Верую

Ночные мотыльки летят и льнут
К настольной лампе. Рай самоубийства
Влечет, влечет…Не пряник и не кнут 
Подмена Солнца, фокус пародиста.

Расплавы крыльев, усиков кресты,
Спаленных лапок исполох горячий…
Как безобразен пепел красоты!
Как жадно светит смерти глаз незрячий. 

Закрыть окно? Законопатить дом?
Бессмысленно, гуманность не поможет,
Пока Творец не даст нам знать о том,
Зачем он создал мотыльков и мошек.
Зачем летят живые существа
На мертвый пламень идола, который
Их губит, и какая голова
Придумала конец для всех историй
Любви… 

Не самозванствуй, в идолы не лезь.
В учебниках ответа не найдется.
Искусство и душевная болезнь
Науке мстят, а дух над ней смеется.

Дух хочет жить, и плакать, и гореть,
И буйствует, и окна открывает,
Дух жаждет, и не может умереть,
И мотыльков на лампе убивает… 

               Владимир Леви

Часть первая 

 

Кап… Кап… Кап… Слезы? 

Нет! Жизнь. Жизнь по капле.

Она подняла руку. Из глубокого надреза на запястье, обнажающего вены и сухожилия, невидные за кровяной пеленой, стекал по руке красный сок. Нектар бесценной бесцельной жизни. Сколько раз дается она? Вряд ли кто знает. К сожалению, – а, может, и к счастью?

 

Но, в любом случае, она посылает ее к чертям.

Бессильно уронила в воду искалеченную руку. В красную воду.

Очень приятная истомная слабость расходилась по телу по мере того, как его покидала жизнь.

Кап… Кап… Кап.

Нежная убаюкивающая смерть.

Легкое головокружение. Она уже не может поднять руки, не чувствует ее, не чувствует теплой воды.

Она чувствует покой.

Она убежала от себя. Убежала от всего.

 

Крик.

Нет, не ее крик.

В этом мире нельзя спокойно умереть.

 

  Фатум 

 

 

1

 

Осень. То была славная, желтая, солнечная осень. Ветер еще не разносил ненавистного осеннего дыма от курящихся куч опавшей листвы, не отражалось в лужах мокрое сонное небо, поскольку луж не было, а небо было легким и чистым.

Легко и весело дышалось осенним воздухом. А то, что в "маршрутке" – такси радио голосом Шевчука пело о "Последней осени" – глупости…

Потом она увидела ее. В первый раз.

Сначала ей показалось – дети столпились поглазеть на что-то, но после поняла – они пытаются до кого-то дотянуться доверчиво раскрытыми ладонями. Это заинтересовало, и она подошла ближе.

Они столпились вокруг, словно им показывают занятный фокус. Детишки с любопытством протягивали свои ладони и, услышав предсказание, убегали. Наверняка они твердили его про себя, через пять минут забывая сказанное. Наверное, им было чрезвычайно занятно вот так буднично заглянуть в неизведанное.

Они были сверстницы. Та, "гадалка" – чуть ниже, с большими голубыми глазами. Необычное асимметричное лицо со вздернутым как бы в ухмылке левым углом губ. Получалось – левый и правый профиль разные. Один добрый, другой же – злобный, жестокий. Яркое, запоминающееся лицо. Похоже она все-таки старше – ей лет шестнадцать.

Усталое скучающее выражение. Видно было – перебивающие друг друга повизгивания и бесконечные ладони порядком ей надоели. Но ведь эту занятную игру в предсказания затеяла она, а не детишки.

Желание выделиться? Тщеславие? Скука?

Мысли прервал голос. Совсем цыганский. Не хватало акцента и привычных оборотов: "Эй, молодой-красивый, позолоти ручку!"

– А ты что же, боишься своего будущего?

Довольно нагло с ее стороны. Но она лишь фыркнула:

– Глупости! Просто не верю в эту чепуху.

Та не обиделась. Пожала плечами.

– Все вы так говорите. А ведь все равно хочется.

Она угадала, но, разумеется, в ответ получила невразумительный кивок не то отрицания, не то презрения.

Теперь ничего не мешало им разойтись. Странная гадалка могла отвернуться к детишкам, подошедшая могла развернуться и пойти дальше, своею дорогой, размышляя о Последней осени и наслаждаясь тишиной старого парка…

Она осталась стоять.

Возможно потому, что у нее больше не было своей дороги.

Она протянула руку.

Гадалка приняла это как должное. Привычным взглядом окинула ладонь…

Она неплохо умела скрывать свои чувства, но пару мгновений не могла оторвать взгляда от руки. Проследить его было нетрудно. Он упирался в треугольник, сложенный из линий жизни, ума и судьбы. Да, действительно, необычное сплетение, было на что засмотреться! Но – странно. Глаза гадалки выражали отнюдь не изумление.

Торжество.

– Что это? – спросили у нее.

Секундное, моментально подавленное смущение:

– Да так, ничего особенного. Просто редкость – не часто такое увидишь, – подняла глаза она.

В них – бесноватый огонек. Огонек-вызов. Вызов судьбе, всему миру, богу. Поверх него – насмешливое спокойствие.

Глаза наркомана или одержимого.

– Хочешь узнать подробнее? Потом. Не здесь, – и, слегка оттолкнув удивленно застывшую руку, быстро пошла прочь, вглубь осенней аллеи.

Но, не смотря на все эти предосторожности, можно было разглядеть ее собственную правую ладонь, …

(глупости, не может быть!)

… где линии ума, сердца и жизни соединялись в четкий треугольник.

 

 

2

 

Саша всегда была прилежной девочкой. Что там говорят о тихом омуте?

Но, конечно, никто не замечал. На то он и тихий, на то и омут. С виду – спокойная гладь, благообразная поверхность с челочкой, круглыми глазками и кротким выражением ангелочка…

" И не видно крыла за моею спиной"

Нет крыльев. Есть Ненависть. Палящая, глубинная, затаившаяся Ненависть.

Она ненавидела своего отца. За что? Слишком долгая и неинтересная история.

Тогда ей было тринадцать, и она боялась его.

Сейчас ей пятнадцать, и она его ненавидит.

Еще немного, и…

Кротко опущенные глаза. Он не должен знать. Никто не должен знать. Пока.

Пусть недоумевают, почему у тихой троечницы Саши блестящая пятерка по химии. И богатейшая библиотека по органическим ядам.

Ненависть делила Сашу надвое – на известную и неизвестную миру половины. Люди плохо знали ее, вернее – не знали совсем, поскольку были уверены, что знают о ней все. Зато она знала людей.

В тихом омуте…

Впрочем, глаза выдавали. Глаза никогда не улыбались и не плакали. Они были неподвижны. Конечно, угадывалось второе дно, там, за недвижностью и равнодушием. Но мало кому удавалось заглянуть в Сашины глаза. Да никто и не стремился. Никому не казалась подозрительной эта подчеркнутая обыденность.

В тихом…

Но не будем сгущать красок. Чтоб превратить ребенка в маньяка мало одной ненависти. Черта между жизнью и смертью прочна. Нужен некий толчок, чтобы человек перешел ее. Ибо, убив, он познает смерть.

Пока же было и солнце, и ветер, и легкое осеннее небо, и хорошее настроение, не взирая на "Последнюю осень".

Саша возвращалась из школы старою, привычной дорогой, через желтый парк. И никогда прежде она не видела… ее.

