Наум Брод

 

 

 

 У Коли Баранова было всегда красное лицо. Наверно, какой-то физический дефект. Время о времени он жаловался на что-то, постоянно его достающее, но я не помню, на что – что-то кишечно-желудочное. Со своей стороны могу сказать, что Коля мог краснеть, потому что был стеснительным человеком. Что-нибудь скажет – покраснеет. В чем-то схитрит – расскажет об этом вроде как о какой-то удаче, но все равно смущенно улыбнется, покраснеет. Улыбающимся его лицо оставалось практически всегда. Если улыбка сходила с лица, то, видимо, только для того, чтобы дать отдохнуть его мышцам. Иногда к его выражению добавлялось удивление. На многое, о чем ему говорили, первой его реакцией было: вскидывались кверху брови в удивлении. Вместе с уже давно утвердившейся улыбкой от этого получалось радостное удивление.

Я употребляю «был», «стеснялся» в прошедшем времени не потому, что его уже нет (надеюсь), а потому, что мы уже лет пятнадцать не виделись и вряд ли теперь когда-нибудь увидимся. Хотя кто знает…

Коля был стеснительным, но дрался здорово. Когда-то серьезно занимался самбо. Он и ходил вперевалочку, как многие борцы (кажется, у него и ноги были кривые). Самбо он занимался задолго до нашего знакомства и, видимо, был неплохим самбистом. Во-первых, я его иногда видел в обществе очень известных самбистов, с кем-то он меня даже знакомил. Я придирчиво наблюдал за тем, как известные самбисты к нему относятся – нет, с уважением, как с равным, и мне было приятно, что мой друг в чести у таких ребят. А то, знаете, и Коля мог подсуетится с таким важным знакомством, и та сторона могла бы проявлять снисходительность к менее удачливому коллеге. В Латвии тогда был расцвет самбо, несколько человек были в сборной Союза. Я-то всех их знал понаслышке и от Коли Баранова, а Коля вот… Тоже, наверно, мог бы чего-то достичь в этом, но что-то помешало. Возможно, здоровье.

Во-вторых, пару раз я видел, как он дерется на улице. Класс! Я всегда ему в этом завидовал. И умению и смелости. Я кидался в драку скорее, чтобы не дать завладеть мной страху. А Коля восхищал своей выдержкой. Он как охотник – заманивал будущую жертву: вроде бы уклонялся от прямой стычки, лицо заливалось краской смущения, он тихо произносил – то ли мне, то ли себе: «Обожди, обожди» и вдруг, когда угроза, кажется, миновала, я уже не думал про предстоящую драку и про соперника, Коля вскидывал его куда-то вверх и опрокидывал навзничь. Причем я не видел, чтобы он добивал поверженного. Чуть придавит к асфальту, чтобы оторваться от него, воровато поозирается и, не спеша, поковыляет своей дорогой на кривых ногах. Меня он тоже однажды поставил на голову. Правда, головой на тахту и я был вдрызг пьяный, но это-то меня и спасло: был бы трезв, затеял бы серьезную драку, неизвестно, что бы от меня осталось. А так Коля Баранов просто свернул меня в бараний рог (извиняюсь за каламбур – не удержался) и поставил на голову, верх ногами. Буквально. Представляете? Я, Наум Брод, весь из себя разлюляй-люли и вдруг стою на голове и беспомощно шевелю ногами. Не красиво.

А познакомились мы с ним так.

Напротив моего дома был спортивный зал единоборств – штанга, борьба, бокс. Я занимался боксом, был своим человеком, тем более, что входил в сборную института и меня любил тренер. Тренировался, правда, через пень-колоду, в основном для самоутверждения. Но что-то получалось, раз нравился тренеру. Время от времени приходил туда просто так, на какое-нибудь соревнование. Однажды в воскресенье пришел от нечего делать. А там – соревнования самбистов. Днем. Я уже где-то успел поддать, веселенький пришел. На татами кто-то возился. Зал небольшой, для зрителей была всего одна длинная скамейка. Вся уже заполненная. Я собрался было уйти, но вдруг увидел на скамейке своего однокурсника, тоже когда-то занимавшегося боксом, до первой тренировки со спарринг-партнером. Он мне помахал: садись, мол!. Но куда, если все занято. Недолго думая, я полу присел и долбанул левым боком по первому сидящему с краю. В результате последний сидящий на другом краю, грохнулся на пол. Встал. Удивленно посмотрел в мою сторону, рот его растянулся в улыбке, брови вскинулись круто вверх, лицо сделалось красным-красным, ничего хорошего не обещающим, и сказал:

– Что за хмырь там?

Это был Коля Баранов.

Все рассмеялись, а мой однокурсник замахал Коле руками: мол, спокойно, спокойно, это свои. Они, оказывается, были друзьями с детства – жили где-то рядом.

– Ну и ну, – сделал лицом Коля, и после того, как на скамейке все потеснились, присел на свой краешек.

Когда вышли покурить, однокурсник подвел меня к Коле.

– Знакомься – это Наум Брод.

 Тут Коля опять заулыбался, но уже с другим подтекстом: даже с некоторым смущением.

– А-а, – сказал он и не просто протянул руку, а низко поклонился и отставил одну ногу далеко назад, вроде как, в знак особого уважения. – Слышал, слышал.

Однокурсник, оказывается, ему про меня рассказывал. Не знаю, что, но какие-то похождения по танцулькам и ресторанам, с девочками и драками за мной уже числились, рассказывать было что.

Лет десять после этого мы с Колей фактически не общались, а встретились случайно на моей троллейбусной остановке: оказалось, что давно живем по соседству. Я к тому времени успел отслужить в армии, жениться, потерять родителей, развестись, разменять родительскую квартиру на две. Мне досталась в Задвиньи, через два дома от Колиного. Мы стали встречаться. Примерно в это же время я уже стал подумывать, как бы уйти на вольные хлеба. Для этого надо было найти такую работу, чтобы оставалось время на занятия литературой, лучше в первую половину дня. Коля в то время работал на нескольких работах, помимо основной работы. Многие так делали. Находили какие-то места в пространстве ЖЕКов – кочегары, сантехники,– котроллерами в общественном транспорте. Еще что-то по мелочевке. Один наш общий с Колей приятель работал на восьми таких работах! Причем в половине из них лежали его трудовые книжки. Меня еще удивляло, как такие ребята не боятся этого? В те годы иметь даже две трудовые было уголовно наказуемо. Приравнивалось к подделке документов. Можно было схлопотать срок. Лично я боялся. Когда у меня сын испортил мою книжку – залил чернилами, и я вынужден был завести вторую, но при этом оставил первую и потом уже продолжал пользоваться обеими, то всякий раз я чувствовал себя государственным преступником.

У Коли было не больше трех-четырех мест, где он числился и получал деньги. Одно – что-то, связанное с автопарком. Потом он стал завгаром, но это позже. А тогда… тоже что-то с машинами. Место завгара ему обещали дать сразу, как только он получит диплом – где-то он учился, как раз эти десять лет, пока мы не виделись, но еще не закончил. Я просил Колю куда-нибудь меня устроить, но в ответ Коля только смущенно улыбался, уклончиво отвечал: «надо подумать», но так и не устроил.

Сам я тоже пробовал найти себе работу со свободным режимом, но со свободой у меня ничего не получалось. Дело в том, что какой бы работой я не начинал заниматься – а были такие, когда мне действительно не надо было сидеть на месте: с командировками, или какими-то авральными работами, – я, как человек честолюбивый, так увлекался работой, с таким желанием сделать ее хорошо, что уже ни о какой литературе не думал –только о работе. Даже когда она заканчивалась – по инерции я еще долго смаковал, как замечательно я справился с ней. Однажды я нашел такую работу рядом с домом, по специальности – технологом на заводе, но фактически там ничего не надо было делать. Завод выполнял спецзаказы по производству нестандартного оборудования. Наверно, для инженера это интересная работа, а определение «нестандартное» обещало возможности для творчества. В своем технологическом отделе я этого, правда, не увидел – ни творчества в самой работе, ни творческого горения работников. Рабочий день, как и всюду, начинался в восемь утра. После получасового утреннего возбуждения, вызванного дорогой, встречей сотрудников, настройкой на работу, все затихали, уступая шуршанию бумаг и тихому говору начальника отела, дающему очередные указания какому-нибудь сотруднику. Задание сотрудникам отдела выдавалось на месяц вперед – сиди, работай, не мешай другим. Но, насколько я успел заметить, большую часть времени все занимались своими делами – читали, завтракали, просто замирали неподвижно, о чем-то мечтая. Курили, куда-то уходили-приходили. Видя такое дело, я для себя решил: быстро выполняю задание за пару-тройку дней, и потом каждое утро, минут через тридцать-сорок после начала работы по-тихому ухожу домой. Впереди весь день свободен, пиши, сколько хочешь! Но, оказалось, дома тоже было непросто настроиться на работу. Я чаевничал, бродил по комнате впустую, курил одну за одной, потом устраивал кофе питие. Само ощущение свободы опьяняло, хотелось каких-то более выразительных ее последствий – куда-то уйти, уехать, кого-то позвать, такого же бездельника и с утра напиться. Ну, или… сами понимаете. Заниматься любовью в неурочное время, когда вся страна так далека от любви, – отдельный            кайф!

