HTM
Номер журнала «Новая Литература» за февраль 2024 г.

Олеся Брютова

Дорога в Сумерках

Обсудить

Роман

Опубликовано редактором: Андрей Ларин, 14.04.2012
Оглавление


1. Часть 1. Голос, позвавший в путь. Идущая: «Предчувствие»
2. Часть 1. Голос, позвавший в путь. Идущая: «Когда мир сломался»

Часть 1. Голос, позвавший в путь. Идущая: «Предчувствие»


 

 

 

Когда б из сердца тек ручей,
он сто домов бы снес.
И сто селений смыла б кровь
моих кипящих слез.
Ресницы – желобки,
где кровь течет. Как только
Сомкну их, в мир придет потоп
в багровых вспышках гроз.
 

            Омар Хайям

 

 

Жизнь – только слово; есть лишь Любовь, и есть Смерть
 
            Виктор Цой

 

 

Ветер. Ветер забрался в душу и воет там, как брошенная собака. Он свистит и поет о том, что невозвратно. Швыряет в лицо песок и мысли – посланные против ветра, словно плевок, что вернется пославшему.

И его песня болью отдается там, где раньше было сердце.

Слезы стоят в глазах.

Слезы… Но разве смоешь слезами то, что обрушивается с каждым порывом ветра вновь и вновь, то ослабляя, то усиливая натиск?

Да, не так-то просто избавиться от памяти. Но я бы не избавилась, даже если б могла. И боль тут ни при чем.

Память – единственное, что осталось у меня от прошлого, с которым я все еще не имею сил расстаться. Потому что настоящего у меня нет.

 

Ветер… Так же пел он тогда, тысячу лет назад, раздувая короткие светлые волосы. Тогда он был весел и упрям, и слышался в нем не вой, а хохот. Веселый смех веселого взрослого и веселого ребенка, которым нет дела до прочего мира, до всех его проблем и забот. Потому что они были вместе, и мир принадлежал им.

Как впечатывались в память эти редкие дни, которые можно сосчитать по пальцам! Словно уже тогда знала она, эта маленькая смешливая девочка, что надо вести им счет. Беречь каждую минуту, каждое сказанное слово.

Часы тикали и отсчитывали невозвратное время.

 

Солнечный летний день. Ветер, она скачет вприпрыжку, и отец шагает рядом. Сказать, что она любила его – мало. Он – живой бог на земле. Человек, вышедший из сказки… Или сказания. Сказания о далеких веках, когда люди были во всем равны богам.

Она спрашивает, и он отвечает. Говорит ей о героях и ученых древней Эллады, объясняет, почему выливается вода из изогнутого буквой «U» шланга, если поднять один конец повыше, почему тонет кусок пластилина и не тонет лепешка из него, о золотой короне из фальшивого золота и хитроумном мудреце, нашедшем способ доказать это; ей понятно все, и она хохочет вместе с ним.

А потом он говорит о планетах, похожих на атомы, и об атомах, похожих на планеты. Фантазия ее уносится далеко-далеко, и представляется Вселенная на кончике иглы… От этих мыслей и страшно, и холодно, и восторг давит горло. Да, она понимает все это, потому что он считает ее способной понять.

Она знает, сегодня отец ведет ее в свою мастерскую, а потом они вместе пойдут смотреть заказ, в парк, где столько здоровских аттракционов. Мысленно обозревая день, она находила его одним из замечательнейших дней.

Листва, зелёная с прожилками, прозрачная на солнце, словно крылья мотыльков, затеняет аллею, ведущую к строению из красного кирпича. Это купеческий дом прошлого века – отец рассказывал, – и она каждый раз с интересом разглядывала кованые чугунные решетки, массивные ворота, высокие окна с широчайшими подоконниками, старинную кладку со мхом между кирпичами. Все это было лучшим доказательством отцовских слов. Гораздо лучшим, чем мраморная табличка с непонятными словами. Ей всегда казалось: этот дом живой, и, если получше прислушаться, можно услышать его голос, такой же замшелый и рассохшийся, как доски забора.