Она сразу не понравилась. Слишком… слишком властно и своевольно вошла она в Сашину жизнь. Не задела, как это бывает при случайной встрече, нет. Саша быстро поняла это.

Слишком часто всплывало в памяти странное "двойное" лицо. Слишком близко были бесноватые глаза.

Саша перестала ходить через парк.

Но помочь это не могло.

Треугольник на ладони властно притягивал к себе любопытство. "– Хочешь узнать подробнее? Потом. Не здесь" – говорил он.

А ночью являлись отвратительные сны. Во сне было озеро, беспредельно синее, и гадкие желтые скалы из пористого рассыпчатого песчаника. Слепое небо давит свинцом душу, а она стоит одна на берегу этого проклятого озера. Вокруг лишь скалы. Кто-то манит ее с того берега, и Саша должна плыть туда. Она подходит к воде. Видит, что вода мерзостно-черная, что торчат из нее коряги и сучья. Ей страшно. Страшно до оцепенения, до бессилия, а тишина закладывает уши.

Ступает в воду. Раздается неправдоподобное, как и весь этот лихорадочный бред, эхо от чавканья. Ее начинает засасывать вглубь. Она задыхается. Задыхается…

И с широко открытыми глазами подскакивает на постели.

Второе дно неподвижных глаз полно слезами и страхом. Его так много, что он просвечивает, нужно опускать и прятать глаза.

А потом все кончилось. Вернее, не то, чтобы все, и не то, чтобы кончилось…

Просто однажды прозвенел звонок.

 

На пороге стояла она. И чего все это – обычная девчонка. Ну, косоротая немного, с кем не бывает.

– Меня зовут Ольга, – сказала она вместо приветствия. И все очарование обыденности рассеялось.

– Ольга, – повторила она, и без приглашения переступила порог.

 

 

* * *

"…понимаешь, Саша? В мире ничего не случается просто так. Говорить это – все равно, что утверждать, будто мир произошел случайно. Случая нет. Есть закономерность. У закона же имеются свои особенности.

Первое: он существует независимо от того, знаешь ты его или нет; и второе: знаешь ты его или не знаешь, ты ему подчиняешься. Особенно если этот закон называется Фатум.

Судьба.

Судьба столкнула нас, судьба связала нас Знаком.

Ты скажешь – дикое, странное совпадение.

Нет СОВПАДЕНИЙ. Нет.

Есть ЗАКОН.

У врачей всего мира существует негласное правило, своего рода… закономерность. Если привозят человека с невероятным, невозможным переломом, то через некоторое время будет точно такой, или похожий случай.

Это касается не только переломов.

Редчайшая, диковинная фамилия – появляется полный однофамилец и тезка, даже отчество совпадает… Странное уродство – и словно его отражение, полный повтор.

Или – Знак.

Такие люди редко встречаются. Но если они встретились – это перст Судьбы".

 

Ольга говорила тихо, неспешно и уверенно. Саша хотела слушать ее целую вечность.

Слова лились бальзамом на издерганную душу. Не столько слова, сколько голос. Мягкий, крадущийся, но властный и сильный. Очень сильный.

За окном был вечер и луна; в комнате – лампа под абажуром, и Ольга в кресле…

Левый профиль дружески улыбался Саше. Глаза у Ольги тоже были разные.

И искорки. Бесноватые. Может, это фанатизм? Беззаветный фанатизм фатальности, неизбежного?

Слишком спокойна она. Саше хорошо с ней. Спокойно.

Она рассматривала ее ладонь в своих руках. Треугольник искажен, но не как у Саши. Линия ума и жизни у Саши были из единого корня, и линия судьбы вверху сливалась с линией ума. У Ольги же линия жизни начиналась выше линии ума, а "судьба" продолжалась после пересечения с "умом". Линии были ровные, прямые и четкие. Воистину Знак.

– …и теперь мы должны быть вместе. Вернее, даже не так: мы будем вместе.

Саша вздрогнула от этих слов. Рука Ольги выскользнула из ее ладоней. Ольга встала, возвышаясь над ней, как живое воплощение Фатума.

– Мы будем вместе, – повторила она. – А сейчас мне пора идти.

 

Саша не помнила, как проводила непредвиденную, но ожидаемую гостью. Не помнила, как закрыла дверь. Лампа была потушена, и потушены невнятные мысли. Она осталась одна в темной и разом опустевшей комнате.

Луна глядела в ее глаза. Глядела сотнями горестных, ненавидящих, счастливых и проклятых глаз. Она читала в душе Саши, ибо нет на свете душ, закрытых перед луной.

Короткой была молитва этой души: "Спаси и сохрани мой разум, Господи, если ты есть на свете. И будь ты проклят, если тебя нет".

Луна скалила зубы и молчала.

А потом вернулся отец.

Ненависть.

Ее все трудней и трудней скрывать за вторым дном.

 

 

3

 

Ненависть – это демон. Демон жадный и жестокий. Он терзает тебя, разрывает на части, пытает безмолвно и тихо.

Он требует жертвы.

Он не успокоится, пока в жертву не принесут предмет ненависти, иначе одержимый приносит в жертву самого себя.

Ненависть. Сколько крови пролито на ее алтаре!

Ненависть – это проклятие человечества.

Ненависть – это самый короткий путь к Дьяволу.

 

…он был чертовски пьян тогда… Давно. Два года назад. Вряд ли он помнил даже свое имя.

Но он должен, должен был помнить, что перед ним – его собственная дочь!

Боги! Он должен умереть.

Должен.

Кто-то должен ответить за гибель мира, за гибель Сашиного мира, за мокрые от слез подушки, за тошноту, стыд и почти физическую боль, что причиняли ей случайные прикосновения к отцу…

Кто?!

Она помнила, помнила все. Слишком хорошо.

А он был пьян.

Пьян так, что не помнил собственного имени.

Он должен умереть.

 

Проклятая черта! Ненавистная черта!

" – Так просто, – говорила она себе, – так легко"

Можно убить его так, что никто ничего не узнает. Никто. Он медленно, медленно истает, исчезнет из Сашиной жизни, из Сашиной памяти…

Нет!

Что-то внутри нее знало – она не может переступить черту.

Черту, проведенную самим Богом.

"Не убий".

Ты меня породил, я тебя и убью…

НЕТ.

Проклятая черта! Ненавистная черта!

Она не могла убить его.

"Глупая, глупая девочка! Нужно относиться к людям, как к игрушкам, куклам! Кто они такие? Просто плод твоего ума! Ведь ты не знаешь… Откуда ты знаешь? Может все, все это – плод твоего ума?! Они снятся тебе, глупая девочка. Убей папочку, убей"

Ненависть посвистывала и извивалась кольцами кобры, вползая в душу, опутывая душу…

 

Саша отошла от окна и взяла в руки проволочную клетку. Поднесла ее к лицу; посмотрела в глаза серой толстой мыши. Возможно, этой мыши оставалось жить три дня. Саша кормила ее сурьмой в микроскопических дозах. Если она правильно рассчитала – мышь умрет, а в организме не останется следов яда. Если она ошиблась – яд вызовет привыкание, и мышь будет жить.

Открыла клетку. Мышь не воспротивилась тому, что ее взяли в руки.

Пустой, больной взгляд. Мышь знала, что умирает.

На секунду Саше сделалось страшно. Потом какое-то иное чувство захлестнуло ее. Теплый мягкий комочек почти не шевелился в руках. И веса в нем почти нет…

 – Нарекаю тебя… Фатум! – вдруг крикнула Саша.

И свернула ей шею.

