держала её цепкой хваткой и никак не отпускала, хотя держаться почти было не за что: прежней Рони уже не существовало, от неё остался только физический каркас, наполненный хаотичными мыслями и спутанными в клубок эмоциями. Да собственно и любовь была уже не любовью, а скорее ностальгией по любви.

«Может, то, что казалось мне любовью, было чем-то другим, чем-то похожим, маскирующимся под любовь? – копалась Рони в своих сомнениях. – Может быть, это было то же самое чувство, которое я испытывала часто, в самом начале, но которое вскоре неизменно проходило, а мне просто захотелось в этот раз его удержать, вот я и вообразила, что это и есть та самая любовь, о которой надо мечтать? Откуда мне было знать, что это такое, если раньше у меня этого никогда не было? Но... но, ведь всё было так здорово между нами! Когда же это изменилось?»

Прежняя Рони осталась в прошлом, в котором она и Грэг были счастливой, уверенной в своём будущем парой. А теперь они сомневались во всём и счастливой парой были только в присутствии других людей. Когда же людей вокруг не было, каждый из них упивался своей непарностью, хотя и жили они под одной крышей, спали в одной постели и растили общего ребёнка. Рони и Грэг уже были женаты почти семь лет, и все считали их удивительно подходящими друг другу. Да и они сами так считали.

Считала так и Рони... до тех пор, пока она вдруг не почувствовала, что ей чего-то в Грэге не хватает. Долгое время она не могла определить, чего именно, и мучилась неопределённостью, и вдруг, в один прекрасный день, осознала, что недостаёт ей какой-то неописуемой словами связки, чего-то такого, что держало бы их вместе, несмотря ни на что.

 

А ведь всё у них всегда было в порядке, и жаловаться, по сути дела, было не на что, и это её раздражало.

Не в пример другим мужчинам в её жизни, Грэг её любил, желал и был прекрасным мужем и отцом. Он был добрым, ласковым и заботливым, давал ей полную свободу, не пил, не изменял и не был жмотом. Рони чувствовала себя предельно неуютно именно поэтому: ведь веской причины быть недовольной Грэгом у неё не было, а хотелось, чтобы была, и это ощущалось неправильным.

В душе Рони клеймила себя виной и обзывала стервой и ещё чем-то похуже, но от этого самобичевания ничего не менялось, и лучше она себя не чувствовала.

Тогда она попыталась спихнуть всё на генетику: оба её родителя вели себя предельно эгоистично, когда Рони была ребёнком, заботясь в первую очередь о своих личных жизнях. Рони тогда от этого очень страдала, а вот теперь оказалась почти что на грани повторения того же самого, что делали они.

«Неужели я нанесу Лизе такую же травму?» – думала Рони, вспоминая, как она ненавидела отца за то, что он оставил её, двухлетнюю, и увлечённый своей новой семьёй, не проявлял к ней никакого интереса... и как остро переживала она, будучи подростком, при появлении каждого нового мужчины, которого её мать приводила в дом. – «Да, но ведь мне всего двадцать восемь... разве я должна жертвовать своим счастьем только потому, что у меня есть ребёнок? Кто только сейчас не разводится? И ничего: дети пострадают и привыкнут. Это Грэг считает, что надо держаться ради детей. Но что он знает? Он сам как большой ребёнок, наивный до предела и считает, что жизнь строится по правилам... а ведь правил уже давно нет, а если и есть, то их мало кто соблюдает», – убеждала она себя.

Конечно, она не позволит Лизе очень уж страдать, она сделает всё, чтобы Лиза почти ничего не почувствовала. Уж лучше, чтобы они с Грэгом воспитывали её на расстоянии, чем, чтобы она росла в доме без любви...

