Наум Брод

 

 

 

...Я стою у открытой двери в комнату, напротив меня – хозяйка этой комнаты. Или квартиры. Кажусь себе выше своего роста, как всегда – сутулюсь. Хозяйка смотрит на меня снизу вверх, но пропорции явно искажены: не такой она была маленькой и не такой уж я высокий.

Это могло быть либо перед тем, как войти в эту комнату, либо я уже был в ней, но зачем-то вышел (например, пописать) и теперь возвращаюсь. Тема «пописать» в этом ~ эпизоде будет возникать несколько раз: в первое свидание проблемы с естественными потребностями – дело обычное.

Я изображаю из себя галантного, пропускаю даму вперед, но дама, как истинная хозяйка, настаивает на своем: пусть гость заходит, располагается, а у нее еще дела здесь, на кухне.

Дом, по-моему, одноэтажный, но вряд ли он весь принадлежал ей – ее комната очень напоминала коммунальное жилье. Кроме того, меня не оставляло ощущение, что мы с ней владеем только частью территории, за пределами нашей части – все чужое, ни разу ничем не напомнившее о себе, поэтому туда не хочется заглядывать даже мыслью. Несколько раз она выходила из комнаты – это считалось «на кухню», но «кухня» была одновременно и прихожей. Где-то там, правда, стояла газовая плита на две конфорки, но вполне возможно, что это я с годами дофантазировал. Так же, как и резиновую сырость, исходящую из левого нижнего угла прихожей: якобы там стояла обувь. Но прихожая была. Маленькая, выходящая сразу на улицу. Если бы это был русский дом, прихожую можно было бы назвать «сени», но дом был в Латвии.

Сама комната неожиданно большая. Взгляд долго блуждает по ней пока охватит все ее довольно скудное содержимое. Вначале, слева от двери, – что-то вроде узкой тахты (не исключено, что на самом деле это была раскладушка, искусно застеленная под нечто более солидное, чем раскладушка); затем небольшой стол, приткнутый к окну, – завален бумагами, которые обычно складываются в аккуратную стопку на одном из углов, когда надо освободить место под еду; невысокая книжная полка с декоративными стойками – такие внедряют в жилище с мыслью, что «в доме обязательно должны быть книги» (характерно для незамужних девиц). Книг, кстати, всегда оказывается немного, хватает на две верхние полки, а нижние заставлены женскими причиндалами и прочими случайными вещами, тем не менее, готовыми потеснить книги с большей вероятностью, чем наоборот.

Правая сторона комнаты тонет в темноте, как бы заползшей сюда с чужой территории. Где-то был торшер или какой-то источник света – нечто локальное, интимное, в духе того времени, а для моей дамы еще и знак авангардности. Может быть, это стремление казаться не отстающей от времени или примерить себя к носителю прогресса, каким ей наверняка мог показаться столичный журналист, то есть я, и стало причиной, почему она потащила меня к себе.

Мы встретились с ней в той организации, в которой я вместе со всеми изображал серьезность цели своей командировки. Обычное состояние фальши, в которое я погружался, попадая в подобные организации. Не могу сказать, что я человек легковнушаемый, но что-то со мной там происходило: мне еще не давали повода, а я уже начинал кривить душой. Возможно, сами эти пространства были искривлены больше, чем это предусмотрено природой. Но объяснять мою реакцию только всеобщей лживостью тогдашней нашей жизни было бы неполно. Как всякий нормальный человек, я живу между готовностью служить и стремлением к независимости. Видимо, лично у меня эти две тенденции уравновешены настолько, что пока я соображаю, что выбрать, нарождается фальшь. Этому способствует еще одно странное мое свойство: преданность чему бы то ни было я могу проявлять только... молча. Стоит мне открыть рот, как он заполняется какой-то противной субстанцией (не знаю, как ее назвать и с чем сравнить), все искренние, добрые слова оказываются перемешанными с нею, лишаются автономии и мертвеют. Более того, субстанция меняет артикуляцию, схождению челюстей начинает что-то мешать, как будто амортизирует их. Что, конечно, не остается незамеченным для придирчивого глаза. В конце концов, окружающих оскорбляет неуклюжесть моей фальши, и я отторгаюсь, как чужой.