 

 

* * *

Слезы катились по бледным щекам. Саша долго плакала, сидя на полу перед маленьким трупиком. Луна освещала их – живое и мертвое, что несколько минут назад было живым.

Черта.

Такая тонкая, незримая, страшная черта! Черта между "быть" или "не быть".

Фатум…

Но сейчас этим Фатумом стала Саша.

Она выбрала для этого несчастного существа "не быть", решив шекспировский вопрос истинно королевским жестом.

И она плакала, плакала безутешно, как, наверное, могла бы плакать над своей могилой, будь возможен такой странный парадокс.

В лежащем перед ней тельце она видела другое…

И она еще не перешагнула черты.

Еще.

 

 

4

 

Вы были когда-нибудь на реке в середине осени? Желаю вам делать это как можно реже. Резок контраст между летней веселой речкой – пляжным раем, оазисом прохлады, – и осенней рекой. Она уже не рождает мыслей о приятном отдыхе; показывает истинное лицо, не созданное для людских развлечений.

Людей нет. Река пустеет. Небо давит безысходностью. Река пустеет… Но она не покинута! Ее хозяева вступают в свои права. Хозяева?

Люди приходят на реку, уходят… А они – всегда.

Всегда были, есть и будут.

Вода самой молодой и веселой речки неизмеримо старше человечества. А древность беспощадна.

Хозяева не любят людей. Это может почувствовать каждый, кто придет на реку в середине или конце осени, когда только ты, река, небо и осенний ветер. Тысячи глаз направлены на тебя. И в них – отчуждение. И… как бы это сказать? Ощущение превосходства, что ли?.. Враждебность.

Такое чувствуешь всегда, когда остаешься один на один с природой. Отчуждение. И беспомощность. И одиночество.

Но на реке – особенно. Особенно – в осенний ненастный день. Вечер. Закат.

 

Солнце красило багряным верхушки уже облетевших деревьев на дальнем пологом берегу.

Саша шла с Ольгой по тропинке, почти у самой кромки воды. Вода была сонная, осенняя, недобрая. Корявые руки кустарника подняты к небу.

Угроза?

Нет. Реку достаточно кормили летом. Вода забрала всех, кого хотела. Сейчас она спала, но сон этот был – как взгляд из-под опущенных век.

Хозяева.

Саша и Ольга говорили о смерти.

 

– … Когда я вошла, тело уже унесли. Но на ковре осталось большое кровавое пятно. Я до сих пор вижу его вечерами, когда комнату освещает лишь настольная лампа, – вспоминала Ольга.

Это она завела разговор на тему, заставляющую сжиматься и бешено колотиться Сашино сердце.

– Неровное, почти коричневое пятно. А на похоронах я не была. Мать кричала "Это грех!", а я хохотала ей в лицо: "Тебе ли говорить о грехе? Тебе, из-за которой он убил себя?!"

– Так значит, твой отец все-таки покончил с собой?

– Выходит, так, – задумчиво подтвердила Ольга. Сейчас Саше был виден злобный профиль, с мрачно опущенным углом губ.

– Но я не верю, – резко остановилась она. – Он не мог бросить меня!

В ее голосе послышались раскаты давней истерики.

– Наверное, не надо было об этом?

– Пустяки, – отрезала Ольга. Голос ее вновь стал спокоен. – Это просто место такое.

– Да уж, – зябко поежилась Саша. Она все время ощущала Хозяев, но не понимала причины своих ощущений. Просто… пусто. И холодно. И Ольга.

Ольга – она странная. То, вот как сейчас, обычная девчонка. А то…

"– Фатум, " – вспомнилось ей. " – Меня зовут Ольга".

Знаком к перемене были бесноватые огоньки. Сейчас их не было, в глазах Ольги проплывали облака воспоминаний.

Долгое время они шли молча.

– А как ты нашла меня? – этот вопрос давно мучил Сашу.

– Да я и не искала. Проходила мимо. Увидела, что ты заходишь в этот подъезд. Спросила у старушек на лавочке, отсюда ли ты, и твою квартиру. Все.

"– Но почему ты проходила мимо?! – сложилось в голове Саши. – Ты говоришь – "нет совпадений"? Охотно верю. Охотно"

– Но ты теперь немного знаешь обо мне, – повернула Ольга свое странное лицо, – а я о тебе – ничего. Считай это намеком, – улыбнулась она. Улыбка у нее всегда косила влево.

– А что говорить?.. – Саша пнула камешек. Камешек плюхнулся в воду, которая пошла недовольными кругами. – У меня… никто не умирал, – выдавила она, натянуто улыбаясь, с трудом удержав слово "еще". Саша вспомнила мышь.

Еще.

Ольга бросила на нее незаметный быстрый взгляд.

– Уйдем отсюда, – Саше стало страшно и холодно. – Уйдем! Мне кажется – кто-то смотрит на меня.

"Да и ты – не самое приятное соседство". Она по-прежнему испытывала к Ольге неприязнь. Странная она. Не от мира сего.

– Смотрит? Интересно… А мне кажется – наоборот: Хозяева слепые, но они слышат нас. И чувствуют тепло наших жизней… – (бесы в глазах; бесы просыпаются).

– Хозяева?

– Ну да. У всего есть свой хозяин. У этой реки и кустов, и деревьев на том берегу. Понимаешь? Они холодные… мертвые. А мы – живые. Они ненавидят нас за это. И еще – презирают. Мы ведь умираем быстрее, чем они замечают нас, – (искорки).

Саша поняла, что недолго выдержит так. К горлу подкатил истеричный комок, как недавно у Ольги. Скажи она что-нибудь – голос сломался бы на середине фразы. Какого черта она поперлась сюда, да еще и с ней?

Хотелось убежать, спрятаться… Спрятаться.

Глаза.

Глаза, и прядь выбившихся из-под берета рыжих волос.

Они стояли друг против друга, держась за руки. Глаз Ольги улыбались. Когда она заговорила, голос ее походил на шелест осенних листьев. А еще – на шипение змеи.

 – Не бойся!.. Нельзя бояться, они любят страх. Слушай… Слушай тишину! Не бойся ее. Залей ее мудрым созерцанием. Пойми, пойми, нет причины терзаться: ведь все это – просто интересная игра.

Саша слышала – и не слышала ее.

В мозгу переливались странные, чужие слова. Мир оплавился, размылся – в центре его были немигающие Ольгины глаза. Звон в ушах. Кажется, она сейчас упадет в обморок. Слова, подчеркнуто чужие обрывки мыслей лезли в душу.

"Мы дышим тобой… Мы слышим твой взгляд… Мы станем Судьбой… Своей же рукой убей путь назад… За нами – закат. Звезда за тобой… Дорогу открой… прощайся с душой – дорога лишь в Ад… За нами – лишь Ад… Нет шага назад… Есть дверь в никуда… Немая звезда… С тобой навсегда… Ты – наша сестра… Мы будем с тобой… Прощайся с душой!"

 

– … Саша! Что с тобой? Ты такая бледная!

Мир, привычный старина-мир навалился оглушающей дубиной. Ольга трясла ее за плечи. Бесов в серых глазах больше не было.

– Саша! Ты слышишь меня?!

– Да… То есть нет. То… не совсем. Это… Нет. Конечно, не ты.

– Пойдем домой, – решительно сказала Ольга, – больше не буду приводить тебя сюда.

С ее помощью Саша развернулась и побрела по тропинке обратно. Губы ее что-то шептали.