Я понял, что утром мне нельзя ни на что отвлекаться, кроме литературы. Вернее, так: однажды отвлекшись утром на что-то другое, я уже не могу вернуться к литературе. Не хватает воли, видимо. Или радость освобождения так велика, что не хочется угнетать ее закабалением следующим делом, пусть даже и желаемым.

Все это время рядом со мной был Коля, мы часто встречались – и вечером попить водки и так. К тому же одна из его работ была связана с моим заводом – кажется, экспедитор или что-то в этом роде. Или он когда-то работал здесь и теперь просто забегал поболтать с бывшими коллегами. Как-то я ему пожаловался (он уже знал, что я пытаюсь писать): не могу, мол, писать, если с утра куда-то вынужден уходить, – на что Коля, по-моему, почти ничего не поняв, сделался красным, но вдруг сказал: раз у тебя талант, давай, мол, уходи на вольные хлеба, а я буду платить тебе тридцать рублей. На жизнь. Я чуть ли не прослезился от умиления: вот это друг! Тридцать рублей на жизнь казалось мне более, чем достаточно. Но надо было еще платить алименты на сына, хотя бы столько же. Разговор происходил в обществе еще одного моего приятеля. У того тоже водились деньги, хотя я никогда не мог понять, откуда. Он тогда учился в аспирантуре, на дневном, получал аспирантскую стипендию, – это, по-моему, было рублей сто-сто двадцать, не ахти что. Жил с матерью и бабушкой. Мать, правда, была врачом, рентгенологом, это всегда халтуры, и, видимо, неплохо имела, а бабушка была когда-то революционеркой и получала соответствующую пенсию. Может, оттуда. Еще она писала патриотические стихи, их даже публиковали под различные исторические даты. За это тоже платили.

Всего тридцать рублей? – переспросил Коля. – Достанем, – сказал он, посмотрел на моего приятеля и покраснел. Тот тоже покраснел, как застигнутый врасплох, тут же достал из бумажника тридцатник и артистичным жестом хлопнул купюрами об стол. Этот замечательный, благородный союз надо было как-то отметить и в тот же вечер мы отправились в ресторан «Балтия» (рядом с моим домом), где пропили почти тридцать рублей. Вначале я испугался, что за ужин должен отдать половину первого взноса друзей, но нет: они сами расплатились за все.

Я был на седьмом небе: свободен! И какие друзья у меня! Какие люди рядом со мной! Немного смущало, на как долго хватит моих приятелей содержать меня? Как долго будет продолжаться эта халява? Коля, кстати, тоже жил не один. У него была семья. Правда, не очень благополучная – с постоянными скандалами, на грани развода. Но все равно – какие-то обязательства. По тем временам тридцать рублей – не так уж и мало, были пенсии почти в три раза меньше, и отдавать их неизвестно, на что… А вдруг я ничего путного не успею создать, не заработаю? Я тогда писал киносценарии, «в столе» лежало пара готовых пьес, – рассчитывал на это.

На второй месяц в пособии отказал аспирант. Якобы у него заболела мать, понадобились дефицитные лекарства, еще что-то. А там еще с бабушкой-коммунисткой начались проблемы: с газетами она сотрудничала аж с тридцатых годов и вдруг ее перестали печатать. Это сказалось на ее психическом состоянии. Одним словом, нет больше возможности меня содержать. Об этом я рассказал вкратце Коле, он выслушал со вскинутыми кверху бровями, рассмеялся и сказал: говнюк твой приятель, но что-нибудь придумаем. Пока Коля что-то придумывал (или не придумывал), я опять стал кое-как перебиваться, на подхвате – одна работа, вторая… Где-то грузчиком, где-то еще что-нибудь перехвачу: вывеску нарисовать для магазина, текст кому-нибудь отредактировать

Однажды Коля пришел ко мне возбужденный, днем и говорит: я познакомился с теткой (не помню, каким образом он познакомился), она какая-то начальница какого-то семинара драматургов в Дубулты. Не слыхал о таком? Нет, не слыхал. Тогда о таких вещах почти не писали, все проходило в тайне от широкого читателя, газет я не покупал и не читал из соображений экономии. Да и не очень любил. Среды, чтобы узнавать о таких мероприятиях, не было. К тому же я жил в Риге, а семинар организован был Москвой, ВТО (Всесоюзным театральным обществом – теперь СТД, союз театральных деятелей) – тоже далеко от меня. В общем, впервые слышу. Да, говорит, тетка у них какая-то начальница, я ей про тебя рассказал, она очень заинтересовалась. И ей очень понравилась твоя пьеса, я ей давал почитать! Тут я вроде как накинулся на него: зачем показывал! Я же тебя просил никому не показывать… Вроде как пока не считаю возможным показывать – еще не вычитывал, могут быть какие-то опечатки, ляпы и всякое такое. А у Коли пьеса была, потому что я ее передал через него его жене, чтобы она распечатала у себя на работе. Самому всегда было лень заниматься этим. Коля совсем покраснел, засмущался, я, кстати, тоже смутился, достал из холодильника водку, кильку – все равно надо это дело обмыть. Можно сказать, это было одно их первых сообщений о моей литературе, которое вот таким окружным путем, минуя меня, дошло до моих ушей. Так-то разные комплиментарные ситуации уже были, но, как правило, я сам же в них и участвовал. И не только участвовал, но в каких-то случаях и поддавливал к этому своих собеседников, так что не исключаю, что это вносило искажение в искренность тех, кто говорил мне комплименты.

И что, спрашиваю, дальше? А дальше, говорит Коля, она хочет с тобой встретиться и мы уже договорились, что она приедет к тебе, а потом мы поедем в ресторан . «Рига» подойдет? Я же не знаю, какие у таких дам претензии. Я говорю: Коля, какие претензии, какая «Рига»? Ты что, не знаешь моего положения? Поход в ресторан – половина пособия, которое ты мне положил, если не все. Может, лучше купить водки и кильку в томате и отметить это дело у меня? Коля глазками заморгал, покраснел, растянул рот в смущенной улыбке, и говорит: это не вопрос, я уже все продумал. Хочу в ресторан, настроение такое. Пошли-пошли. Завтра с утра привезу сюда выпить-закусить, потом поедем в «Ригу». Там как раз завтра смена моего приятеля,… называет приятеля, тоже бывшего самбиста, а теперь администратора ресторана «Рига». У тетки завтра свободный день, я все узнал. Она согласилась, только просила заехать за ней и чтобы потом ее отвезли обратно в Дубулты. Но может её и не понадобится везти на Взморье, говорит Коля и, еще больше смущаясь, смотрит на меня хитрыми глазами.

– Хе-хе!

Иногда Коля не выдерживает и смеется – заразительно, искренне, но негромко.

Я говорю: ну, может и так. Посмотрим. Как она? Да ничего, говорит Коля, в теле. Все при ней. Молодая? Да вроде. Ну, вези. Ну, привезу.

У Коли тогда была машина, мне очень нравилась – «Запорожец». О тогдашнем своем впечатлении я говорю без иронии. Особого выбора в те годы не было, «Запорожец» тоже было непросто достать. Я бы сам с удовольствием имел такую машину. Опять же в руках профессионала – у Коли были профессиональные права. По-моему, у него еще был «ушастый». Маленький, компактный, скорость больше ста километров в час. Это я запомнил потому, что однажды Коля пришел ко мне ночью и смущенно улыбаясь, сказал, что по дороге со Взморья сбил человека. Как – сбил? Вот так: человек ступил на проезжую часть, а мне либо сворачивать в дерево, либо на него. Шел со скоростью сто двадцать километров. Так и сбил. И что? И ничего, не знаю. Убил? Не знаю, заключил Коля, смущенно улыбаясь. Хотя мог и приврать: и по то, что убил, и про скорость.

Договорились так: завтра Коля в середине дня привезет мадам ко мне, посидим, потом свалим в «Ригу». Можно заранее заказать столик. А можно не заказывать – попадем по любому. Я сказал: лучше заказать заранее – на всякий случай, мало ли, наши рестораны в этом смысле непредсказуемы, а Коля возразил: а я думаю, лучше так придти. У дверей будет толпа рваться внутрь, а мы как свои люди… и так далее. На даму произведет впечатление. Я согласился. Еще немного попенял ему по поводу его своевольничанья, поважничал: без моего разрешения никогда больше не давай никому читать мои вещи! Мало ли… Во-первых, ты не знаешь, кому даешь. Во-вторых, автор – сущность капризная, любая неверная запятая, если кто-то ему заметит посторонний, может его так расстроить… Лучше не надо. Коля покивал с удивленно вскинутыми бровями, но вряд ли принял все мои профессиональные доводы всерьез. Вряд ли понял.

Я занервничал: что-то завтра должно произойти, вполне возможно, коренным образом меняющее мою жизнь.