 

Но Грэг её не понимает. Он даже слушать не хочет. То есть он вроде слушает, но не слышит. А Рони ведь пытается, говорит, плачет. Она знает, что она его не достойна, что он слишком хорошо к ней относится, что она не заслужила к себе такого отношения... она ведь его любит и искренне хочет, чтобы ему было хорошо... ведь, может быть, где-то там его ждёт другая, именно такая, которая будет ему хорошей женой, такой, какой ему надо, такой ласковой, любящей, заботливой, как и он сам, а не такой, как она, Рони: резкой, порывистой, раздираемой противоречиями, требовательной, доминирующей, но нуждающейся в том, чтобы доминировали над ней... а Грэг, он доминировать не способен.

Рони выросла в другом мире, в мире постоянной войны и жизни на краю, в мире, где не было мира, а была необходимость подчиняться импульсу момента, говорить, что думаешь, и делать то, что считаешь нужным, потому что на другое просто не было времени, и жизнь могла прерваться в любой момент, и надо было быть ко всему готовым и ни о чём не жалеть.

По сравнению с тем миром, здесь всё, в том числе и отношения, ей казалось ненастоящим, приглаженным, пластиковым: всё было слишком спокойным, приглушённым, осмысленным... и каким-то половинчатым.

Там – все орали и жестикулировали, не скрывая своих переливающих через край эмоций.

Здесь – говорили в полголоса, пытались обсуждать, а не перекрикивать друг друга, а эмоции держали под контролем и прятали за вежливыми улыбками.

 

Несмотря на то, что корнями они оба произрастали из одной и той же эмиграционной почвы, Грэг был типичным американцем, а Рони – настоящей саброй. Чем сильнее он старался её понять и успокоить своей логикой, тем больше она пыталась спровоцировать его на эмоциональный взрыв и тем дальше он уходил от конфликта, только усиливая этим её раздражение.

Рони было стыдно за свои чувства, потребности и желания, но она ничего не могла с собой поделать, и заглушать внутренний голос становилось тяжелее с каждым днём. Осознание того, что её тянет к мужчинам, которые относятся к ней плохо, жило в ней давно, но когда она встретила Грэга, ей показалось, что теперь это пройдёт, и всё будет по-другому, но оно не прошло, а просто затихло, притаилось на время, только для того, чтобы потом вылезти наружу во всей своей красе.

Теперь же ещё прибавилось и осознание того, что это несёт разрушение и боль людям, которых Рони любит, понимание того, что она может совершить какой-то идиотский, импульсивный поступок, и это повлечёт за собой цепь травм, раздирало её на части. Рони ненавидела себя, ненавидела ситуацию, в которой оказалась, ненавидела свою, с трудом управляемую, тягу к поиску «приключений на одно место» и такой же по силе, парализующий страх последствий.

 

Она с ужасом вспомнила, что только совсем недавно до умопомрачения хотела иметь второго ребёнка и злилась на Грэга за то, что он приводил доводы в пользу того, что лучше подождать годика два, пока Лиза немного подрастёт, а потом, после выкидыша, это желание полностью пропало, куда-то испарилось, и она даже представить себе не могла, зачем ей надо было беременеть. А ведь не случись этого, ко всему прочему, сейчас по дому ползал бы ещё один кричащий малыш, и тогда она действительно была бы связана по рукам и по ногам.

«Неужели это всё мои гормоны прыгают? Или, может, это правда, что «все мы бабы – стервы», и просто не знаем, чего хотим... то одного, то другого, то третьего?»

Сваливать на гормоны, на природу было бы легче, удобнее, но... ей как-то неприятно было чувствовать себя марионеткой, которую что-то или кто-то контролирует.

«Наверное, было бы лучше, если бы я оставалась там, у себя... в привычном, – думала Рони. – Вышла бы замуж за какого-то местного козла с накаченными мускулами в моём вкусе, который бы плевал на то, что я женщина и заслуживаю уважения. Мы бы громко ругались по любому поводу и без повода, изменяли бы друг другу напропалую, возможно, кидали бы в голову тарелки или бегали с ножами, грозясь убить друг друга из ревности, а потом валились бы на кровать и, жадно сдирая друг с друга одежды, занимались бурной любовью, а ножи летели бы в стороны, разбивая на ходу предметы, и мы бы хотели друг друга как никогда до этого и хохотали бы во весь голос, не заботясь, что нас кто-то услышит и что-то подумает... и всё было бы как у людей».