Она не видела, как в глазах Ольги за ее спиной разгорелись потухшие было искры.

Торжество.

Кто твой хозяин, Ольга?!

 

 

5

 

…Лицо. Лицо надвигается. Глупое, смешное, испуганное. Это – ее собственное лицо. Лицо в зеркале.

Она протягивает к нему руку, и дрожащий призрак из зазеркалья тоже тянется к ней.

Ладони касаются друг друга…

Пальцы сплетаются!

Это не зеркало.

Не зеркало.

Сашино лицо-призрак улыбается, и улыбка косит влево, а глаза разные, и на дне их – бесы.

В тихом омуте.

Губы призрака шевелятся. Она с ужасом чувствует, что ее губы тоже начинают двигаться.

А может, отражение – она?

Что происходит с отражением, когда ты отходишь от зеркала? Что происходит с тобой, когда уходит отражение?

Саша не понимала смысла произносимых слов.

Чужие пальцы сжались крепче.

Или это ее пальцы?

Это не зеркало.

– Что, что это такое?! Что это?! – кричит она в лицо призраку. Призрак тоже кричит ей в лицо. Звуки складываются в слоги, слоги – в слова…

– ФА-ТУМ! ФА-ТУМ! МЕ-НЯ ЗО-ВУТ ОЛЬ-ГА! ТЫ НА-ША СЕСТ-РА!

Ты – моя душа, а моя душа продана Сатане! – кричит Ольга.

Да, это Ольга сжимает ее руку мертвой хваткой. Ольгины глаза неистово цепляются за Сашины, и Саша чувствует, знает – в ее глазах тоже зажигается огонь.

Искорки.

Ольга торжествующе хохочет, и Сашин рот кривляется вместе с ней.

Смех доходит до верхних нот, дребезжит, срывается, поднимается вновь…

 

… и становится звяканьем будильника.

 

Уже утро. Саше пора в школу.

 

 Зеркало

 

1

 

Первые осенние заморозки посеребрили коричневую опавшую листву.

В этот ранний час в переулке слышалось только мерное шарканье метлы дворника.

Ни души.

Идет по переулку тень. Тень с выбившимися из-под черного берета рыжими прядями.

Тень плачет. Слезы в больших разных глазах.

Она идет на кладбище.

 

Ольга делала это всегда на день гибели и день рождения отца. Но она никогда не была на его могиле. Она не могла найти ее.

 

Ворота кладбища недавно выкрашены; какой-то лозунг прибит над ними – что-то о вечном покое и последнем пути. Вряд ли кто-то кроме проходящих мимо дачников читал его. Кладбище находилось прямо у дороги, трассы между городом и пригородом с дачами. Узкое, но неимоверно длинное, пестрящее оградками, крестами, лентами и памятниками – словно страшная и смешная ярмарка смерти. Покойники похоронены так же, как и жили – кладбище представляло собой изнанку живущего общества. Общества, частью которого люди обречены были оставаться даже после смерти.

Безутешные родственники ради самоуспокоения делали из трагедии фарс, перетаскивая на таинство мирскую суету.

Нелепые разноцветные оградки, поставленные впритык и разнобой. Памятник, фотография, годы жизни – смерти… памятник, фотография, годы жизни – смерти… памятник…

Скучно.

Нет таинства смерти. Нет величия смерти. Страха и благоговения перед смертью. Конвейер.

Но кладбище есть кладбище. А смерть – это смерть. Ее не скроешь нарядным венком, и от мраморного надгробия она не станет приятней.

Мощное давление обрушивалось на входящего. Мертвые и живые – вещи несовместимые.

Здесь было торжество разрушения. Под каждой смешной оградой гнили кости некогда живых людей.

Гнило то, что не так давно ходило, разговаривало, мыслило.

 

Возле ворот сидел нищий. Он был хром, с бельмом. Сидел на мерзлой черной земле.

Зачем так рано? Зачем возле кладбища?

На странном лице старика блуждала идиотская улыбка. Старик был сумасшедшим.

Он жил на этом кладбище; питался тем, что люди оставляли на могилах. Среди "постоянных посетителей" считалось дурной приметой заговорить со стариком; еще хуже, если он сам заговаривал с ними. А он это делал всегда, когда ему не подавали при входе.

Никто не знал, как имя нищего. Люди звали его Сторож. Сам же он называл себя Апостол Петр, и каждому, кто сомневался в этом, показывал связку ключей. Один из них действительно был от кладбищенских ворот, которые, впрочем, стояли чисто символически: кладбище когда-то было обнесено оградой, но теперь ее снесли.

Обычно Апостол сидел на одном и том же месте, пускал слюнявые пузыри и таращился на людей, во сколько ни приди на кладбище. У многих складывалось впечатление, что хромой Петр вообще не уходит отсюда. Но это было не так.

Он жил на кладбище.

Чтобы меня правильно поняли, поясню: люди, конечно, жили и с той, и с другой стороны кладбища… Они жили возле кладбища. А он жил на кладбище.

Администрация не трогала его. Власти сменялись, а он все так же сидел на своем вечном посту у ворот.

Ольга хорошо знала его. Она была "постоянным посетителем".

Апостол тоже хорошо знал Ольгу.

 

– Заблудшая душа найдет свой рай, – тянулся монотонный голос. – Рай – это покой, покой – это смерть, смерть – это Рай, Рай – это… это здесь! Слышишь?

Корявая, как древесный корень, рука ухватила полу пальто.

– Почему ты ничего не дала мне? Почему ты никогда не платишь за вход в Рай?

– Оставь меня, Сторож, – Ольга обратила на нищего отчужденные глаза. – Я иду не в Рай, потому и не буду тебе платить.

Идиотская улыбка заметалась и отразилась в глазах. Заплывшее веко подмигнуло ей.

– Знаю, знаю, зачем идешь ты сюда, Черная Вдова. Ты не можешь найти его? Он бросил тебя, сбежал в Рай? Ты завидуешь ему, правда?

– Заткнись. Я иду к отцу, ты знаешь.

– Но ты не знаешь, – на миг сумасшедший перестал существовать, и старик в этом проблеске сделался страшен. – Не знаешь, Ольга! Не знаешь, к кому идешь… Не ищи. Не ищи! Из Рая не возвращаются. А если и возвращаются, то не так.

Корявая рука разжалась под Ольгиным взглядом, злым взглядом в упор.

– Не смей говорить мне, – зашипела она. – Молчи!

Глаза нищего вновь обессмыслились. Он отвернулся и загнусил свое обычное:

– Заблудшая душа… Рай – это покой, покой – это смерть, смерть – это Рай, Рай – это здесь. Хотите в рай? Платите – я пущу.

Ольга одернула пальто и решительно направилась вглубь кладбища. Много часов будет ходить она, отчаиваясь и надеясь вновь, меж рядов могил, выискивая свежие, жадно вглядываясь в надписи и фотографии… Зачем?

Я не знаю. Знаю только одно: прав был Апостол Петр. Прав во всем – и до ужаса прав.

У Ольги с отцом были особые отношения.

О, знала бы Саша, она, верно, долго бы хохотала и поражалась странному совпадению несовпадения.

Впрочем, не будем забегать вперед.

 

 

* * *

– Зачем все так, а не иначе? – тихий шепот дрожал в стылом воздухе оборванной струной, – почему? Могло ведь быть совсем, совсем не так…

– Знаю! Ты бежал, прав Апостол, бежал от меня! От себя! От НАС!!!