 На завтра Коля приехал часов в двенадцать – с едой, выпивкой. Выложил все это на журнальный столик в моей комнате – у меня там был квадратный стол, не очень удобный для еды, низкий, ноги некуда просунуть, все время бьешься коленками о края, но всем нравилось рассаживаться вокруг него: этакая необязательность свободных людей, для которых важно не то, что правильно, и не жратва, а общение. И прибери немного, сказал Коля, на всякий случай залившись краской смущения: вдруг меня это замечание заденет. Но я сказал: конечно-конечно, как раз сейчас собирался это сделать. В квартире у меня был обычный бардак – в раковине гора грязной посуды, полы в давних пятнах от каких-то уже забытых напитков, пыль на книжных полках. Тахта не застеленная. Я ее почти никогда не застилал – так, прикрою одеялом. А бывало, что и этого не делал. Хотя порядок любил. Когда все уберешь, полы вымыты, чистая посуда убрана с глаз долой, а еще, если дело летом или зимой, но на улице солнечно – распахнешь балкон настежь!.. выйдешь!… Нет, выходить зимой не надо – наоборот, из теплой комнаты посмотришь на морозную улицу… Но на все это надо решиться, выбрать время, настроение. Тогда с настроением было не очень: денег нет, перспектив не видно, не пишется. Но по такому случаю после ухода Коли я вооружился тряпкой и принялся за основательную уборку.

Сегодня, к сожалению, уже не вспомню, какие мысли роились тогда в ожидании этой встречи. Я ведь практически ничего еще не знал об этом мире – что там за люди, как с ними общаться, но это не был пиетет, благоговение перед миром искусства – нет, такого у меня никогда не было. Я не ощущал порога, до которого я со своими планами, первыми литературными пробами (кстати, какой-никакой литературный опыт уже был – и по работе в газете, и какие-то первые публикации, по мелочи), а за которым, почти непреодолимым – они. Я ожидал встречи равноправных партнеров. (Эта формулировка тоже сегодняшняя).

Коля позвонил мне часа в два (а в четыре он должен был уже привезти даму).

Слушай, говорит (и в голосе появилось довольно редкая для Коли серьезность, и даже некоторая растерянность), звоню уже второй час, никто трубку не подымает. Ты где? – спросил я. На Взморье, в Дубулты. Стою возле Дома писателей. Может, в Дубулты еще какой-то Дом писателей? – уточняет он у меня, по праву принадлежащего этому цеху. Нет, один, говорю я, по возможности уверено, так как ни разу там не был. Я звоню из автомата, говорит Коля, последняя пятнашка. Чего делать? Мне показалось, что сказано это было тоном не просто разочарованного человека, но и потерявшего интерес к мероприятию. Я испугался, что сейчас он скажет, что у него еще какие-то дела – он ведь на нескольких работах, – пора возвращаться в город, а по поводу заготовленной еды и выпивки – для него это ерунда. Сам съешь, скажет Коля и захехекает. Если Коля что-то решил, то какой бы краской он не заливался в смущении, его не переубедишь.

Ну ладно, попробую еще раз, сказал Коля. Жди.

Я положил трубку.

Ровно в четыре в дверь позвонили. Я открыл. На пороге стоял улыбающийся Коля, с трудом сдерживающий себя, чтобы не разразиться победительным смехом, чуть сзади него – женщина. Женщина явно помощнее Коли. Правда, сам Коля был не очень высоким. Коля сделал небольшой шаг в сторону, пропуская женщину вперед, и сказал: это мы.

 Женщина уперлась на меня взглядом, как резко вытянутой рукой. Я даже слегка растерялся. Проходите, раздевайтесь. Хотя чего там раздевать – лето, тепло. Но я так произнес «раздевайтесь», что все приняли это за остроумную шутку. Женщина заулыбалась. В ее глазах появился следующий интерес – к мужчине. К двум мужчинам. Одна женщина и двое мужчин – в этом всегда прячется нечто пикантное, о чем не принято говорить впрямую, но что всегда чуть-чуть обыгрывается легкими остротами.

Сели за стол. Женщина сразу отметила несуразность положения: она на высоком стуле, стол низкий, квадратный. Ноги девать некуда, за едой надо ломать себя в поясе. Но ничего не сказала, сложила ножки и направила их кокетливой парочкой под углом к полу, открыв довольно приятные колени. (Колени, кстати, так и оставались всю нашу дальнейшую беседу над столом).

Коля взял инициативу в руки, разлил по рюмкам. За успех, сказал Коля, покраснел и заморгал глазами. Коля особой велеречивостью не отличался, когда что-то такое простенькое произносил, всегда старался по быстрому проскочить это место, чтобы от него не успели потребовать ни разъяснений, ни развития.

Женщина невзыскательно приняла это бесхитростное пожелание, посмотрела в мою сторону – успех предназначался мне. Можно сказать, это был момент первого признания моей исключительности в отдельно взятой ячейке сообщества. Мелькнула мысль: а ничего, симпатичная. Крупновата, правда, мне такие не очень, но можно…

Женщина говорит: я прочитала вашу пьесу, Коля мне дал (Коля густо запунцовел), она чем-то напомнила мне пьесу Вампилова. Не знаете такого? Нет, впервые слышу. Очень хороший драматург, мы как раз на этом семинаре его обсуждали. Почитайте. Кажется, ее можно достать в библиотеке вэтэо. Симпатичная. Но ваша более интеллектуальная.

Настала очередь краснеть мне. Хотя торжество одного драматурга несколько смазывало сравнение его с другим драматургом. Читать пьесу неизвестного автора мне не очень хотелось, но червячок ревности и любопытства зашевелился.

Наступила пауза. Все замолчали. Надо бы переводить разговор на меня и что делать со мной дальше, но мне было неудобно, а Коля, видимо, интуитивно понимал, что сейчас это будет грубовато, можно все порушить. Оказывается Нина Викторовна, начал Коля… или он как-то иначе ее назвал – Валентина Ивановна… оказывается, Валентина Ивановна ждала моего звонка у себя в номере, а я звонил в администраторскую, сказал Коля. А там обычные хамы, ни за что не хотели подыматься в номер, позвать человека. Я согласно киваю: знакомое дело. А у Валентины … тут Коля споткнулся, смутился… Можно, можно, разрешила женщина. Я же вас называю по имени. Я мысленно прикинул: ей, наверно, лет под сорок, таких старых у меня еще не было. А у Валентины Петровны, продолжил Коля…(да, больше похоже на Валентину Петровну!) свой телефон в номере. Мой друг все-таки не решился амикошествовать с человеком, которому поставили персональный телефон в номер. Как руководителю, добавил Коля, краснея от избыточности уважения к должности нашей гости. Женщина скромно склонила голову к плечу, отводя от себя комплимент, и сказала: за вас, мальчики? Мальчики поддержали.

Я вас не намного оставлю, вдруг сказал Коля и несколько раз перевел взгляд с меня на женщину и обратно. В конце концов, не выдержал двусмысленности возможных последствий и рассмеялся. В лице женщины – молодец! – ничего не изменилось. Я тоже смотрел на Колю, ждал продолжения, как будто ничего не произошло… А минут через тридцать-сорок вернусь и мы поедем в «Ригу»

Коля разлил по рюмкам.

Я живу рядом, пояснил он женщине, через два дома. Надо заскочить на пару минут домой. М-мм? – приятно удивилась женщина. И вы тоже пишете? Коля рассмеялся раньше, чем успел покраснеть. Нет, только росписи в ведомости. Тогда это была ходячая острота.

Я заволновался: что делать в эти тридцать-сорок минут? Разговаривать о литературе или сразу навалиться на женщину? Вряд ли успею что-либо конкретное. Но это было бы хорошей подготовкой к дальнейшему. О литературе наговориться еще успеем в ресторане. Хотя в ресторане какая литература? Может, сейчас о литературе, а в ресторане начать? Танцы– прижиманцы, это я умею неплохо, рука сползает по спинке туда, где и ждут ее, легкое касание другой ладонью шейки сразу за ушком. И так далее.

В голове начался гул, в затылке основательно заломило. Трусливо побежал в кухню варить кофе. Коля и гостья еще немного погургурили в комнате, потом Коля заглянул в кухню, напомнил мне о моих обязанностях перед гостьей, показав большим указательным пальцем в сторону комнаты, я ответил обещающим жестом – мол, буду стараться, – и Коля ушел.

Когда я вошел с кофе на подносе, женщины в комнате не было – она стояла на балконе, оперлась всей грудью на ограждение, почти свесившись. В первую секунду я обрадовался: теперь мне будет проще подойти и проявить свой прямой интерес к ней. Пока она сидела, мне надо было специально для этого вставать… или найти предлог, для того, чтобы встать, но предлог может оказаться таким, что кроме предлога ничего уже нельзя будет естественно сделать, предлог может увести от основной цели вставания; а чтобы подойти для этого к женщине без предлога, нужно набраться смелости или мужества или отчаяния или наглости, и хотя я множества раз так и поступал, это всегда происходит через преодоление прямо противоположных качеств. А когда женщина стоит, то мужчине достаточно подойти к ней и стать рядом, можно даже настолько вплотную, чтобы она ощутила не случайность такой близости.

Я поставил поднос на свой квадратный стол и вышел на балкон. Стал рядом – настолько, что своим трицепсом правой руки перекрыл такую же часть ее левой руки. Следующим этапом можно было отправить свою правую руку воль ее спины наверх к шее, дальше – больше, но на это должна была навести какая-то подходящая реплика – что-нибудь из репертуара «умный мужчина наставляет наивную женщину».