Рони ждала, когда Грэг тоже схватит нож и в приступе ревности с угрозами убить погонится за ней, но этого не произошло, даже после того, как она со слезами призналась ему в своих чувствах и сомнениях. Грэг был слишком цивилизован для такого. Как всегда рассудительно, он посчитал, что они должны приспосабливаться и идти на компромиссы, если не во имя того, что их связывает, то хотя бы ради Лизы. Но Рони не хотела компромиссов и приспособления. Рони хотела чувствовать себя счастливой и влюблённой. Она хотела смотреть на Грэга и чувствовать, как прыгает от радости её сердце, просто потому, что он рядом, и потому, что она на него смотрит. Хотела чувствовать, как тогда, в самом начале их отношений.

 

Рони не заметила, как в комнату вошла Полина, мать Грэга.

– Смотри, как метёт, – сказала та, – если до вечера не кончится, мы завтра отсюда не выберемся: все дороги перекроют. Хотя, они сказали, что к четырём должно перестать.

Выйдя на раннюю пенсию, Полина проводила большую часть своей теперешней жизни дома, и было не ясно, куда ей надо будет выбираться.

Рони только пожала плечами.

– Когда перестанет, тогда перестанет... когда-нибудь всё перестает.

– Ты о’кей? Что-то опять случилось? Лизочка в порядке? – заволновалась свекровь.

Полина и так была склонна к волнениям, а тут, с тех пор как Рони с ней поделилась происходящим, волнение, охватившее её, никак не прекращалось. Полина пыталась это скрыть, однако актрисой она была неважной, и скрывать у нее получалось плохо... по лицу было видно ВСЁ, что бы она ни утверждала.

Подчиняясь порыву, Рони ей открылась и сразу же пожалела, но взять слов назад не могла. Зачем это ей надо было делать? Полина относилась к ней хорошо, пожалуй, даже слишком. Она была во всех отношениях приятной, старалась ни во что не вмешиваться, не давать ценные указания и вообще не была типичной свекровью.

Да что сказать, в этом смысле Рони повезло, хотя и в других смыслах ей повезло тоже. Её опять залила волна стыда. Грэг это от матери унаследовал свою неконфликтность и желание всех понимать. А теперь она всё знает и волнуется, и сердце её, наверное, разбито, ведь Грэг – её единственный сын, и ей за него обидно. Рони представила, что бы она чувствовала, услышав подобное от Лизиного будущего супруга, и задохнулась от ярости, готовая вцепиться ему в горло. А Полина её ещё обнимает, поддерживает морально и уговаривает попробовать психотерапию...

 

– Да нет, всё в порядке, – не поворачиваясь, ответила Рони: ей не хотелось встречаться с Полиной взглядом, и Полину это устраивало.

– Надо же... какой-то рекордный снегопад... машину не откопать, – ещё раз констатировала Полина, наливая себе кофе. – Тебе нужна моя помощь? А то я, пожалуй, пойду прилягу, голова трещит с утра пораньше...

– Да нет, ничего не надо. Дать тебе таблетку? – несмотря на разницу в возрасте, они были на «ты» с самого первого дня их знакомства.

– Спасибо, Роничка, попробую обойтись без химии. Я просто плохо спала, – вздохнула Полина и, осторожно держа чашку, чтобы не расплескать, направилась к себе в спальню. Говорить больше было не о чем.

 

«Какая она всё-таки не наша... небось, стоит вот и тоскует по дому... что ни спросишь, ответ один – «о'кей»… Что я, не понимаю, что всё ей здесь тошно?»