Вот они поднимаются по скрипучей лестнице старого дома, – она настолько крута, что приходится задирать голову, чтоб увидеть, где она кончается, – и она задирает, и ее охватывает знакомая любимая атмосфера. Запах масляной краски и бумаги, древней пыли и свежеструганного дерева, горячего металла, олифы, крепкого чая… Здесь работают странные люди, и место здесь странное, и отец становится странным здесь, но это еще более интересно и здорово. Тут можно бродить по комнатам, и нигде не соскучишься, потому что кругом множество картин и занятных вещей, которые хочется разглядывать часами, и никому не будешь мешать. А еще здесь есть задний двор, который даже интереснее, потому что там никого нет, и валяются груды обрезков и обломков, из которых можно что-нибудь смастерить самой. А можно найти что-нибудь эдакое, и это станет совсем твое, ведь раз оно здесь лежит, значит, уже никому не нужно, кроме тебя.

Потолки в доме так же высоки, как и лестница, и комнаты кажутся узкими, а двери дубовые и двустворчатые. Окна с маленькими форточками затянуты пыльной кисеей, отчего царит таинственный полумрак; с углов на внушительной высоте свешивается паутина, оплетающая потрескавшуюся гипсовую лепнину, и это тоже очень хорошо.

А в мастерских – чего только ни свешивается с потолков в мастерских! В одной – точные маленькие копии домиков, подвешенные вверх ногами. Вероятно, для того, чтоб интереснее было рассматривать внутренности комнат и торжественных залов, – и все сделано так, словно бы руками кукольных людей. В другой – макеты рекламных проспектов (отец сказал, это так называется), выпуклые буквы которых словно читаются сами собой, но складываются во что-то непонятное.

А в мастерской отца было лучше всего. Там, наверху, раскачивались игрушечные самолетики. Их было очень много, самых разных, с пропеллерами и без, с пулеметами и без пулеметов, старые и новые модели… Их можно было снять и играть ими, но делать этого лучше не стоило; отец не любил вешать их назад, ему было проще кому-нибудь подарить, и тогда самолетик был потерян навсегда.

Стен в мастерской не было, были шкафы, заваленные всякой всячиной. На открытых полках лежали рулоны бумаги, огромные книжки, в которых одни картинки, гипсовые ноги и головы, куски лиц, банки с красками, бутылки без надписей и с надписями. Высоко под потолком стояли вазы и угрюмо ухмылялась демонская рожа, выдавленная на мягком белом металле, с лампочкой вместо глаза. Отец почему-то считал, что она должна бояться рожи, но она не боялась. Вообще-то, отец очень не любил, когда она боялась. И она старалась бояться очень редко.

Старалась не бояться совсем. Хотя бояться иногда было даже интересно.

Сейчас отец работал, а она смотрела. Смотрела, как на бумаге волшебным образом появляются стройные лошадиные шеи и раздутые яростные ноздри, гривы, взметнувшиеся, словно черный огонь… Грациозно изогнутая, но полная скрытой мощи спина большой дикой кошки… Человек, повернувший лицо навстречу ветру, еще весь в неверных карандашных штрихах, но уже зримый, реальный… А вчера она тоже рисовала человека, но увлеклась второй рукой и опомнилась, когда та уже дотянулась до земли. Даже для пальцев места не осталось. Ей стало стыдно за неправильный рисунок. Но отцу понравилось, он долго смеялся и забрал листок с собой. Теперь человек был приколот на планшете рядом с драконом, разинувшим пасть. Она видела, какой он неправильный и смешной, ей было стыдно, но отец всем его показывал и не хотел снимать. Зачем ему этот, неправильный, когда он умеет рисовать такого, что не отличишь от настоящего? Она не любила свои рисунки, потому что слишком хорошо понимала, какими они должны быть на самом деле.

Да, она всегда понимала слишком много из того, что понимать совсем не обязательно. И всегда, когда отец говорил кому-нибудь: «Учитесь, пока я жив», сердце ее тоскливо сжималось.

В этих словах ей уже тогда слышалось неумолимое тиканье часов, похожее на биение пульса.

 

Летят, летят на меня обрывки мыслей. Мысли рождают образ, но образ этот клочковатый, надорванный… лица его не видать.

У моего страха нет лица. Но имя у него есть.

Смерть.

Старуха с косой? Оскаленный в улыбке череп под черным капюшоном? Грозный ангел с пылающим мечом?

Нет. Это лишь придуманные людьми личины, в которые они обряжают свой страх. Истинное лицо смерти совсем другое.

 

Отец всегда ложился спать так, чтоб не слышать стук сердца; звук, который мог потом разбудить его среди ночи. Он, наверное, тоже чувствовал в воздухе нечто незримое, но ощущаемое и гнетущее. Что-то, похожее на ненависть судьбы.