Как у вас замечательно, сказала женщина. Я так благодарна вам, что вы меня вытащили из моего номера. Я бы так и не собралась посмотреть город – столько работы. Мы еще немного поболтали, в основном о городе. В те годы Рига для москвичей была форпостом чего-то прогрессивного. Но чего именно, сказать было трудно. Нечто витало над образом города – то ли благодаря известности джазовых музыкантов (о Паулсе тогда в России никто не знал, с Пугачевой они еще не встречались), то ли близость к Европе. А, может, какие-то аллюзии, вызванные тем, что в Риге продолжали функционировать заводы, известные еще с досоветских времен, например, самый известный из них ВЭФ. В общем, побывать в Риге считалось тогда таким же обязательным для уважающего себя человека, как потом побывать в Париже. Кстати, до войны Ригу так и называли: маленький Париж.

Я любил поговорить о Риге, хотя честно признаюсь, никогда толком не интересовался ее историей, в основном пользовался информацией из рассказов отца. А моим коньком было развенчивать существовавший в то время у жителей остальной части Союза стереотип, что в Риге на твой вопрос по-русски обязательно ответят по-латышски и пошлют совсем в другую сторону. Как космополит и либерал я рассказывал всем, что мои латышские друзья, наоборот, не дают мне возможности совершенствовать мой неважный латышский и говорят со мной только по-русски.

 Тут в дверь позвонили. Мы оба выпрямились на звонок и я, наконец, приобняв свою гостью левой рукой, ввел ее в комнату. Мне понравилось, как это у меня хорошо вышло: и до женщины дотронулся с легкостью опытного мужчины, и наваливаться не стал, как голодный юнец. Томиться желанию оставил за ней.

Коля, едва переступил порог, начал густо краснеть, одновременно быстро-быстро оглядывая обстановку: что в ней изменилось, чтобы по этим мало заметным признакам определить, как далеко продвинулись мои отношения с гостьей.

Я готов, сказал Коля. А вы? Мы тоже, сказал я.

В ресторане Коля спросил у женщины, что она хочет. Та предоставила Коле самому распоряжаться столом. Мне показалось, что ей бы самой хотелось выбрать чего-нибудь такого, но мешало представление об обязательной скромности дамы в таких ситуациях. Следствие воспитания: когда правила поведения в сознание воспитуемого внедряются, а не делаются его сущностью. Отличить одно от другого можно по легкости поведения человека.

Тогда Коля подозвал официанта и, не переставая краснеть, заказал разной закуски, горячее, водки. Я мысленно подсчитывал, во что это ему обойдется. Теперь такое: фактически Коля только что взял меня на содержание. Наверно, с моей стороны следовало бы удержать его от дополнительных трат. Но тут я рассуждал так: Коля делает это не только для меня, но и для себя. Поужинать в обществе представительницы мира, который ему недоступен, и который большинству кажется таким интересным, заманчивым. Ну и надо быть объективным до конца: Коля все-таки старался для меня тоже, он искренне хотел помочь мне в моих начинаниях, как литератора. Это тем более приятно сознавать, что в те годы даже я не мог сказать с уверенностью, есть для этого какие-то серьезные основания или нет. Об этом я не могу сказать даже сегодня, читая свои давние рукописи. Лично я, скорее, не стал бы тратиться на такого автора.

Отвлекусь.

У меня был приятель… ну, какой приятель – в какой-то степени коллега по работе в газете «Советская молодежь» – Григорий Наумович Акмолинский. Один из создателей журнала «Советское фото». Личность легендарная буквально: его имя почти во всех источниках о Великой отечественной войне. В самом ее начале он был одним из организаторов и командиров (кажется, замполит) знаменитой бригады ополченцев под Ленинградом. Как он говорил, под его началом было пять тысяч человек. Я сам читал про эту бригаду и там тоже упоминался Григорий Наумович. Ко мне он по каким-то непонятным причинам относился покровительственно и даже с оттенком профессионального уважения. Поэтому когда я что-то такое попытался написать из художественной прозы, я попросил его послушать. Почитать я тогда не мог дать, так как у меня не было машинки, чтобы напечатать. Отдавать в редакцию машинистке постеснялся: вдруг увидят коллеги, а я еще не был уверен в себе. К тому же мне уже говорили, что я хорошо читаю свои вещи, решил еще и на этом сыграть. Акмолинский сразу согласился – «для вас, молодой человек… всегда готов… с вашим талантом, который я весьма уважаю…» и так далее. Я пригласил его к себе домой, усадил за обеденный стол по одну сторону, сам сел по другую и стал читать. После страниц пяти-шести я нутром почувствовал, что слушателя теряю. Боялся поднять глаза. Но все-таки решил довести чтение до конца. Акмиолинский смотрел на меня, как мне казалось, с противоположного конца стола немигающими глазами и медленно-медленно кивал. Если бы кивание было с большей скоростью, его можно было вполне принять за признание моего труда. Но он кивал медленно и долго, я уже начинал терять терпение, успел дать себе наказ не задавать ему вопроса «ну как?». Я собрал листки, постучал по столу, выравнивая их края, хотя для этого не было никакой необходимости, и тут услышал: «Да, Наумчик… Да: очень плохо, Наумчик. Очень плохо».

Так вот, с этих пор во мне поселилось то самое сомнение, которое до сих пор не дает мне огулом самообольщаться, как бы мне не нравилось то, что я сделал. И, с другой стороны, каждый раз, когда мне являются какие-то доказательства удачи, я мысленно вспоминаю оценку Григория Наумовича Акмолинского, как еще одно доказательство того, что мне удалось преодолеть не только собственные сомнения, но и перепрыгнуть через сомнения другого, уважаемого человека.

Вернемся в ресторан. После двух-трех комплиментарных тостов Коля в лоб спросил у нашей гостьи, что она думает по поводу моей дальнейшей судьбы. Так как он не владел ни профессией, ни терминологией в ней, то, пытаясь сформулировать, что он хочет услышать, густо краснел и посмеивался. Женщина перевела взгляд на меня – знаете, такой, когда на тебя смотрят оценивающе, но заранее доброжелательно, – чуть улыбнулась и сказала, что постарается сделать все, что от нее зависит. Вообще-то, когда говорят такое, может быть множество вариантов – от «зависит очень много» до «ничего не зависит». Но почему-то подсознание выбирает первое – видимо, одно из проявлений инстинкта самосохранения. Поэтому мы с Колей решили, что дело почти сделано.

Коля сказал: я вас на часик оставлю, мне нужно кой-куда подъехать, а вы пока развлекайтесь. Я решил, что Коля деликатничает, дает мне возможность развернуться с дамой по полной. В каких-то случаях это правильно, но в данный момент оставаться с дамой наедине мне не хотелось. То, что внешне она мне не очень понравилась, в те годы для меня не имело особого значения. Если надо, так надо. Без проблем. Мне еще хотелось побыть в роли того третьего, на ком сосредоточено внимание двух других участников собрания. Присутствие еще одного участника такой компании расширял простор для общения. Они могли бы еще поговорить о моих талантах, а я мог бы скромно осаживать их; могли бы мило подшучивать надо мной, что укрепляло бы мою исключительность в этой компании. Была еще одна причина, тактическая. Для последующей моей игры с женщиной, на которую рассчитывал Коля, – ну и я, не без этого, – надо было дать накопиться соответствующему либидо, но мой сосуд пока оставался пустым.

Коля ушел, какое-то время мы оба не знали, в какую сторону рулить дальше нашему общению, я испугался, что неловкость затянется, и интерес Валентины ко мне и моим делам угаснет. (Мы уже перешли на обращение попроще – по имени, «на «ты»). Я стал ее развлекать. Старался притянуть сюда свое знание, умение, представление о профессии, какие-то сочиненные мной сентенции, остроты, репризы, набор справедливых возмущений советской идеологией, удушающей искусство, но почему-то все это получалось зло и неинтересно, и я вдруг резко замолчал. Со мной это уже не раз случалось: когда развлечь я стараюсь, у меня ничего не получается. Молчал я так выразительно, что женщина, чуть переждав, спросила участливо: что-то случилось? Что-то вдруг испортило настроение? Она посмотрела по сторонам в поисках объекта, который мог бы испортить мне настроение. Нет, ничего, ответил я, все больше погружаясь в роль недовольного – собой, миром, обстоятельствами. Мне уже хотелось выйти из него, но никак не находился для этого отвлекающий повод. Станцуем? – предложил женщина.

Мы пошли танцевать.

Был медленный, я обхватил женщину максимально, сколько позволяли приличия. А так как при этом я оставался в меланхолии, то женщина не решилась поправлять меня, и даже сама придвинулась ко мне на такое расстояние, после которого уже не остается никаких недомолвок между мужчиной и женщиной. Вот тут я подумал с благодарностью о Коле, общество которого могло бы помешать такому стремительному сближению.