А ведь как они с мужем старались сделать всё возможное, чтобы Рони чувствовала себя как дома! Приняли её безоговорочно и сразу, как свою, родную, и не только её одну, но и всех её многочисленных, приезжавших погостить родных и друзей... окружали теплом, заботой, пониманием... и так деликатно, чтобы не переступить невидимую границу, не допустить вмешательства даже из самых лучших побуждений. Как же это получилось, что, несмотря на все их старания, Рони всё-таки не прижилась?

«Сколько волка не корми, а он в лес смотрит», – любила повторять мать Полины, но Полина с ней не соглашалась: она верила, что любовь и хорошее отношение перекроют тоску по прошлому.

«Неужели она оказалась права? Неужели я чего-то недопоняла? Не то сказала? Не так что-то сделала? Или, может быть, не в этом дело... может быть, изначально не было любви, а было только желание остаться в Америке?»

Понимала обычно Полина глубже, чем надо было, хотя понимание приходило к ней с запозданием, когда не понять уже было невозможно. Вот и сейчас, после вчерашнего разговора с Рони, навалилось на неё позднее, шокирующее глубокое понимание того, что дети уже несчастливы. А ведь всё между ними шло так неправдоподобно хорошо. И как они прекрасно подходили друг к другу: просто родственные души! Наверняка, многие ей завидовали: у всех подруг с их взрослыми детьми какие-то проблемы… а у неё «тишь, гладь и божья благодать...» – всё в полном порядке. Как тут не позавидуешь? Даже Полина себе самой тоже завидовала: пусть её Гришенька и не особенно рвался к каким-то амбициозным высотам и был абсолютно земным, её это вполне устраивало. Не было в нём ни изломанности, свойственной гениям, ни самогорения, свойственного героям, но был он доволен своей жизнью, имел хорошее сердце и складывалось у него всё хорошо. И Рони ей казалась такой же: домашней, уютной и довольной жизнью. Хотя в первые годы Полина так и ждала какого-то подвоха – ведь не может же быть ТАК хорошо – но потом перестала ждать, успокоилась и отвела происходящее на счёт приятных исключений из правил. И вот он здесь, этот подвох, не замедлил явиться, как обухом по голове: БА-БАХ!!! Как будто кто-то сглазил… Даром что расслабилась, поверила в исключение. Да, видно, не бывает в брачных отношениях исключений: если не одно сорвётся, то непременно что-то другое!

 

Аккуратно поставив чашку на широкий подоконник, Полина плюхнулась в кресло и уставилась на облепленное снегом окно. За стеклом бушевал какой-то белёсый хаос, неразборчивая снежная муть, и на душе её было так же мутно и муторно.

«Как же это мы вышли с ней на этот разговор?» – пыталась вспомнить она, но не могла: вспоминалось только лицо сидящей напротив Рони и её слова: «Нет, я так не смогу, как ты и моя мама, жить двойной жизнью! Я ещё слишком молода для этого и не хочу врать ни Грэгу, ни себе! А что, если я в кого-то влюблюсь, что тогда?!»

Действительно, что тогда? На это Полина не имела ответа. Первым её поползновением было сказать: «А ты не влюбляйся», – но она тут же осознала всю глупость такого ответа.

Что значит «не влюбляйся»? Как будто это можно проконтролировать. Ей-то самой просто повезло, что такое не случилось, или, может быть, она не слишком эмоциональна, влюбчива, но ведь не все такие. Вот и Рони, возможно, другая по натуре, более страстная, чувственная и она боится. Боится последствий, боится самой себя. Потому что всё может случиться: гарантий ведь никаких.

 

Мысль прервалась телефонным звонком. Звонил муж. Хотел знать, что будет на ужин и не надо ли чего привезти к столу. Разговор, как всегда, был коротким и односложным. Хотя он вдруг спросил, расстроена ли она чем-то. Видимо, что-то почувствовал.

– Да нет, я в порядке, – заверила его Полина.

