Бабий Век

Катя включала компьютер. Заходила в Лёвину виртуальную жизнь. И ныряла в лучи его картин.

Там бродила по млечным рекам Консуэлла, старенькая, горбатая с мешком бриллиантов поющая, величайший хит всех времён и народов «Беса ме мучо...» А если долго смотреть ветхость и дряхлость с бабушки спадала и возникала нецелованная девочка, сама того не желая, мимоходом, просто по невинности, подарившая себе бессмертие.

Там плясала босоногая Айседора, и каждый жест рисовал в воздухе незнакомую танцовщице кириллицу. С... Е... Р... Ё... Ж... А... А на горизонте плыл шарф цвета Шампань и нежным был, почти прозрачным. Ну, совсем, совсем неопасным.

Были у Лёвы портреты двух их общих с Катей знакомых девушек.

Одна полукурица-полусорока. Так она себя воспринимала. Скулы бурятские, в одном глазу – целая Азия, в другом – целая Европа.

Вторая-русалка, сплетённая из капель. В глазах – море Балтии, на шее ожерелье ракушечное. А лежит отчего-то в турецкой бане и такой мачо ей массаж делает!

А сама Катя вышла у Лёвы Золушкой, которая как-то разошлась с принцем, то ли часы отстали, то ли фея в загул вошла и помочь забыла. И сидит Золушка ни на что сама неспособная от безделья мак с просом перебирает. И рядом початая бутылка Ледяного вина. А мачеха и сестры, в общем, вполне приличные люди. Просто Золушка-дура.

Катя вздыхала и писала Лёве какую-нибудь глупую записку по электронной почте. Например: Здравствуй Лёва! У меня всё хорошо (вариант: плохо).

И шрамик в сердце немножко ныл. Но не сильно.

Катя пестовала крошечный комочек света внутри солнечного сплетения. Нежности и любви Игоря хватало на двоих. Порой, правда Катя чувствовала себя капустной кочерыжкой, которую гиперопека Игоря плотно укрывает зелёными пластами листьев. И скоро сама Катерина будет ни на что не способна. Ни на один самостоятельный поступок, ни на одно независимое решение.

Но, тем не менее, в солнечном сплетении уже проклюнулся росточек луча.

Катерина же куда-то падала-падала и распадалась и выкармливала-выпаивала вытягивающийся флюид. И все силы уходили на эту сомнительную деятельность. Как если бы Катерина задумала выращивать на подоконнике пейоты и опиумный мак: эффекта как от допингов от таких представителей флоры – ноль, но и просто как декоративный элемент они не воспринимаются.

Кате понадобилось почти пять лет, чтобы, наконец, лучевой поток пролёг от её солнечного сплетения к Игореву прочным мостиком. Теперь она могла, наконец, расслабиться и отдохнуть.

Катя поняла, что не может жить без Игоря. Она сама заварила цикорий, но, выпив его до капли, поверила, что это кофе.

Катерина не заметила как лучик, ею вынянченный, Игорь превратил в лонжу. Лонжа держала Катерину на высоте и в момент, когда Катя утратила бдительность, Игорь перерубил страховку. Теперь Катерина стала ему неинтересна. Она рухнула оземь, разбила лицо, солнечное сплетение, свадхистану, сердце. Всё рассыпалось на острые осколки. Катерина пыталась ими вскрыть вены. Но сил не было.

Катерина вспомнила предпоследнее лето с Игорем. У неё не сложилось с загранпаспортом, поэтому поехали в Сочи. В пансионат с романтичным названием Магадан.

Прикольно было, потом отвечать на вопрос:

– А где ты отдыхала, Кать?

– А в Магадане, млин...

– Не уж лучше вы к нам!..

И начиналось ржанье. У всех одна и та же реакция.

Как-то не попал город Сочи, тот в котором живут люди знающие прикуп, в славную Катину жизнь. Первый раз она там оказалась.

И глупый какой-то город. Самый длинный на Земле.

Раскинулся по побережью, словно уже не слишком привлекательная в силу возраста и дурных наклонностей манекенщица средних возможностей.

Трогательный и неумелый закос под европейский курорт.

Подгнившие деревянные лежаки на пляже и однообразно-нудные заученные тирады проходящих торговцев снедью:

– Пироооожки! Самые горячие! Лучше всяких девушек – берите мужчины!

– Пиво! Домашнее вино!

И ещё почему-то про рыб, но устало:

– Фарэль! Лютшый фарэль! Белий амуууууууууур!

Некий господин Хлудов пытался некогда развести в Сочи виноград французских сортов Шардоне, Алиготе и проч. Климат и почва не дали осуществить светлые планы мечтателя. На месте виноделен хлудовских – разваливающийся пивзавод. Разорился вышеупомянутый господин в пух и прах.