Однажды он подозвал и спросил:

– Знаешь, почему люди боятся?

– Потому что им страшно.

– А почему?

Она не ответила. Не хотела отвечать на непонятное. Тогда отец, играя спичечным коробком, подозвал её поближе. Чиркнул спичкой.

– Протяни руку!

– Нет, – сказала она и спрятала руки за спиной.

– Боишься?

– Да.

Тогда он раскрыл свою большую ладонь и медленно затушил на ней горящую спичку. Запахло паленой кожей и серой, на ладони появилось коричневое пятно, болезненно-красное по краям. Она долго смотрела на его руку, а потом подняла глаза:

– Ты смелый.

– Мне было не страшно… – потом помолчал и добавил: – я знал, что произойдет. А люди боятся неизвестного.

Мысль пришла из ниоткуда, как всегда приходят подобные мысли. Словно кто-то шепчет их в самое ухо:

– Значит, люди боятся смерти потому, что никогда не умирали раньше?

Он с удивлением и любопытством посмотрел в ее ясные детские глаза, ожидающие ответа.

– Ты боишься смерти?

– А ты?

– Все боятся, – задумчиво сказал он. – Но, наверное, если бы мы знали, что такое смерть, боялись бы еще больше. Потому что, кроме неизведанного, люди еще сильней боятся неизбежного.

О, неизбежность! Тогда ее сознание впервые услышало смысл этого слова. Слова, которое долго будет сниться ей во сне. По спине пробежали мурашки. И…

– Папочка, папочка, я не хочу умирать!

Но ведь это будет не скоро.

– Ты злой, злой! Ты тоже умрешь, оставишь меня, все умрут, все!! Все!

Он обхватил ее за плечи, прижал к себе, сказал тихонько:

– Не бойся… Кто знает, дочка. Неизвестное – не обязательно страшное. Может, смерть – это лучшее, что есть у человека.

Она долго еще всхлипывала у него на груди. Истерика медленно отпускала. Да, в этот раз она ее отпустит. Ведь в ней еще столько жизненных сил, которые не совместимы с мыслями о смерти!

Скоро она весело рассказывала о проведенном дне.

Часы тикали, тикали дни, тикали месяцы. И только спустя многие, многие годы узнает она, что где-то в это время отец впервые пытался вскрыть себе вены.

 

 

*   *   *

 

Сколько раз можно говорить себе, что надо жить настоящим? Что прошлое прошло, что есть новая жизнь, полная новых событий, которые могут принести что-то в твою жизнь.

И не обязательно это будет боль.

Но сколько бы я не говорила себе это, прошлое крутит меня по одному и тому же лабиринту, изо дня в день, из часа в час.

Вот я выхожу из дома, сейчас и сегодня. В моей голове самые обычные мысли о том, что будет контрольная по математике, а я ненавижу ее, потому что ни черта не понимаю. Что Аня снова станет улыбаться мне и предлагать поиграть с ней на перемене; она будет надеяться у меня списать – ведь сама понимает в математике еще меньше. И я попаду в ее невинную ловушку, ведь пока буду с ней играть, почувствую, какие на самом деле бывают дети в тринадцать лет…

Утро сегодня хмурое, похожее на дряблые старческие пальцы. Промозглое осеннее утро. Наверное, ночью был туман. Я иду быстрым шагом, так как немного опаздываю. Возле гастронома вкусно пахнет горячим хлебом, но нет времени остановиться и поглазеть на красивые торты в витрине.

О том, что я опаздываю, напоминает толпа на бульваре – люди уже спешат на работу; значит, около восьми, пора бы мне уже сидеть за партой. Наверное, снова влетит. У нас придумали идиотский порядок – опоздавший стоит минут пять перед классом, а учитель, прохаживаясь возле него, отчитывает, как первоклассника. При этом опоздавшему полагается стыдиться и краснеть.

Уроков сегодня мало, и это хорошо. Буду опять бродить по городу после школы, и зайду во все свои любимые места. Может, удастся сходить на реку, если успею… Но это – потом. А сначала надо просидеть четыре долгих урока. И второй – контрольная по математике.

Я иду по улице, а улица идет на меня. Стена из людских жизней, перепутанных в единый клубок человеческой судьбы.

Знаете, при виде человеческой толпы мне часто приходит в голову мысль: как отвратительны копошащиеся черви в гнилом мясе! Мало кто спокойно может смотреть на это зрелище.