– Нет… Нет. Это она, она не давала тебе покоя. Она отобрала тебя.

– Эй! Слышишь? Разве это – грех?! Разве грех – любить?! Слышишь?!

Она кричала это, но лишь вороны отвечали ей. Пугливая тишина кладбища не терпела никаких криков, кроме их карканья.

Она упала на колени. Волосы совсем разметались, а взгляд стал безумным.

– Что же?! Она не любила тебя. Она поверила в твою смерть. А я – я жду… Жду.

– Ненавижу!!

Странная это была картина. Исступление в глазах, и руки в пустоту, и – нет слез.

Но самое страшное – Ольга не сошла с ума.

Нет.

Но тем хуже.

Чтобы сойти с ума, ей нужно нечто большее. Осознавать такое в трезвом уме и твердой памяти – это страшно. Нет спасительного бреда и туманящего ощущения нереальности…

Некуда спрятаться.

Ничтожный червяк на ладонях бесконечности под губительным палящим светом.

Свет – это боль.

Можно кричать, можно плакать, рыдать, биться лбом о стену, бежать, бежать от себя, пока будешь уже не в состоянии шевельнуться от бессилия…

Бесполезно.

Боль все равно остается с тобой. От нее одно спасение.

Лампа.

 

… Лампа под абажуром. Ярко освещенная рука на подлокотнике кресла, книга на столе.

– Что это, папа?

– … Ты? Не спишь?

– Нет. Что это?

Сидящий в кресле поворачивается, рука тянется вперед.

– Садись.

Кресло большое, в нем очень уютно сидеть вот так, вдвоем, перед столом и лампой с абажуром. Рука гладит непослушные светлые волосы. Сейчас они только блестят рыжим.

– Эта книга – про одного древнего царя. Он был очень умен и храбр, но над ним тяготело страшное проклятие.

– Какое?

– Еще в колыбели было предсказано ему, что он убьет пахаря и засеет поле, в котором вырос. 

– Что это значит?

– Это значат, что мальчик убьет отца и женится на собственной матери.

– О!.. За что же боги так разгневались на него?

– За что? Легенда этого не говорит. Но боги – они часто шутят.

– И никак нельзя было отвратить проклятия?

– Ну, отец мальчика хотел это сделать. Он решил, что нужно опередить сына. Царь оставил младенца посреди голой равнины и ускакал. Но боги пошутили… Ребенка подобрал пастух. Он воспитал его, как родного сына. Когда мальчик подрос, то решил отправиться к пифии-предсказательнице, узнать будущее. И пифия повторила все те же роковые слова. Мальчик ужаснулся. Не возвращаясь домой, он кинулся прочь куда глаза глядят. Он ведь не знал, что бежит от приемных родителей, подвергая себя страшной опасности столкнуться с настоящими…

– И что было дальше?

– Дальше? На второй день пути он увидел богатую колесницу, возница которой стал насмехаться над нищенским нарядом юноши. Тот не стерпел насмешек, и…

– Рок.

– Да. Но рок еще не свершился. Скоро он въехал в богатый город, который поработил ужасный сфинкс. Каждому приезжему чудовище загадывало загадку, и если несчастный называл неверный ответ, сфинкс съедал его.

– И он…

– И он ее разгадал. Сфинкс спросил: «Кто ходит утром на четырех ногах, днем на двух и вечером на трех?» Юноша сказал: «Человек». Этот ответ не только освободил город от чудовища, но и сделал мудрого чужестранца мужем царицы, которая недавно овдовела.

– Коварные боги!

– Да, очень коварные. Мало того: они напустили чуму на страну, царем которой стал Эдип. Эдип – так звали этого царя… Когда жрецы спросили богов, что разгневало их, они ответили: «Ваш царь убил пахаря и засеял поле, в котором вырос».

– Рок.

– Верно. Древние греки называли это фатумом.

– Что бы не делал несчастный царь, все вело только к одному…

– Потому что нельзя предать свою судьбу.

– Предать…судьбу?..

Но рука уже соскользнула с плеча и потянулась за книгой. Книга раскрылась на рисунке: Эдип обнимает женщину, которая – мать… и которая жена.

– Нет, ты вслух читай!

Страницы зашелестели, и зашелестел голос. Голос перепутался с мыслями, со странными сонными мыслями: «Предать судьбу нельзя… боги любят шутить… и это называется – фатум. А шутят ли боги сейчас?..»

 

– Я люблю тебя, папа.

– Я тоже, дочка. Люблю. Но ты спишь уже?

– Нет-нет, я еще посижу здесь, с тобой. Читай дальше.

– У тебя глаза сейчас… такие… странные.

– Знаю. Это потому, что я люблю тебя. И ты…

– Я…

Лицо. Лицо перед ней. Глаза – отражение ее глаз, но они борются со страхом и еще с чем-то, противоположным и очень могущественным.

Огонь души.

В глазах.

Их глазах.

Руки. Руки роняют книгу, переплетаются с ее пальцами. Сердце стучит набатом.

Все верно.

Не грех.

Разве грех – любить?!

– Иди… иди спать, – голос глухой, хриплый, дрожит. – Оставь меня… Нет.

Нет. Не уходи.

– Останусь. Судьбу предавать нельзя. Я поняла тебя… отец.

– Да, отец… Отец! Иди, иди, Ольга! Уйди ради всего святого!!

Ответа не будет. Будет горящий взгляд, и потухшая лампа под абажуром, и упавшая книга, раскрывшаяся на странице с рисунком…

Ночь.

 

…ночь. Она открыла глаза, и с трудом поняла, где находится. Млечный путь разлит над ней. Пронизывающий, адский холод.

И крест.

Крест прямо перед Ольгой.

Пальцы не сразу понимают, что сжимают какой-то предмет.

Прут ограды. Кладбищенской ограды.

Она на кладбище.

Боль.

 

Рука на плече. Мышцы слушаются неохотно, но она поворачивается. Как раз для того, чтоб услышать:

– Ты выбрала?

Холод мгновенно отступает, и Ольгу бросает в жар. Темно, но достаточно света, чтоб понять: перед ней сумасшедший Апостол Петр.

Сумасшедший?!

В такой же степени, в какой может быть сумасшедшим Дьявол.

– Ты – выбрала? – повторяет голос. Спокойный, тяжелый, холодный голос.

Губы ее бесшумно шевелятся. Что на них – проклятие или молитва?

– …не… – хриплый голос Ольги садится. – Да, – уже более твердо сказала она. – Покажи могилу.

– Ты готова похоронить его?

– Покажи могилу! Я устала от этого кошмара, я устала узнавать в каждом похожем лице его, в каждом похожем голосе – его голос, устала!! Больнее, чем сейчас, не будет… Я увижу, что он мертв, и успокоюсь.

– Надеюсь, нет. Пойдем.

Хромой Петр, приволакивая левую ногу, шагнул в темноту.

Ольга последовала за ним.

 

 

* * *

Пусто! Пусто!

Там было пусто.

Там не было ее отца, и тем более не было того, кого она искала.

Была фотография с глупой улыбкой и чужим лицом, были ничего не говорящие цифры через черточку, и бесполезные слова эпитафии. Латынь. Какая беспомощная напыщенность!

"Sic transit Gloria mundi. Vale."

Последнее слово, "прощай", находилось у самой земли; стерлось, скололось и читалось теперь как "Vita".

"Жизнь".

Вот так.

Освобождения не было. Он не был мертв. Он был жив.

Жив вопреки позорной черточке, вопреки глупой надписи. Вопреки тому, что был мертв.