Все это я замечал за собой даже в редакции. Казалось бы: место и дело, которому я был предан фанатично. В основном это происходило в кабинете главного редактора – случай наибольшей зависимости, тем более что в то время я был нештатным корреспондентом и очень хотел попасть в штат.

… Вот я подхожу к столу главного, сейчас я что-то скажу о своей будущей статье и предстоящей поездке за материалом. Пока все прекрасно, я искренне увлечен темой, предан своей стране, не выступаю против советской власти, люблю людей и готов бороться за свои идеалы, совпадающие с идеалами общества. Пишу я неплохо, в моем воображении статья уже имеет успех, я скромно отмахиваюсь и с утроенной энергией продолжаю делать свое любимое дело. Но тут я чувствую, как мой рот заполняется вот этой самой гадостью. И, конечно же, редактор, уверен я, это заметил и уже понял, какая я сука. От этого артикуляция становится совсем чудовищной, я сам с трудом разбираю слова, которые произношу. Несколько раз, чтобы спасти положение, я мысленно даю себе команду: «Заткнись» – но тут же пугаюсь последствий, представляя себе реакцию главного на мое внезапное молчание. Не очень выручали меня и известные уловки: скажем, закурить и долго рассуждать о попытках бросить курение; или отвлечь внимание на какую-нибудь постороннюю тему – никогда не мог увлечься ею до такой степени, чтобы забыть о главной цели визита и вернуться к ней уже совершенно независимым человеком. Страх перед неизбежностью возвращения гонит все дальше в глубь посторонней темы, пока вдруг не замечаешь ее абсолютную неуместность и к началу разговора возвращаешься еще более обделанным.

Написать статью и написать то, о чем я пишу сейчас, – два разных взаимоотношения с внешним миром. Если во втором случае нам друг на друга наплевать, мы ничем не связаны и ничем не обязаны друг другу, то в первом – я как бы ступаю на чужую территорию, куда меня никто не приглашал, но по разным банальным причинам хочу быть здесь, значит должен соблюдать чужие порядки Редакция – территория чужая, но на ней есть свои люди. Выйдя от главного даже с красными ушами, я всегда мог разрядиться с кем-нибудь из коллег, сказав что-нибудь нелестное в адрес главного – поддержка мне была бы обеспечена.

Организация, в которой я познакомился с этой как ее не знаю даже, как ее назвать: имени не помню (и хорошо!), «девушка» – как-то не вяжется с ней, «женщина» – она еще не в том возрасте. «Дама» – в нашем тогдашнем охлократическом обществе подобное обращение носило исключительно иронический оттенок.

Вот как она выглядела (на фоне комнаты, когда мы стоим у открытой двери): коренастая, в темно-серых брюках, подчеркивающих ее коротконогость, туфли на низком каблуке, в свитере или в чем-то светло-коричневом, тяжело обтекающем ее большую грудь (за «большую грудь» не ручаюсь, но хочется думать, что это так и было – можно будет зачислить на свой счет больше очков); лицо круглое, ничего на нем выразительного, но и ничего раздражающего, если не присматриваться; глазки маленькие, небольшой лоб, губы – рисунка не помню, помню только, что встреча с такими в поцелуе не столько возбуждает, сколько отнимает внимание на то, как они неумелы в поцелуе; прическа подчеркивает округлость всего образа – наверно, завивка или что-нибудь упрощенно-комсомольское.