Но если б кто-то огромный шагнул в город и отломил кусок дома, он увидал бы, как люди суетливо мечутся и хватаются за свои вещи, извиваются между обломков… Эта картина мало бы отличалась от той, которая открывается человеку, перевернувшему кусок гниющего мяса.

Нам не стоит особенно задаваться. Для кого-то мы противны не меньше, чем нам – жирные опарыши, которые, в сущности, нисколько не виноваты в том, что живут в разлагающейся плоти. Мы тоже частенько не брезгуем падалью.

Между всеми живыми существами нет никакой разницы. Разница только в том, что ты думаешь о других, и что другие думают о тебе. На какое место ты ставишь их, и куда они ставят тебя.

А бытие твое определяется тем, куда ты ставишь самого себя. Из этой отправной точки начинает прихотливо виться нить. Загадочная и нелепая нить твоей судьбы.

Судьбы… и – тут же услужливая цепочка прошелестела, ухватившись за край сознания:

судьбы – судьба – тоска – предчувствие – отец – смерть. Смерть.

Черт. Но слово «смерть» – ядовитое, страшное слово, – уже произнесено в мозгу. Поздно. Сейчас начнется оно.

И… Вот идет. Ближе… Ближе… На нем – светлая замшевая куртка, джинсы, кроссовки. Его походка пружиниста и спортивна – он молод, полон сил. Он весел. Насвистывает что-то.

Их много идет в толпе, но я вижу только его, именно его. Его веселое лицо наползает на меня, и я становлюсь им. Это мои ноги идут в такт ветру, от меня пахнет табачным дымом и потертой кожей, я вижу, вижу его глазами то, что находится у меня за спиной. Это – высший момент. После него приходит страх.

Страх широко открывает глаза, перед ним – хмурое небо, перекошенное криком. Роковой шаг уже сделан, и рука взмахнула последний раз. Сердца нет – оно колотится набатом где-то в животе, потому что миг застыл, и в этом миге тошнотворно медленно двигаются горящие фары, и черточка треснутого лобового стекла, и визг тормозов… Удар.

 

И наваждение отпускает. Я – снова я, тринадцатилетний подросток. Школьница, опаздывающая на занятия. Но ладони мои до сих пор мокры от пота.

Теперь я точно знаю, что скоро этот веселый парень умрет.

 

Ты знаешь, ты знаешь, ты знаешь… откуда?

Я читаю это в глазах. На самом дне людских глаз скрыто что-то, похожее на туманное облако. Нечеткое, зыбкое, шаткое. Непонятное даже тому, кто носит его в себе. Предчувствие.

Пред-чувствие. То, что перед чувством. Перед чувством, за разумом, под сознанием. Но зачем я читаю это, как открытую книгу? Зачем я смотрю в глаза человека и вижу, что…

 

Нет. Не вижу. Не хочу видеть!

Но это знание, знание того, чего я знать не должна, опутывает меня. Внушает мне странные мысли. Странные сны. Странные желания.

 

Как это было в первый раз? Не помнишь?.. Врешь, ты отлично помнишь это.

 

 

*   *   *

 

Он сидел рядом и зудел, какой-то назойливый, неотвязный мотивчик. Новый ученик, их же всегда сажают рядом со мной. Потому что никто из моего собственного класса не хочет со мной сидеть.

И этот скоро не захочет.

Но пока он сидит рядом, и гундит под нос эту противную надоедливую мелодию.

Да, никто не хочет со мной сидеть. Хотя у меня всегда можно списать. Хотя я выгляжу, как все. Хотя я веду себя вполне прилично. Хотя…

Хотя в классе у меня прозвище «Чокнутая». И, наверное, не зря. Наверное, они все чувствуют, что со мной что-то не так. Чувствуют, что я ненавижу их, ненавижу их всех!

Ненависть закипает, пузырится, тихо лезет из-под приоткрытой крышки самообладания.

Черт бы их всех побрал, и этого, новенького. Когда же он заткнется?

Каблук начинает нервно постукивать в ритм мотивчика.

«Сейчас я не выдержу, встану и дам ему по шее. Почему молчит учитель? Почему не прикажет ему заткнуться?!»

Урок идет своим чередом. Все прилежно пишут, или же «скатывают» у кого-нибудь упражнение. Учительница склонилась над журналом.