Где-то там, под двухметровым грузом праха, гнили кости. Гнило тело.

А он был жив.

Разве не об этом говорит надгробная эпитафия?!

 

Апостол стоял в стороне и смотрел, как белые пальцы Ольги касаются слова "Vita". Потом она уперлась в него безумным взглядом.

– Я знаю… Знаю, – нараспев протянула Ольга. – Сторож, ты – сатана. Нет… ты – демон… или бес. Да, бес… Лукавый бес… Ты знаешь теперь мой ответ! О, вижу по твоему единственному глазу, знаешь.

Темный силуэт склонил голову в согласии.

– Следуй за мной! – властно произнес Апостол Петр.

Излишне говорить, что он знал – так и будет.

 

 

2

 

Сон ушел, а ощущение страха и бессилия осталось. Саша забыла бесовские глаза и разорванный смехом рот, но образ Ольги уцелел и долгое время преследовал наяву.

Ольга… Призрак, двойник.

Чей?

Но хватит бреда. День, солнце и ветер. Кошмаров больше нет. Вероятно, последний, день солнца и навсегда уходящего лета позолотил антрацитовую грязь улицы.

Холоднее, чем тогда, на реке. Саше передался холод; нервный холод, усиленный молчанием аллеи.

Впервые после встречи с Ольгой Саша решилась пройти через старый парк.

 

" – Кто знает, кто может ответить – отчего моя жизнь стала пыткой? " На этот вопрос лучше всех могла ответить она сама.

Отец.

А потом – Ольга.

Вон там, там, за поворотом, стояла она в окружении детишек… Века. Прошли века.

" – Такие люди редко встречаются, но если найдут друг друга – это перст Судьбы" – вспомнила Саша. Судьба. Неужели человек – лишь кукла в ее руках? Неужели все может свершиться одной лишь волею Фатума?

Но зачем, к чему тогда все это – если предопределено заранее?

Нет совпадений, нет.

А случайность?

Наверное, их тоже не бывает, раз нет совпадений. К чему же тогда сводится вероятность? К единственно возможному. А это – снова Фатум. Рок или Фортуна в зависимости от обстоятельств.

" – Да. Мой Фатум не очень-то похож на Фортуну. Хотя, с другой стороны, неприятности валятся на меня, как из рога Изобилия… Но если Ольга утверждает, что все закономерно, то я добавлю: все имеет какой-то смысл. К чему ведет меня судьба? И Знак?"

Саша раскрыла ладонь. Глазам ее предстал треугольник, изученный до последней черточки.

" – Треугольник. Его считали символом Хаоса. Нет. Я не боюсь своего Рока. Что бояться, если он все равно свершится?! … Так и пойдем – на заклание.

Не хочу!!!"

Ладонь Саши сжалась в кулак.

" – А как же закон мира – Свободная Воля? "

Да. Свободная воля. Право выбора между Роком и Роком.

Смешно.

Но, увы, истина. Ольга – Рок, отец – тоже.

А, может, это – одно?! Одно, которое сливается в … Слишком часто. Понятно и так.

Сбежать нельзя. Деться некуда.

Что ж…

Да ничего!.. Хмурые облетевшие деревья.

 

 

* * *

Придя домой, Саша забралась в глубокое кресло возле окна. Неизвестно почему, она вспомнила Ольгин рассказ об ее отце.

" – Наверное, ее отец был хорошим человеком. Потому он и умер. На этой земле остается жить лишь все самое гадкое…"

Липкие воспоминания не заставили себя ждать. Два года назад от этого не было спасения, не было оружия. Они были самой страшной пыткой, они означали неотвратимость и безысходность.

Сейчас у этих воспоминаний был исход. И он был более страшен для Саши, чем сами эти воспоминания.

" – Может, если б отец умер до… всего этого, я б тоже… любила его. Но – он убит в моей памяти. Осталось чудовище. И это чудовище должно…

Почему, почему он не покончил с собой, как отец Ольги?! Зачем терзает меня каждый день своим лицом? Он добро и мило улыбается, а в памяти всплывает пьяная ухмылка… И голос. "– Иди к папе, детка. Саин ждет тебя!" – да, так пьян, что не помнит собственного имени. "Саин"? Что мне до этого"

Машинально продолжая глядеть в окно, Саша смотрела внутрь себя и видела годы под знаком тихой ненависти, тихого ада.

" – Ненависть. Это та же любовь. Только – как в кривом зеркале. Аморальная карикатура. Чем прекрасней и величественней то, что смотрит в зеркало, тем смешнее видеть на отражение…

А если хозяин отражения еще ужасней, чем оно само? Тогда, наверное, между ними не будет разницы… Или – вдруг, наоборот, кривизна распрямит кривые черты, и отражение с отражаемым поменяются местами? Это значит, что разницы между ними тоже нет.

То, что Ольга любила своего отца, не отличается от того, что я ненавижу своего.

Ольгин отец умер".

 

И вдруг опустевшие глаза видят внизу, во дворе, бегущую по подстывшим хрупким лужам девочку.

Ничего не слышно здесь, за двойными стеклами, но, кажется, она смеется. Хохочет и прыгает на замерзшие лужи, ломает хрупкий лед на осеннем асфальте. А рядом идет высокий человек, солидный дядя в шляпе и пальто, с детским ведерком для песка в одной и папкой в другой руке. Папка мешает ему, он кладет ее под мышку, садится на корточки и протягивает освободившуюся руку девочке. Наверное, он тоже смеется.

Девочка вприпрыжку подбегает к нему, и они, взявшись за руки, скрываются за Сашиным окном.

Это была последняя капля.

 

 

… – Пап, а как ты думаешь, собаки попадают в рай?

– Наверное, дитя мое.

– Наверное должны… Они ведь не грешили. Но среди людей лишь святые оказываются в раю. Так что же – любая собака – святая, а любой человек хуже любой собаки?

Смех. Фальшивый, как кажется сейчас, но тогда она тоже тонко, заливисто смеется.

– Бог глупый.

– Отчего же? Нельзя говорить так. Бог есть всё.

– Как же он позволил, чтоб люди забыли его?

– Не люди – его, а он – их, милая.

– Глупо вдвойне.

– Но ведь и ты обижаешься на своих кукол.

Снова смех.

– Я не играю уже в куклы, – смешная серьезность. – Я хочу знать мир.

– Мир невозможно знать. И дерево познания ядовито.

– Значит, все очень глупо.

– А может, это ты еще не доросла до мира?

– Но я ведь выросла из своих кукол!

– Да, ты выросла,… но мир – он безграничен, как Бог.

– Ерунда. Границы есть у всего. Как так – не может быть конца?

– В мире все может быть. Бог есть всё.

– Значит, может быть, что он глуп.

– А еще может быть, что глуп кто-то еще.

Смех. Она подхватывает.

Тревога.

– Ты… куда-то собираешься?

– Нет… то есть, да. Я… должен идти… к…

Мучительно хочет соврать.

– Ты опять будешь пить.

– Нет.

– Да.

– Нет.

– Будешь, я знаю. Папочка, папочка, не пей больше! Ты приходишь – другой, другой, понимаешь… – скороговорка и умоляющий взгляд. У него глаза заискивающие, как у побитой собаки, что укусит исподтишка.

– Только… не говори матери.

– Если вернешься трезвым.

– Конечно-конечно (собаку выводят гулять). Вот – уговор.

– Я-то свое слово сдержу.