Организация, в которой я познакомился с ней, была не просто чужой территорией – враждебной. Так как приземляюсь я без опознавательных знаков, вначале об этом известно только мне. И я стараюсь делать все, чтобы об этом никто не узнал, пока не будет выполнена боевая задача: я должен собрать материал для статьи. Я не в штате, могу ее писать, могу не писать, но если я не «отпишусь», меня больше никуда не пошлют за командировочные. В этих условиях я ценю не только командировочные, из которых мне удается что-то выкраивать для себя (ну и для семьи). Не будет статьи – не будет денег. Нештатная работа в редакции была их единственным источником. Пугало не само отсутствие денег, а то, что за этим вставало. В нашей семье это называлось «Не на что жить!». Строго говоря, эта формула бедствия никогда не соответствовала действительному положению вещей, от голода никто не умирал, и до этого было далеко. Тем не менее, она прочно внедрилась в мое сознание (или подсознание). Я это связываю с паникой в нашей семье, когда мне было лет 13-14. Ее единственный кормилец уехал куда-то надолго в командировку и, похоже, забыл о своих подопечных. С ним это случалось. Мать каждый день ходила на почту, таскала меня с собой. Перевода не было, мать плакала. Я мысленно вздыхал: «Опять будут каши». Много лет спустя «Не на что жить!» иногда сходило с уст кого-нибудь из родственников или «наших друзей» (знакомых родителей), но уже в мой адрес. От трагедии мы были еще дальше, но в этом я должен был услышать намек на свою беспечность. Однажды «Не на что жить» произнесла моя молодая жена – вот так, без восклицательного знака. На этом коллективное воспитание завершилось. «Не на что жить!» стало легко рождаться во мне самом, без посторонней помощи. Иногда это подстегивало на поиски выхода, иногда – наоборот, повергало в бездеятельное отчаяние. Что, вообще-то, говорит обо мне как о человеке более ответственном, чем я казался окружающим. Ко многим вещам в жизни я относился серьезно – может быть, более серьезно, чем они это заслуживали (например, к профессии). Это сейчас моя тогдашняя жизнь видится мне скукоженной до размеров слова «жить», все ее внешние проявления – это дом, редакция, эпизодические поездки (совсем без стереотипной журналистской романтики), покурить, водку попить, охмурить какую-нибудь бабцу. Но мне, молодому, она могла казаться насыщенной. День состоял из каких-то встреч, слов, перемещений в пространстве, в воображении во множестве роились картины счастливого будущего – было за что бороться.

Каждая такая поездка была как игра в «Рич-рач»: остался один бросок кубика, либо я попадаю в цифру «100» и выигрываю, либо в «99» и лечу вниз, к началу подъема. Отличие от игры было в том, что удача зависела еще и от меня. В данном случае надо было по возможности правильно распорядиться неожиданным опекунством со стороны молодой женщины. Теперь на враждебной территории я получал поддержку и даже мог расслабиться. Но флирт с ней был чреват неприятностями. Во-первых, знакомое мне коварство официальных лиц: вначале они иезуитскими улыбочками вроде бы подталкивают к такому развитию событий, но вдруг с какого-то момента их лица каменеют, и я уже могу не сомневаться, что уеду ни с чем, и что каким-то неведомым мне образом о моих проказах узнают в редакции до моего возвращения. Во-вторых, на меня всегда мог откуда-нибудь обрушиться законный претендент на даму.

В тот раз я, скорее всего, избежал и того и другого. Иначе это оттеснило бы в памяти все остальное.

Отношения между нами начали вызревать и дозрели до ее решения пригласить меня к себе почти сразу, как только она заглянула в комнату («отдел»), где я только-только стал подбираться к верному тону разговора. Насколько можно было понять, заглянула она по какому-то своему пустячному поводу, такой можно проигнорировать, когда вклинивается что-то другое. Увидев постороннего, она стала у порога, придерживая дверь. Должно быть, ей было сказано: «Заходи!», потом нам: «Знакомьтесь». Видимо, ее появление в дверном проеме оказалось как нельзя кстати для того человека, перед которым я сидел в комнате. «Хорошо, что ты зашла», – должно быть, сказал тот человек. Имел в виду, что теперь он может с легким сердцем передать такое важное дело, по которому я приехал, в надежные руки. Здесь должна была последовать характеристика в ее адрес, щедрая на комплименты. Этим достигаются две цели: поддерживается уровень значимости дела и – после такого доверия трудно отказать.