Мы вернулись к столу. Беседа зажурчала повеселей. Прошел час, как Коля отсутствовал. Я начал немного беспокоиться. Закралось подозрение, что Коля оставил меня наедине с Валентиной до конца. Цель была понятна и благородна, но кто будет рассчитываться за ужин? У меня в кармане рублей пятнадцать. На столе закуски и выпивки рублей на сорок.

Может, Коля уже рассчитался? Но чтобы это уточнить, надо было узнать у завзалом, Колиного знакомого. Я его не знаю, Коля нас не представлял друг другу. В ресторан прошли без проблем и задержки, вызывать никого не пришлось. И то: будний день, ресторан дорогой. Это в выходные не попасть.

Чувствую, надвигается катастрофа.

Тут появляется Коля. Вошел стремительно, переваливаясь больше обычного, красный, смущенный. Сел, сразу рассмеялся, заморгал глазами: что, испугался, что сбегу? Как вы тут без меня? Чудесно, сказала Валентина. Ты ничего не ел, сказал я, но мы тебе оставили всего понемножку. На радостях мне захотелось проявить заботу о друге. Я поел там, сказал Коля, махнув в ту сторону, где его покормили. Все нормально? – спросил я. Конечно, сказал Коля. А у вас? У нас, вроде, тоже, сказал я. Все теперь в руках этой замечательной женщины. Замечательной женщине должно было услышать это приятно, но она почему-то почти не среагировала: может, уловила несоответствие гламурного комплимента моему стилю жизни. Ну что, вы отвезете меня? – спросила она, обращаясь одновременно ко мне и Коле. Конечно, сказал Коля. Куда? Как – куда? Домой, в Ду-бул…ты! – сказала женщина, с легким кокетством преодолевая малознакомое название. Я извиняюсь, сказала она и встала, чтобы пройти в дамскую комнату.

Куда вас везти? – спросил меня Коля, несколько удивленный тем, что я, похоже, не решил самую главную задачу вечера – уложить даму к себе в постель. Вези на Взморье, сказал я. Я могу поехать с вами

Я предложил поехать с ними, но без особого энтузиазма. Либидо по-прежнему не давало о себе знать. Лишнее время рядом с ней проводить уже не хотелось.

Я могу отвезти один, сказал Коля. Да ради бога, сказал я. Можешь даже заняться ею. В каком смысле? В каком хочешь. Да? – удивился Коля: обычно я свои позиции так легко не сдаю. У меня к ней ни вот столько, пояснил я. А ты, если она тебе нравится… Можно, конечно, сказал Коля, густо краснея и рассмеявшись мелким-мелким смешком; хотя она мне тоже не очень. Но можно. Я-то как раз думал, что ты займешься. Какая разница? – сказал я. Главное, чтобы это поспособствовало делу. Коля согласно поморгал глазами.

Женщина вернулась, посмотрела на меня, на Колю, предлагая кому-то из нас брать дальнейшую инициативу в свои руки.

Поехали, сказал Коля. Поехали, сказал я, с несколько меньшим азартом: я не видел, чтобы Коля рассчитывался с официантом. У нас все в порядке? – спросил я. Все в порядке, сказал Коля, сообразив, о чем я. Это наши расчеты. Он махнул рукой завзалом, скучавшему возле барной стойки. Увидев Колин жест, тот резво оторвался от стойки, и несколько раз поклонился нам вслед, тоже помахав рукой.

Мне было приятно, что моего покровителя так провожают. И кто?! Завзалом главного ресторана города!

Часа в три ночи – я уже спал, – раздался телефонный звонок. Ну, как ты? – спросил весело Коля. Ты где? Иногда Коля после какой-нибудь гулянки шел не к себе домой, а ко мне: или догуливать, но уже со мной, до утра, до работы, или прикорнуть, чтобы не будить своих. И чтобы лишний раз не нарываться на скандалы с женой, отношения с которой у него становились все хуже. Я у друзей, сказал Коля. Как доехали? – спросил я. Нормально. Она что-нибудь говорила? Говорила, что ты талантливый драматург. Коля тихо рассмеялся: видимо, его рассмешило несоответствие привычной для завгара стилистики речи с сочетанием «талантливый драматург». А по делу? А по делу ничего не говорила. Говорила, что тебе надо приехать в Москву, в… какое-то… не помню, что она называла. Какое-то… Вэтэо, подсказал я. Вэтэо, подтвердил Коля. Она тебя с кем-то там познакомит. А как ее фамилия? – спросил я. А ты не спросил? – спросил Коля. Как-то не пришлось к слову, сказал я. У меня тоже, сказал Коля. Узнаем, не проблема. Она еще должна позвонить. Да? Мне? А кому ж еще… Отлично, отлично. Ну, ты как, доволен? Нормально, сказал я. Спасибо. Да ладно, сказал Коля и разразился своим виноватым смешком.

Несколько дней я ждал звонка Валентины, пока случайно не узнал, что семинар давно закончился. Я подсчитал: мы с ней встречались за день до окончания семинара. Интересно, когда она собиралась звонить? Коля стал на ее защиту: человек занят был делом, что ты хочешь. Могла и забыть. Или звонила, когда тебя не было. И даже, если не звонила… Последнее прозвучало как упрек в том, что я хочу слишком многого от человека, который и без того делает для меня много.

 

К концу лета я набрался смелости и позвонил Григорию Чухраю. Чухрай был единственным советским режиссером, который мне нравился. Все остальные, что бы они не делали, к каким бы уловкам не прибегали, как бы не камуфлировали свое настоящее отношение к советской власти, советскому кинематографу и к идиотизму идеологии, казались мне все равно сдавшимися. Кроме Чухрая. Может, из-за его фильма «Чистое небо». Наверно, сегодня он смотрелся бы наивно, но, во-первых, я смотрел его вместе со своими родителями. Я помню, как отец авторитетно резюмировал после фильма – со знанием специалиста не только кинематографа, но и идеологической конъюнктуры: да-а, это первый фильм о репрессиях; Иосиф сейчас переворачивается в гробу.

Во-вторых, о Чухрае много, хотя и осторожно говорили, как о человеке независимом, мужественном. Лично в моем воображении Чухрай всегда представлялся героем Советского союза. Может от того, что в конце его знаменитого фильма главный персонаж, репрессированный летчик, раскрывал перед кинозрителем ладонь, в которой лежала золотая звезда героя. И, что уж было совсем невероятно для советской действительности, Чухраю разрешили организовать на Мосфильме экспериментальную лабораторию, работающую по каким-то не нашим правилам экономики. Из-за этой лаборатории я и решился ему позвонить.

К моему удивлению Чухрай отозвался на мой звонок так, как будто ждал его. Мне сразу полегчало. Заиграло воображение, нужные слова стали легко подворачиваться под язык. Почувствовал себя ровней. Чухрай почти извиняющимся голосом пожаловался на здоровье – то ли собирался в больницу, то ли недавно вышел из нее, – и дал телефон своего помощника по новой студии главного редактора Николая Суменова. (Чухрай мне его представил по имени-отчеству, но я что-то не помню, что называл его Мухтарбековичем – так сложно. Возможно, Михайловичем). А с тем вообще… У Суменова голос тихий, размеренный, деликатный – типичный интеллигент; не думаю, что на него повлияло то, что я сослался на Чухрая, просто сам по себе такой человек, – с Суменовым я уже разговаривал так, как будто для кинематографа я давно свой парень. Суменов уважительно отозвался по поводу Риги, откуда звонок: о-о, из Ри-иги! – сказал: приезжайте, привозите рукописи, а можете прислать. Я тут же соврал: как раз собираюсь в Москву, привезу. Успел сообразить, что к рукописи, отправленной по почте, отношение будет несколько иное, чем переданной живьем. И хотелось с ними со всеми пообщаться. Ну, отлично, сказал Суменов.

До этого последний раз в Москве я был лет десять назад. И то проездом.

Где остановиться – неизвестно. В чем ехать – тоже неизвестно. Приличного костюма нет, не приличного тоже нет – ходил в отцовском жилете на все случаи жизни; нет даже нормальной обуви. Все уже сносилось. Коля говорит: не бздо, что-нибудь придумаем. У меня есть родственник… или не родственник, а какой-то близкий знакомый его родственников, живет один, можешь остановиться у него. Это в самом центре. Кстати, он тоже имеет какое-то отношение к искусству: журналист или сценарист, я в этом не разбираюсь, сам определишься. Он тебе в чем-нибудь сможет помочь, не стесняйся. Позвонишь Валентине, кстати. Может, она приютит тебя, добавил Коля и разразился тихим смехом. Точно: разыщу Валентину, решил я. Мне уже представилось некое уютное обиталище, где меня с радостью принимают, обхаживают, вводят в круг нужных людей. А я уж постараюсь не ударить лицом в грязь.

Потом мне позвонил однокурсник, который познакомил меня с Колей. Коля сказал, ты намылился в Москву, можешь взять мой костюм. Если он на тебя полезет – однокурсник был помельче меня.. Кто-то еще из приятелей дал мне 20 рублей на обувь, но я купил за 12, оставив 8 себе про запас. В общем, эта проблема была решена быстро. Провожая меня на поезд, Коля сказал: я пока не могу с тобой поехать, но чуть позже приеду. Зачем? – мужественно спросил я, растрогавшись чуть не до слез. Поддержать, сказал Коля, краснея и часто-часто захлопав глазами от смущения.