Никаких признаков беспокойства. Никому нет дела до этой мерзкой мелодии, прыгающей над тишиной, лезущей в тишине прямо в мозги.

«Нет, нет, я уже не могу терпеть!»

– Ты, что! Не можешь заткнуться? Ты! – вскакиваю я так внезапно и резко, что его стул опрокидывается, и новенький летит на пол, не успев ничего понять.

Грохот. Недоуменная тишина.

И – новый грохот. Это смех.

Смеются надо мной, конечно.

– Ты чокнутая, что ли? Больная? – говорит новенький, медленно поднимаясь.

Смех усиливается.

– Выйди вон! – это учительница. Мне.

О, почему, почему я не могу их всех перестрелять?!

– Вали, вали отсюда, чокнутая! – кричит он. – Что я тебе сделал?

Хохот становится неистовым грохотом, прибоем.

В голове пульсирует бешенство, перекатывается кроваво-красными волнами, застилает глаза. Хочется разнести, сломать здесь все, только чтоб все заткнулись и не смеялись, чтоб стало ТИХО!!

О, как трудно сдерживать себя! Какая-то маленькая, ничтожно тоненькая ниточка удерживает на грани безумия.

– Дура! Она всегда такая бешенная, кидается на всех!

– Чокнутая!

– Чокнутая!!

– Чокнутая!!!

И вот я уже не вижу ничего. Тот ремешок, который называется самоконтролем, лопается и летит к черту.

Да, да, я знаю – я чокнутая, больная, очень больная, ведь сейчас я скажу то, что говорить совсем не следует, нельзя говорить, нельзя, и я…

– Я – больная, да. А ты – покойник. Завтра ты сдохнешь.

И я бегу, чтоб не слушать нового взрыва хохота, бегу вниз по лестнице, вниз, вниз…

Меня трясет. Зачем я это сказала?! Я ведь не желала ему зла, я просто хотела, чтоб он заткнулся. Просто хотела, чтоб он… Хотела…

 

На следующий день я опоздала на первый урок.

Класс встречает меня молчанием.

Место рядом со мной пусто.

Ощущение, будто кругом натянуты невидимые нити; нити, проходящие сквозь всех, стягивающие всех в единое целое… Это страх.

А еще – враждебность. Обращенная против меня.

Теплое солнце падает на парту. Тетрадь освещена нестерпимо ярко. Свет заливает сознание. Меня что-то спрашивает учительница, я отвечаю. Как всегда, отвечаю правильно. Мне хорошо. Спокойно. Ясно.

Вокруг меня собирается ТИШИНА.

 

Новенький не пришел и на второй урок.

Что я чувствовала?..

Честно? Облегчение.

Что больше нет зудящего мотивчика. Что больше нет смеха.

И, – я знала это! – его больше никогда не будет.

 

*   *   *

 

Через три дня были похороны. Пришел весь класс, и я пришла тоже. Никто не говорил со мной. Все отходили, как от прокаженной. Я видела, их отношение ко мне изменилось. Из простого непонимания оно переросло в ненависть. Ненависть к чужому, непонятному, инородному, которое может вмешаться в их обыденную жизнь. Ненависть, замешанная на страхе.

Я не могла смотреть в лицо покойнику.

Меня останавливало чувство, незнакомое раньше. И я боялась показать это чувство самой себе.

Оно лезло из моих глаз сквозь приоткрытую дверь пустой жалости.

Это было торжество.

Странно, но произошедшее ни в коей мере не удивило и не поразило меня. Не то, чтоб я восприняла это, как должное. Ты удивляешься, когда видишь человека, идущего по коридору на руках, но сверхъестественным это не называешь. В событии не было ничего сверхъестественного. Просто…

Просто, когда я очень разозлилась, я почувствовала за ним тень.

В какой-то момент, когда моя ненависть к миру дошла до предела и перешагнула его, я увидела…

ТЕНЬ.

А слово выскочило из меня само собой. Я не знаю, почему связала их.

Но, анализируя, начала понимать…

 

 

*   *   *

 

Это было год назад.

Подобное, наверняка, случалось со многими. Но такого рода истории освежать в памяти не хочется никому. Я б тоже не стала. Если бы не безжалостная логика, укладывающая данные события в единую последовательность.

А было так. Развязная старшеклассница в черных джинсах и черной кружевной водолазке, увешанная золотыми цепочками, неторопливо подошла, отделившись от группы подражательниц. Я до сих пор помню, как гулко стучали в пустом коридоре ее «платформы», рождая неприятное эхо.