– И я, не сомневайся. А когда вернусь, доскажу про Иоанна Богослова.

– Это который как Нострадамус?

– Почти. Помни – матери ни слова (уже из коридора). До вечера!

– Я помню… (ответ хлопнувшей двери).

 

Она знала. Вечером он не вернется. Может, не вернется и утром. А когда вернется, будет пьян. Почувствовала, что сейчас заплачет, и почему-то отвернулась.

Отец, помешанный на Библии, сын недобитого властями священника, был неплохой человек.

Когда был трезв.

А когда пьян…

Не то, чтоб он становился другим человеком. Он становился НЕ человеком. И она панически боялась его. У него были пустые глаза и чужой голос… Как… как зомби, что ли. Где-то читала она о воскресших мертвецах с инородной волей вместо души.

Он был похож на них, когда был пьян.

А трезвым – он становился святым. В детстве она думала, ее отец – ангел. А, может, и сам Бог…

Дьявол! Дьявол, этот мир – твой!

 

… и вышло так, что никто не вернулся. Никто. Она осталась одна.

А ночью пришел отец.

Пьян. Он был пьян. Он был так пьян, что не помнил своего имени.

Саша проснулась от того, что в ее спальне скрипнула дверь.

Она услышала чужой голос:

– Иди к папе, детка. Саин ждет тебя.

 

Это был конец.

 

 

* * *

За Сашиной спиной скрипнула дверь.

Она вздрогнула и обернулась.

На пороге стоял ее отец.

Ненависть.

 – Я… я пришел поговорить.

Саша молча отвернулась.

– Ну почему ты…

(Хочет положить руку на плечо. Саша угадывает это движение. Отпрянула.)

– Не смей! Не смей… касаться меня! – (второе дно не слушается) – я не хочу говорить с тобой. Я не хочу видеть тебя.

– Я… я знаю, что-то сделал тогда… не так, воспоминания туманные и неясные мучают меня.

(Очень трудно сдержаться)

– Уйди! – (шипение кобры), – Слышишь?!

– Но Бог учит прощать грехи.

– Я – не Бог!! А ты… Твой грех не из таких, что прощаются Богом и людьми! Воспоминания!.. А меня мучают ясные, яркие как день воспоминания!! Уйди! Ради всего святого!

(Пока Саша может просить)

– Ты пугаешь меня. Я… я больше не могу так мучаться. Скажи…

Сашу трясло. Сейчас… Сейчас…

– Мы…

– Черт возьми! Ты все-таки – моя дочь!

– Да… Да! Дочь! Вот именно!!! – она развернулась. В ее глазах больше не было двойного дна. И слез не было.

Ее взгляд встретил виноватые собачьи глаза. Гнев в голосе сменился брезгливостью и усталостью.

– Мой язык не повернется сказать то, что ты сделал, сволочь. Если б у тебя была хоть капля ума, и если бы ты не любил так себя, ты б сам понял, что сделал… – устало, меланхолично сказала Саша, – Убирайся. Ты мне противен. Из-за тебя я сама себе противна. Убирайся.

– Нет. Нет, что… что ты имеешь в виду… нет!!

Она отвернулась к окну вместо ответа.

– Нет… – слышался за спиной трусливый шепот, – Саша, доченька, нет!

Он обхватил ее за плечи, она вырвалась, и звонкая пощечина отпечаталась четкой пятерней. Он попытался поймать ее руку, удержать в своей, но она бросилась на улицу, плюнув с порога:

– Ненавижу!

Сбегая по лестнице, Саша кричала это слово и остервенело терла руку, к которой он прикоснулся.

Давясь слезами, выскочила за дверь, захлопнула и долго держала ее.

Держала, пока не услышала за спиной:

– Привет! Что с тобой?

 

Это была Ольга.

 

                                                                      

  Ты – моя душа

 

 

1

 

– Вот так-то будет лучше! – удовлетворенно произнесла Ольга, видя, как Саша глотает холодную воду в приступе рыданий. Стакан в ее руке дрожал.

Оказалось, что Ольга живет неподалеку. Она отвела практически невменяемую Сашу к себе. Домой возвращаться та не хотела.

– Ну а теперь – что случилось?

Саша не ответила. Слезы душили ее. Ольга неожиданно ласково обняла Сашу и заглянула в мокрые глаза.

– Можешь не говорить. Успокойся. Я знаю, почему.

Горькая усмешка.

– Т…ты даже в ст…страшном сне т…такого не увидишь.

– Не тебе судить о моих снах. А вот что касается тебя… Это твой отец, да?

Не вопрос – утверждение. Гром среди ясного неба.

– С… с чего ты взяла?

– Книги у тебя дома. И то, как ты однажды о нем отозвалась. Ты его ненавидишь. Более чем. Могу предположить, почему. Он…

Саша вдруг испугалась, что она скажет это вслух.

– Молчи!!

– Конечно. Но теперь я не предполагаю. Я знаю. Успокойся. Все будет так, как ты захочешь. Он умрет.

– Нет. Нет, я не смогу.

– Не ты. Он сам. А мы поможем. Эта тварь не должна жить.

– Не должна – (и голос провалился).

– Я скажу, что делать. Это не страшно. Как игра…

– …игра…

– Ты будешь не виновата – он сам…

– …сам.

– Следуй за мной! – властно сказала Ольга.

Саша покорно поднялась и пошла за ней.

 

Излишне говорить – Ольга знала – так и будет.

 

 

* * *

… Ворота кладбища недавно выкрашены. Какой-то лозунг прибит над ними – что-то о прощании и последнем пути.

Саша не читала его. В трансе Саше не казалось странным, что ее привели на кладбище. Да и само кладбище не показалось ей странным. Она не была "постоянным посетителем", а любой из них очень удивился бы, увидев сегодня кладбищенские ворота: перед ними не было Сторожа. Апостола Петра.

Возможно, впервые.

 

 

* * *

Покосившиеся обшарпанные оградки, нелепые пластмассовые венки, кресты на могилах… Вороньи крики в пустом осеннем небе.

Пусто кладбище, лишь вороны владеют им. И почему никто не стережет ворота? Почему Ольга и Саша бесплатно прошли в ворота Рая?

 

Они шли по самой старой части кладбища. Ольга вела безвольную Сашу по тропинкам куда-то в самую его глубь; все чаще и чаще попадались кованые старинные кресты со стершимися именами. Здесь все заросло корявыми кленами, в путанице их ветвей гнездились несчетные черные стаи.

– Куда мы идем?.. – глухой голос Саши наполнен безжизненной пустотой.

– К тому, кто нам поможет.

– Кто это?..

– Неважно. Ты скоро узнаешь.

Очевидно, это было достаточным для Саши. Она надолго замолчала, неслышной тенью двигаясь за Ольгой.

Теперь уже не было крестов на маленьких холмиках. Только по характерным очертаниям можно было угадать могилы. Тропинки заросли. Давно уже не проходили здесь безутешные родственники, самих этих родственников не было в живых многие-многие годы. Этот район кладбища более всего походил на угрюмый лес, поскольку деревья здесь были не скованы людскими надгробиями. Они росли, как им вздумается, закрывая и переплетая пальцами корней неприметные холмики.

Что-то темное, неясное угадывалось за серыми голыми стволами. Именно туда вела Ольга свою спутницу. На первый взгляд это был сваленный в причудливую кучу халам; свалка, куда годами отправлялись упавшие кресты, забытые безымянные надгробия, венки и прочая рухлядь.