С вокзала первым делом я отправился в ВТО, в Дом актера. Багажа никакого не было – только портфель (тоже, кстати, чей-то) с рукописями двух киносценариев и туалетными принадлежностями. Приехал налегке. На входе в Дом актера, если кто помнит, справа от двери, стояло нечто, напоминающее трибуну, за которой стояли вахтеры. Или сидели – в основном это были пожилые люди, стоять весь день было трудно. Когда я появился, за верхним краем трибуны виднелась только женская голова в крашенных куделях. Я спросил, где можно найти Валентину Петровну. Какую Валентину Петровну? – спросила голова. А какую Валентину Петровну, я же не знаю. Фамилии своей она не называла, должности тоже. Я говорю: ту, что была на семинаре в Дубулты. Где-где?! Тут голова грозно нахмурилась и из-за трибуны вышла ко мне навстречу очень пожилая женщина с орденскими планками на груди. Еще я заметил, что ноги у женщины были почти колесом. Я сказал, что ищу организатора семинара молодых драматургов в Риге, не знаю точно фамилию. Даже имя: по-моему, Валентина Петровна. Или Галина Петровна. Или Галина Ивановна… – это я уже старался шутить. Я думал, что своей обезоруживающей неуверенностью и остроумием заслужу внимание и сочувствие вахтерши и она мне поможет. Но все получилось наоборот. Женщина нахмурилась, пробормотала что-то вроде «сам не знает, что ему надо» и, перебирая руками край трибуны, заковыляла обратно под ее защиту.

Я решил пока оставить поиски своей знакомой, позвонил родственнику Коли Баранова. Тот долго не мог сообразить, кто я и откуда, хотя я просил Колю дать знать об мне заранее и он меня заверил, что звонил. В конце концов, родственник понял про Колю, оживился, пригласил к себе без всяких. Я сказал, что вначале заеду на Мосфильм, а после к нему.

На всякий случай я набрал номер своего одноклассника, который сразу после школы переехал с родителями в Москву. Один раз он приезжал после этого в Ригу на встречу с одноклассниками, дал мне свой телефон. Сказал, что всегда могу остановиться у него, если что. Он живет с родителями, но у них большая квартира, у него своя комната. Отец одноклассника был в Латвии каким-то большим человеком, потом его перетащила к себе Москва, но, мне показалось, что здесь у него пошло не так, как он ожидал, хотя вот квартира, солидная работа… и всякое такое. Сам одноклассник успел к тому времени окончить Плехановку и тоже неплохо шел: кандидатская, заведующий кафедрой, а к моменту, когда я приехал в Москву, уже был деканом факультета, правда, вечернего. В классе он тоже отличался, шел на медаль, способный был парень. Мы друг друга не очень любили, но после школы он чего-то ко мне расположился.

…Я опять немного отвлекся, но потом все это уложится, не волнуйтесь.

Николай Суменов и внешне оказался полным подтверждением впечатлению от его голоса: невысокий, улыбчивый, мягкие жесты. Я достал из портфеля сценарии. Суменов осторожно намекнул, что хорошо бы оставить один, кивнул на стопку бумаг, громоздившуюся на углу стола: все это надо читать, времени в обрез. Было заметно, что, как человеку воспитанному, ему было неудобно отказывать приехавшему из другого города, но в то же время, он надеялся на то, что я тоже знаю приличия и пощажу его.

Я оставил два. Была мысль оставить еще и копии – мне казалось, что этим я подгоняю процесс их внедрения в кинематорграф, – но на это я не решился.

 

Колин родственник встретил меня какими-то необычными бутылками с выпивкой, из «Березки», дефицитной закуской оттуда же, а после нескольких рюмок положил передо мной какой-то журнал и спросил: как ты относишься к порнографии? К порнографии я никак не относился, потому что до этого настоящей порнографии не видел. В третьем классе с повышенным интересом разглядывал «Мужчину и женщину» Ван дер Вельде, какого-то дореволюционного издания. К иллюстрациям, которые там были, я хорошо относился. Постарше – попадались книги по технике секса. Но это все были целомудренные издания, учебные пособия для классной руководительницы. А с порнографией не сталкивался. Правда, какое-то предубеждение было. Я человек брезгливый, заглядывать в чужие исподни мне неприятно.

Я открыл журнал и увидел крупным планом не просто совокупляющуюся пару – для пары собственно места на фотографии не оставалось – увидел… в общем, то, что и должен был увидеть читатель этого специфического журнала. Кажется, шведского. Я перелистнул дальше – тоже самое, но уже в несколько иной композиции. Дальше – то же самое, но с участием нескольких персонажей. Вообще-то фотографии возбуждали, врать не буду. Но показывать это мне совсем не хотелось. Я немного растерялся – не знал, как реагировать. Делать безразличный вид – вроде, не для этого порнография. Изображать отвращение… что-то неприятное во всем этом было, но я не мог бы сформулировать, что именно. И вдруг случайно повернулся в сторону хозяина, который сидел рядом слева: он смотрел на меня, наклонив голову к плечу, явно ожидая моей реакции. И не просто реакции – в его улыбке, одновременно гаденькой и вопросительной, мне увиделось нечто большее, чем ожидание оценки жанра.

Я закрыл журнал. Встал. Куда ты? – забеспокоился хозяин. Меня ждут, сказал я. Коля сказал, что ты будешь жить у меня, сказал он. Живи, я на днях уезжаю в командировку, так что будешь один, сказал хозяин. В какой-то момент я подумал, что вот, решилась проблема с моим проживанием в Москве. Моими подозрениями относительно сексуальных интересов хозяина можно пренебречь. Подумаешь… Но все-таки я решил уйти.

С улицы я позвонил однокласснику: могу ли я приехать к нему? Конечно, я же приглашал тебя, радостно отозвался он. Надо было только заранее предупредить. А то у меня сегодня вечером «пулька», это на всю ночь. Но ты приезжай, я тебе дам свободную связку ключей, пользуйся, не стесняйся. Будешь жить в моей комнате. А родители? А что – родители? Родители – это родители, поворчат и успокоятся. Значит, будут ворчать? А, может, и не будут. Забегая вперед, скажу: родители были недовольны моим проживанием. Одноклассник часто засиживался за картами, я приходил один. Отец почти не попадался мне, а мать, по-моему, специально по нескольку раз заходила в комнату сына, что-то в ней копошилась, ей всегда нужно было что-то срочное, и уходила, не забыв бросить недовольный взгляд в мою сторону. Я думаю, что им не нравилось присутствие в их дома асоциального типа: без работы, не понятно, чем занимающегося. А ведь мне уже было за тридцать. Их сын в этом возрасте уже играл на равных в преферанс с уважаемыми в Москве людьми. А этот (то есть, я) что-то там пишет, не ставят, не печатают, – это тем более должно было настораживать. Я несколько раз жаловался однокласснику, что мне неловко находится в квартире без него, собирался уйти (правда, куда, не знал; разве что на вокзал), но он совершенно спокойно – я бы даже сказал, безразлично – сказал: не обращай внимание, лично я даже тебе завидую. Чему именно? – удивился я. Всему, сказал одноклассник. Это было глубокой ночью, он только вернулся после игры, хорошо поддатый, но речь вполне нормальная.

А утром неожиданно позвонил Коля и сказал, что завтра приедет. Зачем? – попытался я остановить его. Я уже собирался сам возвращаться в Ригу, через пару дней. Вот вместе и вернемся, сказал Коля, разразившись тихим смешком. Ладно, говорю, я тебя встречу. Мне, конечно, было это приятно. И то, что теперь я в этой не очень гостеприимной Москве буду не один, позубоскалю с приятелем насчет родителей одноклассника.

Я его встретил с поезда. Где здесь можно позавтракать? – спросил Коля. Я сказал: рядом с вокзалом есть кафе «Рига». Серьезно? Коля покраснел и рассмеялся. Отлично, поедим в «Риге». Потом, много лет спустя, когда я уже жил в Москве, я любил заглядывать в это кафе, как будто ступал на последний отрезок пути перед моим родным городом. Хотя ничего от самой Риги ни в меню этого кафе, ни в его оформлении не было. Но вот такое было ощущение: если иду с вокзала к метро и сворачиваю в кафе – такое тоже было пару раз, – то как будто я еще немного продлеваю свое пребывание в Риге. И, наоборот, перед поездкой в Ригу, зайти в кафе – как бы примериться к будущему приезду в Ригу.