– Это еще что у нас тут такое?

Вместо ответа смотрю прямо в глаза, подведенные зелеными «стрелками». Кажется, сейчас начнутся проблемы. Черт бы драл Аньку, попросившую подождать после уроков!

– Че вылупилась? Разве не знаешь – никому в этой школе, тем более всяким сопливкам, черное носить не разрешается.

– Это с какого хрена? – с вызовом отвечаю я, невольно пятясь к батарее. Господи, ну почему они всегда выбирают именно меня?!

– С такого, что это мой любимый цвет. Так что запомни, сопля: на первый раз извиняю, но если еще раз в черном увижу – тебе не жить.

Разум подсказывает самый наилучший ответ: «Хорошо. Я не знала». Эта падла вроде бы с другой смены, и я навряд ли увижу ее еще раз. А свидетелями позора будут лишь те три коровы со взбитыми модными челками, стоящие у стены и наблюдающие за нами с одобрением. Скорее всего, данный спектакль разыгрывается именно в их честь.

Поэтому, если я отвечу так, как она хочет, инцидент окажется исчерпан.

Но, блин, как же потом себе самой в глаза-то смотреть?..

И губы помимо желания тихо выговаривают:

– Иди в задницу.

– В задницу тебя угостят, малолетка! – отвечает она, пихая в грудь.

Я отступаю еще дальше к окну, но сдаться… ччерт!

– Не смей лапать, – сдавлено шиплю сквозь стиснутые зубы.

Коровы, видя сопротивление жертвы, начинают тупо ржать.

– Не рыпайся, сопля! – кричит одна со своего места. – Это же Инчик, поняла? Она с такими пацанами кентуется, что познакомишься – не заштопают!

– Га-га-га!

Буц. Бууц. Буц. Кровь в ушах. Жарко. И горло стискивает.

Рот кривится в деланной усмешке:

– Значит, старьем ваши пацаны уже не интересуются?

Все, приговор подписан.

– А ну иди сюда, сучка!..

И я еле успеваю перехватить летящую руку.

 

…Домой пришла вся в синяках. Отбиться от четверых без потерь – задача непростая. Инчик не зря носила тяжелую обувь; да и, наверняка, эта драка для нее – не первый опыт.

Конечно же, я никому ничего не сказала.

Потянулись долгие унылые недели страха. Засыпая, каждый вечер чувствовала только одно – бессильную ядовитую ненависть.

Каждый вечер в мыслях уничтожала ее всеми известными способами. Особенно нравилось душить. Чтоб хрипела – и подыхала долго-долго, царапая пол и ломая ногти…

Специально прятаться от них было стыдно. Однако старалась избегать, если выходило. Выходило не всегда. Тогда меня, как умели, чморили. Пошло и безыскусно. Я изо всех сил старалась не терять при этом достоинства.

Самоуважение, самоуважение…

Самолюбие.

Пару раз показалось, будто кто-то караулит у подъезда.

Хорошо хоть, мы действительно учились в разные смены.

 

…На торжественной линейке перед летними каникулами Инчик стояла напротив меня – на другой стороне старенького спортзала. Но впервые мной не интересовалась: она ревела, глядя в потолок. Скоро у нее выпускной.

Вот так; оказывается, крутая девица сентиментальна. Наверное, уже видит себя в черном вечернем платье. Прощайте, школьные годы, чудесные годы. В отличие от меня, у Инчика не было никаких причин желать окончить школу как можно скорее.

Жаль, что это не я заставила ее пускать сопли!..

Я упивалась этими нежданными слезами обидчицы, не в силах оторваться от ненавистного лица.

Как будто вживалась в нее, стараясь понять, что она чувствует, когда дрожит подбородок и тушь раскисает на ресницах. В какое-то мгновение почудилось даже, будто вижу себя – ее глазами – бледная, губы сведены злостью, и…

тень.

Но понимание так и не пришло – не хватило времени. Просто смазался спортзал, уплыли куда-то ряды коленок и лиц, голосок писклявого чтеца разбух и лопнул.

 

Вверху – серый потолок с ветвистыми пауками трещин. Солоно во рту, внутренности сжимает дикий животный страх.

– Мальчики… мальчики!! Не наааадо!.. не надо!!

– Лежи смирно, блядь!..

