Скульд

 

 

 

Тут мне открылся новый удивительный ресурс. Красота и гармония окружающего мира.

В природе находил утраченное равновесие.

Я подставлял лицо ледяному ветру, и мне вспоминалось дыхание Севера. Было отрадно чувствовать ободряющую руку стихии, которой так долго держался. Мне снова казалось: там, за темнеющим горизонтом, все так же вздымается мрачный Ётунхейм, страна вечной ночи и вечного холода. Тучи возвышались горами. Пространство снегов представлялось морем…

Закат пылал, огненный и неизменный. Так же, как века назад. Так же, как будет пылать он впредь. Глаза видели ту же самую луну, под которой бродил я, далекий во времени и пространстве. От этого сливались времена, связывались неразрывной нитью.

Долго люди шли с природой бок о бок, спрашивая совета, ища поддержку. А потом решили, ни с того, ни с сего, ей повелевать. Это у них глупо вышло. Ей ничего нельзя повелеть.

Это она повелевает тобой.

И нужно почитать ее.

Только здесь, вдали от порождений людской глупости, можешь полной горстью зачерпнуть того, что утрачено человечеством. Только здесь можно вновь обрести себя.

Под сводом небес, у стен деревьев, на ступенях гор – истинное место человека. Здесь можно спросить то, что мучает. И получишь самый верный, правильный ответ – из глубин сознания. А, может, сказанный Богом?

Ибо Бог пребывает здесь. Природа – нерукотворное святилище, и Дух ее создателя навечно в ней; в каждом ее творении.

Мне кажется, куда уместнее искать Бога в камне или дереве, чем в белокаменном храме…

Язычество не есть отрицание единого бога-создателя, и не обожествление деревяшек. Это отождествление Сущего и Божественного. Умение читать божественную волю, внимая желаниям мира – не своим собственным.

И я внимал.

Я обретал равновесие. А вместе с ним Силу – как меч, который не дает спине согнуться.

Люди это чувствовали. Подсознательно они видели мой внутренний облик; уступали дорогу, провожали взглядом. А мой взгляд выдержать не могли. Ощущали превосходство.

Да, так было и раньше. Тогда, давно… В незапамятные времена.

Интересно: оказалось, физическая сила ничто перед силой моральной. Воля, а не мышцы придают мощь твоим рукам. И воля была во мне.

Сила, воля, равновесие… Но только не покой.

Тому виною засевшая глубоко в сердце черная стрела.

 

Нет, конечно. Я вполне отдавал себе отчет: все произошло не здесь и не сейчас. Поздно о том говорить или думать. Я теперь иной, у меня иные проблемы и заботы…

 

Шел в институт. Увидел возле цветочного киоска девчонку лет восемнадцати. Хохочет с продавщицей. Выбирает розы кому-то. Симпатичная такая девчонка; студентка, вероятно.

Я загляделся на нее; она заметила, улыбнулась – без кокетства, по-доброму так. Просто хорошее настроение, хочется всем улыбаться. Я улыбнулся в ответ.

И тут же кольнуло в сердце.

Отвернулся, пошел прочь.

Да. Всего лишь рассказ, поведанный под гипнозом. Рассказ.

 

Иногда становится чертовски трудно себя контролировать. Вот как, к примеру, сегодня. Вышвырнул за двери этого юнца. А мог бы и убить, наверное. Если б посчитал обиду серьезной.

Я обращался с собою, как с пистолетом, снятым с предохранителя. Но, в целом, это только закаляло меч, который сделался внутри.

 

…Прозвенел звонок. Студенты снимались с мест; уходили, поглядывая на меня с любопытством, уважением, осуждением. Разно смотрели. Но мне было все равно – думал о своем.

Эта пара была у меня последней. Паша так и не появился, чтоб закончить наши диалоги; а я его серьезно и не ждал. Он в коленках слабоват, привык все время побеждать. Слишком очумел от такого моего «неправильного» поведения. К тому же, вряд ли вернется разбираться с тем, кто отправил его в полет, как котенка. Потом – если студенты начнут Пашу чморить, – соберет единомышленников; возможно, начнет подкарауливать.

Я не боялся. Не потому, что считал себя таким уж крутым. Нет. Просто не видел смысла.

Что будет – то и будет, а поступать всегда надлежит так, чтоб не уронить себя. Из этого нужно исходить, принимая любое решение. Мужчина не должен жить в обосранных штанах.

Скорее же всего, выйдет так. Паша Самойлов вспомнит: существует родной деканат, где можно поразмазывать сопли и пожаловаться на гадкого препода, который ничего не знает о правах человека.

Да, так он и сделает. Это вполне в духе цивилизованного гражданина; таковым Паша наверняка считает себя. Современный человек не видит ничего зазорного в собственной слабости. Вместо того чтоб дать обидчику в морду (еще, не дай бог, ответят!) – найти официальную управу, выставить вместо себя третьих лиц. А потом сидеть в углу и наслаждаться местью.