Но моя согласилась, кажется, даже с охотой и вот – мы уже вдвоем в коридоре и по интересующему меня вопросу ответы дает уже она. Теперь можно только гадать, был ли причиной я – то, что называют «любовь с первого взгляда», ну не любовь, конечно, но что-то с первого взгляда, или что-то другое, например, ее доброжелательность вообще. Сам взгляд, кстати, помню: покровительственный, сопровожденный едва заметной улыбкой. «Ну, что будем делать?» – читалось во взгляде, когда мы вышли в коридор. Так что кто-то другой на моем месте удостоился бы того же

Мы немного постояли в коридоре. Композиция такая же: я слева, она справа, смотрит на меня снизу вверх. За закрытыми дверями обо мне тут же забыли – так я почувствовал. Бывает иначе, когда ты чувствуешь оставленное за спиной напряжение: тебя уже нет где-то, но связь с этим местом сохраняется, тянется за тобой, как паутина, никак не стряхнуть. Я был передоверен надежному человеку. Эта девочка была своей, возможно даже – всеобщей любимицей. Если это так, то таким людям я завидую, поскольку являюсь их прямой противоположностью. Что любопытно, они ко мне относятся в основном неплохо, мужчины посдержанней, женщины – просто даже хорошо. То ли по закону единства противоположностей, то ли исполняя одно из своих благородных предназначений: уравновешивать мировое зло. Ненавидеть их – пустая трата ненависти. По замыслу провидения ненависть такую материю, как эти люди, либо обтекает, либо поглощается ею и гасится полностью. Поэтому по служебной лестнице они, как правило, забираются не очень высоко. Опять же пример с моей женщиной: когда мы встретились, она была каким-то средним звеном в своей организации, которая, в свою очередь, была средним звеном в иерархии организаций такого рода. Она могла продвинуться чуть выше, но не очень: ей не хватило бы проходного минимума ненависти в ней самой. Таких добродушных кругляшек любит начальство. Они не противопоставлены ему, не мешают их агрессии, но служат милым укором их совести.

И вот такого человека я тоже заполучаю в свои.

В коридоре очень скоро из меня улетучилась не только фальшь, но и серьезность того, ради чего я сюда приехал. Какое-то время я из себя еще чего-то поизображал, но по тому, как она смотрела на меня вроде бы внимательно, но на лице – ни малейшего признака того, что относится к понятию «серьезность», даже отказался от роли «своего парня». Естественно, «своим парнем» я для них никогда не был, но умел ненадолго вводить их в заблуждение, не очень талантливо подыгрывая им.

В коридоре кроме нас – никого. Редкое мгновение, когда в подобных организациях я мог почувствовать себя уютно. К этому располагала еще и объективная предпосылка. На периферии избранность подобных организаций ощущалась больше, чем в столице. Более контрастен переход от грязи, холода за стенами здания, в котором они размещаются, к ухоженности внутри. Дизайн, как правило, не ахти какой, но почти обязательна ковровая дорожка вдоль всего коридора, отопление работает без сбоев; тишина такая, что может потянуть на сон, как после хорошей лыжной прогулки, завершенной тарелкой борща.

Ушли мы отсюда уже затемно. Промежуток времени между стояниями в коридоре и у порога ее комнаты я мог бы заполнить теперь только домыслами, но этого делать не хочется: даже достоверные, они оставляют ощущение неудовлетворенности. Наверняка, мы где-то ели. Еще я «собирал материал» с ее помощью, но это улетучилось без следа. (Причина могла быть в том, что меня отпустило напряжение, которое всегда сопровождает меня в незнакомой обстановке. А без напряжения не рождается ничего такого, что потом долго помнится и что однажды захочется описать с мстительным облегчением в каком-нибудь очередном «наумброде»).