От смутной кучи отделился еще более темный силуэт и, заметно хромая, приблизился.

– Ты долго, Ольга.

Что-то случилось с Ольгиным лицом. Оно помертвело и вместе с тем зажглось изнутри дьявольским предвкушением, еще более перекосившись. Словно не Ольга, а воскресший из памяти ночной кошмар жадно глядел в лицо Сторожу. Гротескный, нереальный – ему нет места в мире, но он вопреки всем людским законам живет, желает и жаждет, бросая вызов нелепым правилам бытия.

– Она… здесь, – Ольга облизала пересохшие губы. – Я… привела ее, Сторож.

Руки дрожали, выдавая лихорадочное волнение. И голос…

Саша стояла отчужденной. Незрячими глазами смотрела она сквозь Апостола Петра, устремившего на нее изучающий взгляд.

– Хорошая девочка, – сказал он, непонятно что имея в виду. – Хорошая… – и, неожиданно громко и властно:

– Подойди!

Саша подошла.

– Отвечай мне. Ты ненавидишь?

– …да.

– Ты хочешь убить?

– …да.

– Согласна, чтоб я помог тебе?

– …да.

– Хорошо. Идемте.

Сторож углубился в темноту, и туда же сгинули рука об руку Саша с Ольгой. Апостол подвел их к тому, что оказалось дверью; отворил, и они вошли в неожиданно просторное и чистое помещение. Все в нем от кровати до стен было заимствовано у спящих вечным сном. Стол, стоящий в центре, был явно выполнен из обломков могильной плиты. На нем в свете слабо мерцающих трех свечей видны были какие-то мелкие предметы.

Вдруг что-то шевельнулось в Саше, толкнуло ее. Не пробудило, но укололо во сне.

– Ольга! – позвала она в испуге, как ребенок, что вышел ночью в темные сени. – Ольга, я боюсь. Что, что все это?..

Порыв был умело подхвачен:

– Просто сон. Страшный сон. Спи и не о чем не думай.

Апостол подвел девочек к столу. Взял их за руки, и против каждого оказалось по зажженной свече. В центре треугольника, образованного ими, лежала восковая фигурка и горсть земли.

Апостол заговорил. Его голос, бронзовый, тяжелый, был голосом жреца и вершителя судеб.

– Желания человека – его проклятия. Ты проклята, Ольга. Назови свое желание.

– Жизнь, – хрипло сказала она. – Жизнь моей любви.

– Ты проклята, Саша. Назови свое желание.

– Смерть. Ненависти.

– Ваши желания – суть одно. Жизнь невозможна без смерти, смерть невозможна без жизни. Ненависть умрет, чтобы дать жизнь любви. Когда ты пришла сюда впервые, чтоб искать свою любовь, Ольга, я сказал тебе: не ищи его среди мертвых, ибо он жив в тебе, но не ищи среди живых – для них он умер. Я сказал тебе – выбери. Выбери, чтоб обрести покой. Убей его в себе – пусть он будет мертв среди мертвых и живых. Или воскреси его, чтоб он стал живым для живых и мертвых.

Ты сказала: "Нет. Я не буду выбирать".

Вчера я вновь спросил тебя: "Ты выбрала?"; и ты сделала выбор. Так?

– Да.

– Ты хотела убить его в себе?

– Да.

– Ты смогла сделать это?

– Нет.

– Что остается тебе?

– Воскресить его.

– Так будет, ибо ты нашла ту, с кем связана твоя судьба. Она даст жизнь для твоей любви, убив свою ненависть. Ваша судьба – суть одно. Ваши желания – суть одно. А потому исполняются через одно действо. Начнем его. Саша, посмотри! Кто это? – узловатый палец Апостола коснулся фигурки на столе.

– Отец… – прошептали бледные губы.

– Посмотри на свою душу, Саша, – коснулся свечи Петр, – видишь эти слезы? Кто причина их?

– Он, – тихо сказала Саша, не сводя глаз с фигурки.

– Собери их и сделай то, что они породили.

Уставившись в центр стола, Саша сняла со свечи мягкий оплывший воск, и пальцы ее свили длинный жгут, подобный змее.

– Что это?

– Ненависть.

– Он должен быть наказан. Накажи его.

Вряд ли понимая, что делает, Саша непослушными пальцами взяла со стола фигурку и оплела ее жгутом.

– А теперь смотри, смотри, девочка, как твоя ненависть убьет его!

Неизвестно, что привиделось ей в неверном колеблющемся пламени свечи, но руки ее похолодели и затряслись в руках Ольги и Сторожа.

– Она душит его!! Он корчится… кричит… кричит… Умирает! Он умирает!! Извивается, но мертв. Уже мертв. Мертв! Мертв, – бессильно повторила Саша. Голос стал раздавлен. Она выдернула руку из Ольгиной ладони и резким движением нагребла на фигурку землю.

– Не хочу видеть. Пусть он уйдет и не вернется.

– Пусть, – как эхо отозвался Сторож. Его мизинец ловко вывел на маленьком холмике "mori".

– Теперь он ушел туда, Саша. Туда, с ним, ушла твоя ненависть, чтоб вернуться любовью Ольги.

Ольга! Что ты видишь?

– Могила. На ней слово "смерть". Латынь… Оно оплавляется! Искажается! Это…это…

– Да, Ольга, – ответил Апостол, исправляя слово так, чтоб получилось "amore".

– …"Любовь"! Моя любовь, моя! Пустите меня, он там, я вижу его!! Он зовет меня!

– Да, Ольга. Возьми его, он твой.

– Навсегда!!! – взвизгнула она и выхватила фигурку из земли.

– Навсегда… навсегда… навсегда, – повторяла Ольга, нежно касаясь фигурки губами.

– Да, так будет. Пока ты жива, так будет.

– Так будет – вечно! – крикнула Ольга, и мир раскололся.

 

 

2

 

Мрак отступал неохотно, цеплялся за сознание липкими пальцами. Оно тонуло в нем, но какой-то посторонний раздражитель острым скальпелем отсекал сон.

Пробуждение пришло, как удар. Нахлынувшие воспоминания и ощущения вылились в эмоции – страх и невыразимую тоску.

А потом пришла мысль. "Конец…". Роком веяло от нее.

В уши влился тонкий, на двух нотах тянущийся человеческий вой. И в нем – мука. Плач.

Сон удрал, оставив ясность и ужас.

В коридоре темно. Свет из распахнутой пинком двери ударил мечем в глаза, и не сразу увидела Саша стоящую на коленях мать, и воющую, запрокинув голову, на раскачивающийся мерно и равнодушно страшный труп под потолком.

Он мертв.

Повесился.

Боги…

 

* * *

Холодный ветер в волосах был полон решимости.

Она знала, зачем и куда идет.

Остановка пуста, лишь перед ней остановился старый обшарпанный автобус. Лишь для нее.

Сердце замирает, и ноги подкашиваются, и поручень холодит руки.

Она сразу его увидела.

 

Ярко освещенная рука на колене. Спинка сиденья закрывала сидящего. Книга в руке. Раскрытая книга… До боли и холодка в сердце знакомая картина.

Нетвердые шаги, нетвердый голос:

– Что… вы читаете?

Господи, он. Он до последней черточки. И ответ:

– Да так. Про древнего царя.

– Такая интересная, что читаете в автобусе?

– Ну да. Забавно иногда шутят боги.

– Я знаю. Знаю, как они шутят. Их смех называется… фатум.

 

Вот оно – счастье.

 

Цена?..