– Ах ты ж… укусила, сука. Колян, выруби ее чем нибудь.

Боль. Боль. Все горит.

Мамочка, мамочка, мама.

МАМА!

 

Мир вернулся, как пощечина.

Несколько секунд я машинально слушала рыжую директрису, которая читала по бумажке список переведенных в следующий класс.

Это что-то новенькое. Такого я себе еще не представляла.

Неужели вправду настолько ненавижу?

Да нет. Врагу не пожелаешь подобного.

Вновь смотрю на заплаканную Инку. Теперь – с каким-то даже умиротворением. Ну ее, в самом деле. Подумаешь, задела гордость пару-тройку раз. Падла – она и есть падла. А после этой картинки даже стало жалко ее. Хорошо хоть, все произошло лишь у меня в голове.

 

И объявили конец линейки.

 

Слухи поползли примерно через месяц. Городок маленький. Чтоб поднялся шум, много не надо.

А тут такое…

«Бедненькая! Такая молодая… только что школу окончила».

«Это ж надо!..»

Болтали много чего. Народ любит таскать по рукам и приукрашивать смачные подробности. Говорят, насиловали трое. А напоследок выкололи глаза и тупым ножом поотрезали пальцы. Еще – засунули в нее бутылку и разбили, приставив к горлышку нож.

«А вот не будет болтаться по дачам со всяким жлобьем».

 

Да, Инчик больше никогда не будет болтаться.

 

Конечно, то, что она умерла именно так, было скорее ожидаемо, чем удивительно. Однако слушать все равно было жутко.

Настолько жутко, что всю эту историю я постаралась как можно скорее забыть.

Забыть, затолкать в самые дальние подвалы воспоминаний…

Ведь…

неужели? Господи, неужели!

… в этом виновна моя ненависть?!

 

А потом наступил следующий год, и в нашем классе появился новенький.

Тот самый, которого на перекрестке задавил переполненный утренний автобус.

 

 

*   *   *

 

– Она, конечно, странная девочка, но прекрасно успевает, многие учителя хвалят ее. В том числе и ты. Что тебе до того, что она несколько, как бы это выразиться, асоциальна? Неужели это так мешает?

– Ну, нет, конечно… но поведение остальных детей меня беспокоит. Понимаешь, они вроде как даже боятся ее. Ну, после того случая.

– Неужели дети двенадцати–тринадцатилетнего возраста могут чего-то бояться? Хотя, конечно, страшненькое совпадение. У меня самой волосы встали дыбом, когда ты мне рассказала. Как могут современные дети быть такими жестокими?

– Это же просто ужасно! В ней столько злобы! Знаешь, мне иногда кажется, что она какая-то ненормальная. Это, конечно, неправильно так говорить, но лучше б ее в какую-нибудь специальную школу отправили. Было бы спокойней. Она раньше на детей кидалась, дралась. Но это – на переменах, а тут ведь прямо на уроке истерику закатила! Я ее еле успокоила!

– Ну, могу тебе сказать, с чего все это началось. Помнишь, у нее отец умер в прошлом году?

– Правда?

– А, ты не знала? Ну, тогда понятно. Так вот, он с собой покончил. Она после этого и стала такая дерганая. Знаешь, бывают случаи. Я с ее матерью разговаривала.

– Ну, и что?

– Да ничего. Она обещала поговорить с ней. Но, по-моему, ей все равно.

– Ужас! Вот и работай с такими детьми запущенными! Но учится она хорошо, конечно… Даже слишком хорошо.

– Вот поэтому-то с ней мать и не занимается. Думает, что если она хорошо учится, то и воспитывать ее не надо. Жалко.

– Кого?

– Мать, кого же еще. Неизвестно ведь, во что это выльется со временем. Тут я такое нашла недавно – все сказать тебе хотела, да как-то это…

– Что еще?

– Да, однажды ее класс у меня последний был. И она тетрадку на столе забыла. Я, конечно, заглянула в нее. Должна же я знать, что это она пишет на уроке! Тетрадь-то – не по предмету. И, знаешь, что там было?

– Ой, ну как будто я не знаю, что может быть в тетрадке тринадцатилетней девчонки! Любовные записки?

– Записки, говоришь?.. Я тебе сейчас покажу эти…записки.

На стол легла тетрадь, и над ней сразу повисла тяжелая пауза.

Холодок неведомой тайны пробежал по спинам, неуютно шмыгнув за воротник.