Первым, о ком спросил Коля – его родственник: почему я отказался жить у него. Я сказал: твой родственник педик. Коля рассмеялся: он не мой родственник, он родственник моей жены, причем дальний. Не понравился? В каком смысле он должен был мне понравиться? – спросил я. В смысле чем-то он тебе может помочь? Я не выяснял, сказал я. Вряд ли. Я так и не понял, где он работает журналистом. Но вещи он говорил банальные, неинтересные. Подсунул мне порнографический журнал и следил за моей реакцией. Наверно, ждал, когда сможет на меня наброситься. Коля опять рассмеялся. Да и хрен с ним, заключил он и стал расспрашивать подробности моего визита на студию. Я ему все рассказал, сказал, что пытался разыскать нашу общую знакомую, которую он неизвестно откуда взял, Валентину или Галину. Как неизвестно, возразил Коля, она была руководителем семинара. А ты точно знаешь, что она была руководителем? Может, ты сам был участником семинара молодых драматургов, а от меня скрываешь, а, Коля? Коля шутку оценил, покраснел, похихикал и сказал, что не помнит – где-то кто-то по пьяни его познакомил с ней. А откуда взялось, что она руководит семинаром? Да шут ее знает – кто-то сказал. И она потом говорила, тебе же и говорила. Я в этом не разбираюсь. Про какого-то драматурга говорила. Про Вампилова, уточнил я. Тебе лучше знать, сказал Коля. Так что, ее нигде не было? И в этом… вэтэо не было? Не было. Коля засмеялся. На сей раз он так смеялся, что перегнулся пополам. Чего ты ржешь? – спросил я. Ничего, ответил Коля. Потом он посерьезнел и сказал: не думаю, что она надула нас. Значит, она нам и не нужна, сказал Коля. Хрен с ней. Еще найдем.

Я тоже так думал, но все-таки было жаль расставаться с мыслью, что у меня уже есть человек, так близко расположенный к тому, к чему я сам стремлюсь, он знает обо мне и знает, чего я стою, и тоже заслуживаю быть в том месте, куда я стремлюсь. И вот теперь оказалось, что нет человека. Что все это блеф, только моя фантазия. И все надо начинать сначала.

 

 В Риге Коля прямо с поезда потащил меня в один ресторан – позавтракать, потом в другой пообедать, в итоге мы напились так, что по домам пошли только часов в одиннадцать вечера. Шли большой компанией, пьяные. Было тепло, кажется, конец августа или начало сентября. Навстречу нам попались две девочки, чьи-то знакомые из нашей компании. Девочки нам обрадовались, спросили: что празднуем? На что Коля выпустил меня вперед и сказал: вот Наум, запомните это имя – Наум Брод, замечательный режиссер… Сценарист, поправил я. Один хрен – замечательный парень, только что его фильмы взяли в Москве на Мосфильме. Сценарии, поправил я. И не взяли, а взяли читать. Без разницы, все равно взяли. Так что берите его и держитесь за него двумя руками. Тут и меня понесло. А вы знаете, что в моем портфеле? Я поднял вверх портфель, на который до сих пор никто не обращал внимания, в том числе Коля. Нет, сказали девочки, зачаровано глядя на задранный вверх портфель. Здесь двадцать четыре тысячи! – сказал я. Коля быстро-быстро заморгал глазами. Правда, что ли? Все притихли. Двадцать четыре! – сказал я. Покажи, приказал Коля. Я открыл портфель, Коля заглянул внутрь. Чего ты пиз-з-звиняюсь за выражение? – сказал Коля. – Я вижу зубную щетку и какие-то бумаги. Эти «какие-то бумаги» и есть двадцать четыре тысячи, сказал я. Каждый сценарий стоит по шесть тысяч. Потиражные – еще шесть. Два сценария – итого двадцать четыре. Понятно, сказал разочарованный Коля. Молодец – купил. А теперь пошли спать.

Все стали расходиться, девочки тоже заспешили прочь.

 

В Москве в тот приезд я влюбился. Это отдельная история, не буду сейчас, я поэтому не стал об этом рассказывать, – но Коле, конечно же, сразу доложил, что по уши втюрился в москвичку и уже хочу поскорее обратно в Москву. Но где взять для этого денег… Ничего, сказал Коля, кое-что у меня намечается, заработать копеечку, если выгорит. Я возьму тебя в долю. Я загорелся: что именно? Обожди, пока еще рано об этом, сказал Коля, краснея, так как по-настоящему темнить не умел, но все время хотелось. Может, ничего не получится. Но если получится…

Месяца через два после Москвы Коля, не переставая краснеть, объявил мне, что тоже больше не может платить: окончательно разругался с женой, дело запахло разводом – делить квартиру, алименты на сына – в общем, понятно. А чего вдруг так? – сочувственно переспросил я, хотя меня не очень это интересовало – больше занимала перспектива остаться совсем без денег. У нее появился хахаль, сказал Коля и тихо засмеялся (разумеется, при этом покраснев еще гуще). Я удивился не столько хахалю, сколько Колиной смелости: так запросто поделиться с приятелем такой деликатной подробностью. Вот теперь и не знаю, пожаловался Коля, бить его или нет? Но бабки на Москву у тебя, кажется, будут. Если ты еще не раздумал с этой москвичкой. Какой «раздумал»? Она каждый день звонит по два раза, я тоже. Сейчас придет счет с телефонной станции, мне точно телефон отключат за долги. (Это была последняя возможность разжалобить Колю, чтобы он изменил свое решение). Ничего, скоро рассчитаешься со всеми должниками, успокоил Коля. Откуда бабки? – спросил я. Коля говорит: помнишь, я тебе говорил, что, возможно, мы скоро заработаем? Я тогда не стал уточнять, чтобы не сглазить, и там было несколько претендентов. Но вчера мне сказали, что это буду я. Так что заработаем, не бздо. На чем? – нетерпеливо спросил я. Коля еще несколько секунд потомил меня, загадочно улыбаясь, и сказал: на елках. И ждет моей реакции. На елках? Каким образом? Продавать. Продавать елки? Я приставлял себе что угодно, вернее, ничего конкретного не представлял, но не елками же заниматься будущему драматургу, писателю! Человеку мыслящему, черт возьми! Ты ничего не понимаешь, сказал Коля. Елки – это лучше не придумаешь. Две недели, а заработать можно – за год столько не заработаешь. Как поставить дело. Но я поставлю, можешь не сомневаться. Я уже договорился, что открою две точки по продаже елок. Так что готовься.

Коля в пособии мне отказал, но таскать по ресторанам не перестал. Особенно в наш любимый ресторан «Балтия». Ресторан был новый и считался очень современным – стеклянная витрина, зал на втором этаже, между столиками перегородки. Музыка! Тогда на хороших музыкантов было гонение со стороны властей, но в «Балтию» нет-нет да кто-то из них прорывался. Поэтому «Балтия» пользовалась спросом не только у местных, задвинских, что само собой, но и приезжали из центра Риги. Считалось престижным посидеть в «Балтии», а потом полгода рассказывать всем знакомым о том, «как хорошо посидели». Я ходил с Колей не только, чтобы поесть за его счет (раз так зовет), но и чтобы пощекотать нервы в злачном месте, оставаясь под надежной защитой. У меня были приятели, которые, наоборот, чувствовали себя уверенней со мной. А я с Колей. Мои приятели ошивались в таких местах, где под силу было геройствовать мне. А Коля бывал в таких местах, где мне было лучше не рыпаться. Иногда я даже чувствовал рядом с ним некую ущербность. В нем было то, чем мне самому хотелось бы обладать, но не получалось. Ну, например. Однажды сидели мы в ресторане, в нашей разлюбимой «Балтии». Где Колю знал не только каждый официант и администратор, но и добрая треть посетителей. Мы уже хорошо посидели, официант приносит счет. Коля вылупил глаза, захлопал глазами, залился краской: в счете оказалось примерно в три раза больше того, что мы ожидали. Мы думали, рублей 13-15. а там было около сорока пяти. Коля подозвал официанта. Официант был новый. Не знаю, знал ли он Колю, но Коля сразу отметил: новенький. Ты, спрашивает Коля, не ошибся? И краснеет еще больше. Тот строит невинные глазки, с преувеличенным интересом заглядывает в счет и говорит: сейчас проверим. Хочет выхватить счет, но Коля ловко счет отводит в сторону и говорит: проверь. И только после этого медленно возвращает счет на исходную позицию, после чего официант уже со всяческой осторожностью его забирает. Приходит минут через пять. Ой, Коля, извини, («Коля»! Значит, уже кто-то образумил новенького) это я перепутал: счет с того столика. Извини, Коля. Ты же знаешь, мы к тебе… Извини. На что Коля отвечает: ничего-ничего, все бывает. Недоразумение выяснили, мы пошли. И мы встали и направились к выходу. А деньги? – спрашивает официант. А деньги, говорит Коля, возьмешь с того столика. И мы-таки пошли! Я это к чему рассказал… Я могу сто раз придумать как в такой ситуации осуществить справедливую сатисфакцию по отношению к обидевшему меня человеку, потому что у меня богатое воображение, но никогда не осуществлю. По разны причинам, сейчас не об этом. А Коля, у которого нет никакого воображения, просто берет и делает то, о чем я могу только мечтать.

До декабря мы еще несколько раз возвращались к елочной теме: где точки? Как продавать? Как «натягивать» чаевые? – постепенно я уже и сам почувствовал азарт будущего гешефтера. На мои вопросы относительно заработка Коля дипломатично отмалчивался, но говорил, что если за такую точку народ бьется, значит, есть, за что биться. Ну, примерно, настаивал я. На Москву и обратно, и еще несколько раз туда и обратно, и твоей москвичке сюда и обратно, хватит, говорил Коля, не преставая улыбаться. Один раз у него проскочило, что человек, который ему «это место сделал», за пару сезонов уже заработал на несколько «Жигулей». А «Жигули» только-только появились на наших дорогах. Можете представить, каким высоким цензом они выступали.