Так в прежние времена поступали женщины и трусы.

Вероятно, он уже там. А, может, у Коломенского. Если кто помнит, Пэ-И без того держит доктора Владимира Воскресенского в черном списке…

Идти туда, постараться опередить? Выкручиваться? Фу.

Нет, я уже знаю, как поступлю.

 

– Ну, Владимир Анатольевич, вы превзошли сами себя! Это переходит уже все границы! – сказал мне Коломенский вместо приветствия.

Пару дней я спокойно ожидал его вызова, и вот, наконец, дождался.

– Чем, скажите, вы думали? А если бы он поехал в милицию, снимать побои? Ведь это же скандал. Скан-дал!.. Вы мне за это ответите, мальчик. Я дал вам шанс, а вы…

Давно его таким не видел: львиная грива вздыбилась, взгляд сверкал. Но я выдержал пылающие взоры начальства прямо – ни разу глаза не отвел.

Наконец Коломенский удивился.

– Быть может, вам есть, что сказать в свое оправдание? Так не стойте же как пень, коллега. Слушаю вас, – осклабился он напоследок.

Я подошел к его роскошному столу; молча выложил из своего портфеля листок и толстую рукопись.

Он взял сначала листок. Пробежал его глазами.

Листок был моим заявлением об увольнении.

Коломенский вскинул бровь:

– Да… Я и впрямь провожу эту встречу с другим человеком. А это что?

Он бегло просмотрел печатанные на компьютере листы. Они не были еще скреплены; взял первый, титульный. На нем прочел: «К вопросу детерминации человеческого сознания. Основы теории Пустоты».

Хмыкнул неопределенно, взял следующий лист.

Он читал долго. Полчаса, а, может, и дольше. Потом прервал чтение; поднял голову:

– Как давно вы трудитесь над этой проблемой, Владимир?

– Около года. Просто недавно увидел ее… э, в новом свете. Теперь готовлю свою работу к публикации. Но, конечно, осознаю всю тяжесть долга научного работника. Если я порчу репутацию нашего института…

Лицо Коломенского сделалось непроницаемым. Видно было – внутри него развернулась серьезная схватка. Я сейчас ему смертельный удар нанес. Что же он выберет?

Наконец Павел Игнатьевич медленно, превозмогая себя, поднял со стола мое заявление и разорвал. Посмотрел в лицо:

– Работайте, Владимир. Мы замнем этот инцидент. Но впредь старайтесь не искушать судьбу.

Какие-то умоляющие нотки просквозили в повелительном голосе.

Я молча склонил голову. Знал, что нужно уважать поверженного врага.

Но я достойно отомстил за свое прошлое унижение. Еще никогда в жизни Коломенский не проигрывал сражения со своими амбициями.

 

…

 

Вечер не заставил себя ждать. Он опустился на землю серым плащом, укрыв легкими крыльями ненавистный город.

Я вышел из института, с каким-то новым чувством втягивая в себя холодный воздух. Пахло снегом, морозом, машинной гарью… Гудела неподалеку автострада. Мимо по каменным ступенькам прошла сотрудница, цокая каблуками; за ней в сумерки потянулся сладковатый запах духов. Отчего-то захотелось идти за ней. Заговорить о чем-нибудь – погоде, делах, какой-нибудь ерунде. Пусть вечер еще некоторое время пахнет ею.

«Не искушайте судьбу» – просил Коломенский.

Он прав. Надо строже себя контролировать. Многое, что я с собою принес, в этом мире неуместно.

К тому же, идти мне в другую сторону.

Я спустился с крыльца и, не спеша, побрел по хрустящему снегу домой.

Уже не боялся встречи со своей холодной квартирой. Там теперь лежала пачка листов, книги. Стоял компьютер, а в нем были мои мысли. Эти мысли неотступно звали; я шел к ним каждый вечер, забывая про свое одиночество и тупую боль.

Теперь у моего существования появился некоторый смысл; я пытался облечь его в материальную форму.

Пусть этот смысл станет доступным для всех. Для каждого, кто тоже захочет понять.

В далеком молодежном баре (он казался мне еще дальше, чем прошлая жизнь), я говорил со студентом о пустоте и иллюзорности материи. Разумеется, не подводя под это серьезную научную основу.

Теперь понял: сказанное было предпосылками новой философской концепции. Может, и не столь новой, но уникальной своей синтетичностью. Она опирается на разные полюса противоборствующих философских доктрин.

Если у меня выйдет, я примирю Платона и Аристотеля. Соединю воедино враждующие мировые религии… Как пытаюсь соединить воедино себя.

 

Зимой темнеет быстро. Вокруг была уже настоящая ночь. Светлая, бутафорская городская ночь; подсвеченная фонарями, огнями магазинов, жилых домов.

Машины пролетали мимо. Сигналили, обгоняли друг друга. Как-то не верилось, что там, внутри, сидят живые мыслящие существа.