Их мысли слепы и суетны, слова пусты и нелепы. Они живут с завязанными глазами и не знают об этом. Вокруг них каждый день разворачивается битва, рушатся и созидаются миры, вокруг них – Вселенная гула и ветра. Но они не знают о ней. Суета победила их.

Но руки их дрожат, и воздух вокруг наполняется чем-то инородным и пугающим.

У души тоже есть глаза.

– А что, она не пришла за тетрадкой?

– Нет, не пришла.

И тетрадь была открыта.

И две головы склонились над тощей зеленой тетрадкой, в которой аккуратным детским почерком было написано:

 

«Малышка, ты знаешь, как сходят с ума?
Признайся мне честно, хотела бы знать!
Хотела бы знать, как звенит голова
Немой пустотой, все готовой сожрать?
Хотела бы знать, как из давящих стен
Твое тело рвется в окно, на карниз,
Как, душу отдав, получаешь взамен
Могущество боли, влекущее вниз?
А, может, услышать хотела бы ты
Симфонию страха и гамму тоски,
Иль выдержать сумрачный взгляд пустоты,
Который кромсает тебя на куски?
Узнай же, малышка, как сходят с ума!
Я знаю, понравится это тебе.
Мечтала не раз ты, но воля нужна,
Чтоб сделать полшага навстречу мечте.
Скорее, малышка, нет времени ждать –
И ты это знаешь, родная моя!
Скорей же туда, где сумеешь летать.
Там ждет тебя бритва, и жду тебя Я»

 

– Да-а-а… Отвратительно. Вот ерунда-то!.. И как все это пришло ей в голову?..

– А я вам что говорю, Людмила Петровна? Дети правы, она чокнутая.

– Да уж точно, чокнутая.

 

 

 


Оглавление


1. Часть 1. Голос, позвавший в путь. Идущая: «Предчувствие»
2. Часть 1. Голос, позвавший в путь. Идущая: «Когда мир сломался»
517 читателей получили ссылку для скачивания номера журнала «Новая Литература» за 2024.02 на 29.03.2024, 12:14 мск.

 

Подписаться на журнал!
Литературно-художественный журнал "Новая Литература" - www.newlit.ru

Нас уже 30 тысяч. Присоединяйтесь!

 

Канал 'Новая Литература' на yandex.ru Канал 'Новая Литература' на telegram.org Канал 'Новая Литература 2' на telegram.org Клуб 'Новая Литература' на facebook.com Клуб 'Новая Литература' на livejournal.com Клуб 'Новая Литература' на my.mail.ru Клуб 'Новая Литература' на odnoklassniki.ru Клуб 'Новая Литература' на twitter.com Клуб 'Новая Литература' на vk.com Клуб 'Новая Литература 2' на vk.com
Миссия журнала – распространение русского языка через развитие художественной литературы.



Литературные конкурсы


15 000 ₽ за Грязный реализм



Биографии исторических знаменитостей и наших влиятельных современников:

Алиса Александровна Лобанова: «Мне хочется нести в этот мир только добро»

Только для статусных персон




Отзывы о журнале «Новая Литература»:

24.03.2024
Журналу «Новая Литература» я признателен за то, что много лет назад ваше издание опубликовало мою повесть «Мужской процесс». С этого и началось её прочтение в широкой литературной аудитории .Очень хотелось бы, чтобы журнал «Новая Литература» помог и другим начинающим авторам поверить в себя и уверенно пойти дальше по пути профессионального литературного творчества.
Виктор Егоров

24.03.2024
Мне очень понравился журнал. Я его рекомендую всем своим друзьям. Спасибо!
Анна Лиске

08.03.2024
С нарастающим интересом я ознакомился с номерами журнала НЛ за январь и за февраль 2024 г. О журнале НЛ у меня сложилось исключительно благоприятное впечатление – редакторский коллектив явно талантлив.
Евгений Петрович Парамонов



Номер журнала «Новая Литература» за февраль 2024 года

 


Поддержите журнал «Новая Литература»!
Copyright © 2001—2024 журнал «Новая Литература», newlit@newlit.ru
18+. Свидетельство о регистрации СМИ: Эл №ФС77-82520 от 30.12.2021
Телефон, whatsapp, telegram: +7 960 732 0000 (с 8.00 до 18.00 мск.)
Вакансии | Отзывы | Опубликовать

Поддержите «Новую Литературу»!