Конечно же, она ему ничего о своём разговоре с Рони не рассказывала. А какой смысл его расстраивать попусту? Что он может сделать? Только даром будет огорчаться. Мысль о том, что дети могут расстаться, ничего, кроме острой боли, вызвать не может, а он ведь точно к этой мысли придёт, если что-то узнает. Игорь – человек, склонный к эмоциональным крайностям, и из мухи сделать слона ему ничего не стоит, а тут-то и муха сама по себе довольно больших размеров оказалась. Кроме того, Лизочка, на которой он просто помешан... если узнает, то будет мучиться страхом, что Рони может в любую минуту взять и увезти Лизочку туда, за океан, к себе на родину, и видеть её можно будет только раз или два в году, и Лизочка, конечно, их позабудет, начнёт разговаривать на другом, чужом им языке, и вообще... не будет у них больше внучки, а что останется взамен, непонятно.

Конечно же, Полина этого тоже опасалась, но ей казалась, что она более подготовлена, защищена каким-то невидимым барьером, которым она окружила своё сердце сразу после рождения Лизы, потому что тут же ясно поняла, что этот ребёнок принадлежит не ей, а им, своим родителям, что и должно быть. Игорь этого не почувствовал и не принял Полинины объяснения: он влюбился в новорождённую внучку, как никогда не влюблялся ни в Полину, ни в Грэга, ни в кого на свете: влюбился мгновенно и беспредельно. И вот теперь, если что-то произойдёт и он её потеряет, для него это будет трагично, и он может не выдержать и сломаться.

Полине хотелось его оберечь до поры до времени. И вообще, а вдруг ничего и не случится, вдруг всё наладится и опять пойдёт своим чередом, вдруг это всё её дурацкие страхи и преувеличения: ведь недаром же говорят, что у страха глаза велики?

 

Полина отхлебнула уже холодный кофе.

«Фу, какой горький! – кофе она предпочитала чёрный, без молока и без сахара: так ей было вкуснее, но сейчас кофейная горечь оказалась неприятной. – Пойти подогреть, что ли?..»

Из кухни доносилась громкая гортанная речь. Рони нарезала салат и время от времени, отрываясь от этого, темпераментно жестикулировала руками, в одной из которых она держала нож, а в другой недорезанный огурец, и что-то кричала в зажатый между её плечом и ухом мобильный телефон. Полина не понимала ни слова, но знала, что Рони разговаривает с кем-то из своей семьи и очень сердится. Полина подогрела чашку с недопитым кофе в микроволновке и уселась за кухонный стол допивать. Рони, что-то выкрикнув, в изнеможении вскинула руки, потом отбросила телефон и села напротив Полины.

– Так хочу закурить, – сказала она, кусая нижнюю губу, – прямо не могу...

– Ну так кури...

– Да нет, я же бросила... не хочу... это просто она во мне такое вызывает.

– Ты о ком? Опять с мамой что-то?

– Ну да, с кем же ещё. Не могу выдержать, как она мучается... у неё сильная депрессия. Очередной срыв. И таблетки не помогают. Она плачет и плачет, и никто, кроме меня, ей там не в состоянии помочь. Я должна туда поехать. Хотя бы на недельку. Надо узнать, на когда есть билеты.

– Конечно, если ты так чувствуешь... Но ведь она там не одна, правда?

– Нет, она там ОДНА: те, кто вокруг, не в счёт, они только мешают вместо помощи! На кого ей надеяться? Бабушка с дедушкой старенькие, сами распадаются. Бабушка только и знает, что плакать по любому поводу. Сыновья ещё недостаточно взрослые, чтобы понять. А этот... её муженёк, так ведь у неё, скорее всего, из-за него и депрессия! Он, кроме своих компьютеров, ничего не знает и знать не хочет, он эмоционально глухой, пришибленный какой-то, ни тепла от него, ни внимания, ни ласки! А мама ещё ведь не старая женщина, ей ещё всё это нужно. Я ей говорила: оставь его, пока не поздно, но она, дура, уцепилась за него и держится. Детей вырастить надо, говорит. А что дети? Скоро вырастут, уйдут в армию, а потом... свои семьи, свои жизни... бабушка с дедушкой тоже не вечные. Ну и останется она с этим идиотом, с которым слова сказать нельзя. И что её хорошего в жизни ожидает?! Нет, я бы так не смогла! Я так не хочу!..