В середине декабря Коля позвонил и сказал: завтра я открываю точку у нас здесь, в Задвиньи, недалеко от наших домов. Приходи. Во сколько? Да прямо с утра. Должна приехать машина, привезти первую партию елок. Надо будет разгрузить. А я-то в каком качестве буду? – наконец-то решился я поинтересоваться. Приходи, обо всем договоримся.

Я пришел. Точка была в двух троллейбусных остановках от моего дома, близко. Видимо, машину уже разгрузили, потому что вдоль забора из рабицы стояли елки, в несколько рядов, прислонившись друг на друга. У входа стоял Коля и, смущенно моргая, наблюдал за торговлей. Людей было не очень много, но работа уже шла. Кто-то бродил среди елок по территории, какой-то парень обмерял очередную елку для покупателя; рассчитывались с Колей, он сам принимал деньги. Коля увидел меня, покраснел, смутился, но в этом было еще и выражение торжества. Пойдем, сказал Коля и повел в будку в углу территории. Вошли. Маленькая, двоим развернуться с трудом. Топчан из досок, покрытый каким-то тряпьем, чтобы смягчить ложе. Стол под окном, тоже из досок, только что сколоченный; стул с мягким сиденьем и металлическим каркасом – видимо, упертый из какого-то учреждения. В углу – обогреватель: кирпич, проволока. Все открыто. Обогреватель был включен в сеть, толстая проволока накалилась почти до прозрачной. Завтра принесу приемник, сказал Коля, будешь по ночам слушать свой любимый «Голос Америки». Коля, почему по ночам и вообще чем я должен буду заниматься? – спросил я. Как чем, разве я тебе не говорил? Сторожить эту точку. За это дело в конце получишь триста рублей. Причем официально, я договорился. У меня все официально, сказал Коля и покраснел. Кроме, конечно, неофициального. Начнешь сегодня. В восемь часов приходи, сменишь меня. Я буду до восьми. Можешь девок водить, чтобы не скучать. Но елки без меня не продавать, сказал Коля. Понятно? Вот это последнее предупреждение, пожалуй, и разбудило во мне чувство попранной справедливости. Коля, мой друг, который знает, каково мне сейчас, на вольных хлебах, ничего лучшего не придумал, как поставить меня сторожить елки по ночам за триста рублей. Объективно, сумма по тем временам немаленькая. Я даже прикинул, что смогу на нее купить: собирался новые брюки, еще что-то, чтобы поприличнее выглядеть в Москве. Да, зимние ботинки – у меня никаких не было. Какую-нибудь теплую куртку тоже надо было бы – моя коленкоровая хотя и на стеганной подкладке совсем не грела, но это уже не укладывалось в эту сумму.

Я стал сторожить, но обиделся. Я думал: Коля мой друг, заботится обо мне, защитит меня, если что – все так; вселил в меня уверенность, что и в случае чего-то более серьезного, я могу рассчитывать на него. Когда он еще только заговорил про елки, я понял, что он берет меня «в долю». Логично. И вдруг – сторож. Это человек, с которым сам Чухрай разговаривал с уважением, принимал в своей студии. Наверняка, думал я, и с продажей елок я бы справился не хуже Коли. Во всяком случае, не стал бы краснеть от смущения на людях. Не в пример Коле, я артистичен, язык подвешен; фантазия – обязательно что-нибудь придумал бы, чтобы привлечь покупателей. Хотя при тогдашнем дефиците всего, в том числе елок, особого старания для этого не нужно было, но почему бы нет? Любое дело от интересной выдумки только выигрывает. Я видел себя не просто объектом каких-то обязательств друга передо мной, а равноправным соучастником дела, может даже более полезным для него, чем сам Коля. Так, между нами говоря. А, оказывается, мне можно доверить только сторожить.

По ночам приезжали таксисты, рассчитывая, что им удастся раздобыть елку без очереди и получше. Но я не продал ни одной. Выходил сонный или просто злой, и категорически отваживал их от базара. Чем, видимо, немало удивлял людей. А не продавал я вот почему, если кому-то непонятно. Сама мысль, что я должен подворовывать у своего друга – не продавать в открытую, как равный с равным, а вот так, воровато, была для меня унизительной.

В конце декабря выяснилось, что деньги я получу только в январе, поскольку они официальные. И не триста, а минус налоги. Но я дам тебе на Москву из своих, сказал Коля краснея. Я отказался. Почему? – удивился Коля. Он, вообще-то, давно понял, что я на него держу зуб, но до этого не заговаривал. Тут я ему все высказал: и про его обещания, и про дружбу – про все. Коля выслушал, моргая виновато глазами, в конце сказал (лицо сделалось совершенно серьезным, даже злым… даже угрожающе злым). Знаешь что, сказал Коля, друзья – это до пятисот рублей.

К этому моменту я уже знал, что Коля на своих точках за эти две недели заработал на новые «жигули» и взятку, чтобы эти «жигули» достать. Сам раскололся, не выдержал, похвастал.

В мое последнее дежурство, когда уже все разошлись, подъехал грузовик с елками. Водитель спросил: могу ли я сбросить елки здесь – он поехал на одну точку, на вторую – нигде не принимают: какая-то неувязка с накладными. А мне они на фиг не нужны, мне еще ехать за новой партией елок.

У меня в будке как раз сидел мой приятель, с которым мы квасили. Он сказал водителю: давай, скидывай. Мы поможем. И подмигнул мне. Мы сгрузили елки, приятель говорит мне: не боись, за вечер все продадим. Это ведь не Колины елки, правда? Я с ним поделился своей обидой на Колю, он был солидарен со мной. Не Колины, говорю. Ну так… Все елки мы довольно быстро сбагрили поздним прохожим и таксистам – их и не так много было, но все хорошие, – деньги разделили пополам. Мне получилось как раз триста рублей, и на следующий день я уехал в Москву

 

На этом наша дружба закончилась. Встретились мы с ним много лет спустя. Это была моя инициатива. Я уже давно жил в Москве. В один из приездов в Ригу я спрашивал у наших общих знакомых: как Коля? С Колей никто специально не общался, но по слухам все у него нормально: женился, работает… где-то, как всегда делает деньги. Дом строит… или уже построил.

Мне захотелось увидеться. Не помню: это было, когда у меня уже стало что-то налаживаться с моими литературными делами или еще до этого, но ощущение такое, что какая-то самооценка уже внутри прочно сидела. Мне дали телефон, я позвонил. Коля почти не удивился – то ли уже прошел слух, что я в Риге, то ли такой темперамент. Он мог, конечно, смутиться моему появлению, если еще хранил в памяти, как мы расстались, но вряд ли… Приедешь ко мне? – спросил Коля. Ну не в гостинице же нам встречаться, сказал я. Ну, давай, пиши адрес.

Я был на машине. Ехать было недалеко от города.

Коля встретил меня со своей знакомой улыбкой смущения, хохотнул, повел знакомить с владениями. Это дом (провел меня по почти готовому дому, забрались даже не третий недостроенный этаж – здесь будет настольный теннис), это овраг – я специально взял рядом с оврагом, так как официально это не входит в расчет площади, показывал Коля. Я здесь осушу, обустрою и будет у меня место для отдыха, вроде пляжа; а здесь, наоборот, сделаю пруд – карпов разводить. Законное достойное желание, но Коля застеснялся своего признания, заулыбался, свидетельствуя свою очередную житейскую уловку.

 Пришла его новая жена, Коля представил нас друг другу, хихикнул в оправдание за мое неурочное появление, но жену это не очень тронуло – она просто молча смотрела на меня. Наверняка, Коля ей что-то рассказывал обо мне. Он сказал: приготовь нам чего-нибудь на стол. Мне показалось, что Колина жена на какое-то мгновение замешкалась, вроде как засомневалась, стоит ли исполнять просьбу мужа. Может, и о нашем конфликте знает, естественно, держит сторону мужа, и не понимает теперь, какого рожна меня еще в доме потчевать. Не последовательно. Но Коля посмотрел на нее так же серьезно, как тогда на меня, когда я высказал ему свои претензии, и жена молча оставила нас вдвоем и больше уже не появлялась. (Так помню. Может, было как-то иначе).

Пообедали мы нормально, выпили, оттаяли, разговорились, но я старался особенно не хвастать своими достижениями: если Коля сам что-то не слышал, то вряд ли его впечатлят мои россказни.

 После этого во все остальные мои приезды в Ригу я еще пару раз предпринимал попытки что-либо узнать о Коле и даже связаться с ним, но одни раз мне показалось, что Коля знает об этом, но сам встречного желания не выказал. Больше я его не искал.

 Потом, уже живя в Москве, я пытался найти ту даму, Валентину или Галину, которую Коля приводил ко мне, но никто не мог толком мне сказать, кто это был. Однажды что-то знакомое мелькнуло – кто-то на какую-то даму указал, но почему-то в памяти осталось, что и в этом случае со мной не очень-то стремятся встречаться. Может, я оставил о себе не лучшие впечатление – как драматург и вообще