Люди, обходившие меня, шедшие навстречу, тоже не казались живыми. Они носили искусственные маски с приклеенным выражением. Из-под маски светится искренняя усталость оконченного рабочего дня, – не более.

Недавно поймал себя на том, что внимательно вглядываюсь в людские лица. Почему? Ответ простой: смотрю в толпу, чтоб увидеть знакомые глаза. Большие, лучистые глаза. Или услышать смех – звонкий, как весенний горный ручей…

Я ищу ее в толпе. Глупо.

Но, ведь, она может и сейчас быть рядом со мною. В одном городе. Даже в одном доме.

Если это так – обязательно ее узнаю. Она ведь приходила в мой сон. Приходила, пыталась говорить. Значит, помнит тоже.

Я узнаю. Измениться ничего не может. Она подойдет ко мне – опять; а я вновь спрошу. Как тогда: «Ты же простила?.. Ты же меня простила?»

Тоска скребется внутри. Тяжелая, острая тоска. О, покой, покой… как тебя обрести?

Но она может быть и на другом континенте, в другом столетии. Просто в другом городе. Идет сейчас по улице какого-нибудь Стокгольма; отчего-то ей больно, горько, жутко. Как будто унизил и предал любимый человек. И она не понимает ничего.

А, может, как раз понимает. Понимает еще лучше меня.

Чувствую – на свободу отпустит только ее прощение. Ничто иное.

 

Да только как можно простить такое страшное дело?..

Нет, я проклят. Я – проклят. Проклят.

 

Одновременно с этой мыслью как будто кто по спине постучал. Тревожно стало.

Прислушался. Обычные городские звуки. Мерзкая музыка доносится из открытой машины. Говор, хруст человеческих ног. Сигаретный дым.

Э, нет. Теперь ясно слышу – кто-то за мною идет.

Скрип, скрип. Тяжелый шаг. Но не быстрый. Хотя, звук приближается. Хочет догнать?

Вероятно, начинается веселье по поводу моего прямолинейного ответа. Ну-ну.

Останавливаться я не стал; убыстрять шаг – тоже. Просто готовился.

Скрип раздавался уже возле меня. Я готов?

– Эй!..

Тело среагировало моментально. Как будто всю жизнь этим занимался. Мгновение, и не ожидавший ничего противник скрючился в сугробе, воздух хватает. Шапка – в сторону. Тут только внимательно на него поглядел.

Стою, и руки врозь. Не знаю, смеяться или плакать: Женька Андреев.

Вот стыдуха…

Смущаясь, помог ему подняться.

– Уф!.. Всегда так здо... роваешься теперь? – сказал Евгений, когда отдышался.

– Да я, того… не узнал. Шаги за спиной. Тут у меня пару дней назад вышло кое-что с одним студентом. Вот и подумал. Ты уж прости, пожалуйста.

– Не завидую студенту. Солидно приложился. Смотри, так и учить некого станет.

Женька потирал солнечное сплетение; я нахлобучил на него шапку. Куртку отряхиваю. Он улыбается:

– Ничего! Как-нибудь устроим кулачный бой – поглядим еще, кто в снегу будет валяться!..

– Обязательно. Я тебе даже фору дам.

– Да ну тебя, с твоей форой. Ты что-то рано с работы стал уходить. Я в институте тебя ждал, только разминулся.

В ответ я неопределенно махнул рукой; дальше мы двинулись вместе.

– А ты по делу, или так?

– Так. По делу.

– Ясно.

С Женькой не виделся после сеанса. Как-то… неприятно было, что ли. Его ведь моя проблема интересовала с чисто научной стороны.

Гипотеза Андреева подтвердилась. Не будет ли он снова навязывать мне роль подопытного кролика?.. Пару раз звонил кто-то по телефону вечером, долго и настойчиво. Я трубку не брал. А потом вообще отключил аппарат. Сотовый не держу из принципа.

Мы перебрасывались дежурными фразами, вроде того: «Как дела», «Как жизня», «Как работа»; каждый из нас приберегал важные слова «на попозже». Я был насторожен, Женька тоже как-то напрягся от моего недоверия.

Поравнялись с ларьком. Там уж и до подъезда моего рукой подать – свернуть только за угол. Было очевидно: придется приглашать Андреева домой. Сидеть там с ним, как по разные стороны окопа, мне не улыбалось.

– Ну-с, самое время вину свою загладить. Пойдем ко мне сейчас? Пива попьем. Или покрепче чего? За успех нашего эксперимента.

Старался сказать это непринужденно. Но вышло, наверное, чересчур жизнерадостно.

– Водку? Не, Вовка. Рабочий же день завтра. Пива вот можно.

Я взял у мрачной продавщицы четыре «девятки» и какой-то закусь.

Мы поднялись с Женькой по темной лестнице – он все мне рассказывал забавный случай на работе, – прошли мимо бледно-зеленых подростков с папиросками. Андреев оглядел их с профессиональным интересом, но я уже открывал двери.

– Прошу, – сделал приглашающий жест.