Но что похоже на правду, так это то, что я специально тянул допоздна, чтобы иметь право деланно спохватиться: «А я еще нигде не устроился». В смысле гостиницы. Не помню, что мною двигало больше: азарт очередного флирта или желание сэкономить командировочные (1 рубль). До этого шла подготовка: время от времени я сбивал ее деловой энтузиазм внезапными остановками взгляда на ней, касался случайно ее плечика или руки – в общем, пускал в ход нехитрый арсенал соблазнителя. Хотя никакой обратной связи, пока мы не пришли к ней, не заметил. Поэтому «Черт, а я еще нигде не устроился!» прозвучало с почти искренним беспокойством.

Как я и ожидал, последовал долгий изучающий взгляд в мою сторону (может, она прикидывала, есть ли смысл звонить в гостиницу или подымать на решение этой проблемы большое начальство), потом – короткое продолжение разговора «по теме», наконец: «Вы можете переночевать у меня». Что-то мне подсказывало, что она живет одна, по крайней мере, есть возможность пригласить. Хотя ночевка могла случиться в одной комнате с бабушкой или тётушкой (такое у меня уже было: бабушка спала на пуховой кровати у одной стены, я на чьей-то кровати – у другой), но все равно это должно было быть уютнее, чем в провинциальной гостинице – без чая, с пустыми тумбочками. Надо было только вовремя напустить на себя безразличие, чтобы не выдать себя, что я именно этого и ждал.

До прихода домой мы идем по темной улице, похоже, что сделали прогулочный круг, пока совсем не стемнело. По дороге нам попадается огромное дерево слева, кажется, что долго идешь под его нависшей кроной, которая смотрится сплошным черным пятном; из-под кроны виднеется свет далекого фонаря.

В комнате, пока я один, пытаюсь освоить это пустое пространство, но мне это явно не удалось: слишком большое, все его части теперь существуют сами по себе. Если бы я оказался там днем, мне бы в этом помог дневной свет.

Я сижу за столом или где-то ближе к правой, затемненной части комнаты, поглядываю в сторону раскладушки-нераскладушки. Прикидываю свои шансы переспать с ее хозяйкой. Она совсем не в моем вкусе, но мысль, что это может случиться, меня возбуждает. Правда, этого состояния нет, когда мы уже вдвоем. Видимо, его разогнали какие-то другие мысли, если это и случилось, мне пришлось пережидать то критическое время, после которого между мужчиной и женщиной уже не остается никаких мыслей.

Представляю ее переживания, если «между нами что-то было», после чего «он исчез». Причем тогда я и не думал исчезать. Вряд ли я собирался продолжать отношения, но уж стопроцентно, что никакой категоричности в моем исчезновении быть не могло. Для этого не было причин! Мы остались друг другу никем, поэтому все могло быть только хорошо, тем более с таким хорошим человеком, как моя новая знакомая. Это теперь, спустя почти тридцать лет, оказалось, что я исчез настолько навсегда, что это слово хочется написать буквами каждая размером в страницу. Даже если «ничего не было», мое исчезновение навечно должно было хоть и немного, но подпортить прекрасную картину мира в ее голове. И, бедная девочка... теперь уже женщина... старуха! – живет себе где-то (надеюсь, что еще живет), не подозревая, что в итоге случилось куда более важное, чем «было-не было» и чем то, на что она могла рассчитывать в своих девичьих ожиданиях: кто-то, случайно ей подвернувшийся, десятилетиями носит в своем воображении ее облик, жилище (которое наверняка она сама уже сто раз сменила), более того – пишет об этом, подбирая слова, чтобы как можно точнее перенести все это из своего воображения в воображение читателя.

А может, наоборот: это ее мысли, постоянное их истечение в мою сторону, точно находят адрес?