– Неужели у вас с Грэгом всё тоже так плохо? Слова сказать нельзя, – преодолев страх, поинтересовалась Полина.

– Да нет, конечно, ещё не так... но мы очень разные... и интересы наши тоже... и...

– И ты боишься, что со временем...

– Да, боюсь, очень боюсь. Понимаешь, я себя знаю и боюсь. Я не смогу, как ты или как моя мама. Я не могу приспосабливаться, не могу жить с мужем в разных спальнях. Даже не то, что не могу, а, скорее, НЕ ХОЧУ! Не хочу даже об этом думать! Мне жалко себя! И Грэга мне тоже жалко. Почему он должен страдать из-за меня?

«И зачем только она мне это всё рассказывает... небось, хочет, чтобы я ей выразила сочувствие, оправдала, выписала индульгенцию», – внутренне возмутилась Полина.

 

Наступила наполненная тяжёлым раздумьем пауза. Рони молча взяла нож и принялась за недорезанный огурец.

«Странно, почему о Лизочке ни слова? А что, Лизочку ей не жалко?» – наблюдая за её ловкими движениями, продолжала кипеть Полина. Ей хотелось сказать что-то резкое, типа: «подумаешь, тебе себя жалко... и чего тебе только не хватает?! Тебе достался чудесный муж, а твоей дочке – чудный отец... все тебя любят, заботятся, и ты не перетруждаешься... ты просто не понимаешь, как это надо ценить! Посмотри на себя: почему ты считаешь, что заслуживаешь лучшего?! Почему во имя своего эгоизма ты готова разрушить детство своего ребёнка?! Нет общих интересов, говоришь? Найдите, придумайте какие-то интересы... а если он откажется, придумай себе какой-то свой интерес... иди чему-то учиться, например, займись каким-то хобби... чем-то! Ведь должно же быть что-то интересным, кроме походов в магазины и телефонных пересудов? Научись сублимировать, в конце концов!». Но она промолчала.

«Впрочем, что это я... она ведь и слова-то такого, скорее всего, не знает», – Полина вспомнила, как часто она жалела себя, и мысленно осеклась.

Воспоминания моментально погасили раздражение, которое она испытывала к Рони ещё только секунды назад: вспомнив, она как бы внутренне расслоилась на три части. Одна из них скорбела о сыне, которому досталась её доля, доля быть отвергнутым тем, кого больше всего любишь. Другая – плакала о Рони, стоящей перед таким жутким выбором: убить себя во имя своего ребёнка или пожертвовать ребёнком во имя себя (Полина прошла через это и, выбрав первое, знала, какой ценой Рони придётся заплатить). Третья же – рыдала по ещё ничего не понимающей Лизочке, которой придётся столкнуться с результатами материнского выбора, каким бы он ни был, и тоже заплатить чем-то за это.

И вдруг до неё дошло, что она, Полина, проецирует себя и на Грэга, и на Рони, и на Лизочку. И её осенило, что, как бы ей больно не было и что бы ни случилось между ними, это ИХ, а НЕ ЕЁ жизнь, жизнь, которую ИМ необходимо прожить самим. И расслоённые части опять сомкнулись в одно нераздельное целое.

 

– Лизочка что-то заспалась сегодня, – вздохнула Полина, – наверное, погода на неё тоже действует... посмотри, как коты спят целый день, – она выглянула в окно. – Хотя снег уже вроде не падает. Скоро наши мальчики будут дома. Я, пожалуй, начну разогревать ужин.

Неожиданно встрепенувшись, Рони оторвалась от салата и осознала, что уже почти пять.

«Вот и окончился снегопад, – подумала она без особых эмоций, – теперь надо будет всё расчищать», – и направилась в сторону детской будить Лизу…