А вот другой господин (Катя не запомнила фамилии) решил вырастить самый северный чай. Чай получился дрянным. Но привкус веника стали теперь преподносить как изюминку. И чаем гордились. И чайное дело в фаворе в Сочи.

Вот тебе превратности российского бизнеса. Над Хлудовым посмеиваются как над юродивым, а второй господин национальный герой.

На серпантинном шоссе, Катя увидела чалого жеребца, вяло расхаживающего меж машин, коими сумасбродно управляли потенциальные кавказские джигиты. Заметив Катерину, конь шарахнулся в её сторону. Причём под брюхом у него начало стремительно вырастать нечто темное, аки южная ночь и очень, даже, пожалуй, слишком, достойное. Конечно Катерина тут же тут же вспомнила байки о тёзке своей, эротической забавнице Екатерине Великой.

Жаль, что с близлежащей бензозаправки выскочил недобро настроенный хозяин жеребца и увёл последнего от Катерины подальше. Видимо сильно благоприятного впечатления она на коннозаводчика не произвела.

Всю сцену с расстояния пятидесяти метров фотографировал Игорь. Фотографии получились замечательные. То есть покадровый процесс увеличения конского достоинства удался.

По приезде Игорь отчего-то стёр все снимки, где имелись доказательства, что горячий кавказский скакун разглядел в Кате женщину. Таковы издержки цифровых фотоаппаратов... Увы.

А Катя с удовольствием предалась бы воспоминаниям о лестном мужском внимании и даже некоем подобии ревности со стороны Игоря.

Опять Катерина лежала, уткнувшись в прадедушкин туркменский ковёр, и исполняла соло:

– Это мой дом. Что за зодчие его строили? Гастарбайтеры конечно.

Сдвинувшиеся на культе личности туркмены. Неграмотные таджики и узбеки, вместо уроков собиравшие хлопок. Украинцы, тогда ещё не обременённые оранжево-голубыми разборками, но также ненавидевшие москалей. Молдаване, рождённые выращивать виноград и делать вино, а не заниматься выравниванием кривых московских стен и потолков. Белорусы, проникнутые уважением к своему гыкающему хозяину-великие дилетанты строительных изысков. А ещё когорта закавказских и кавказских народов. Первые– грузины и армяне, давшие миру гениев искусства, обладающими тысячелетними традициями письменности и религии. Сюда же можно поставить азербайджанцев, пусть мусульман, но чтящих не самые плохие заветы предков и цивильно толкующих Коран. Есть ещё целая орда северокавказских народов. Обладающих гостеприимством и промышляющих испокон веков набегами и торговлей рабами. В военных битвах они ставили в первые ряды женщин. В Индии в первые ряды ставили боевых носорогов. Выходцы из Индии не строили мой дом. Свой дом я доверила людям маленьких государств, отколовшихся от Великой Империи.

Я завела герань. Маленький цветок в горшочке. Он начал сохнуть, потому что окна не пропускали свет.

Я завела канарейку. Она скукожилась в комочек и не пела. Потому что стены излучают потоки канцерогенов.

Я завела рыбок. Они начали выбрасываться из аквариума. Я уж не знаю почему. Наверное, потому что двери туберкулёзно кашляли.

Я отнесла герань в ближайший скверик. Я не курила. Но она отчего-то вспыхнула. И я узнала в ней Неопалимую Купину. Пусть на один миг.

Я отнесла канарейку в чисто поле. Я не знала, что его удобряют пестицидами. Канарейка взлетела высоко-высоко, запела и упала замертво. Но я видела, что секунду она была ангелом.

Я отнесла рыбок на речку неподалёку. Там было радужное бензиновое пятно. Да. Они через минуту всплыли вверх брюхом. Но это уже были не рыбки, а наяды.

Тело Катерины стало чужим. Она не могла ничего делать. Никак не получалось у неё даже почистить зубы. Впервые Катерина подумала, что возможно психиатр не такая уж бесполезная профессия.

«Интересно, а продают ли прозак без рецепта?» – подумала она.

Что касается Лёвы... Катерина не могла жить, глядя на журавля в небе. Да и небо, хоть и общее для всех, но хотелось бы журавля хотя бы в поле зрения. С первой и единственной встречи, Катя поняла, что Лёва журавль.

А Вахтанг и Игорь изначально были синицами. Это она их ожуравлила и отпустила в небо. И тот, и другой признавались, что она открыла им новые сферы. Они стали выше с помощью Катерины, а ученик, превосходящий учителя в старом наставнике не нуждается.

Вахтанг и Игорь благодарили Катерину когда-то, что с её помощью неизведанные миры ворвались в их жизнь. Серебряный век, импрессионисты, искусство любви, кусты белого шиповника, Достоевский, Феллини, народные промыслы России, имена трав и деревьев, легенды древней Греции, податливость и гибкость красивого женского тела, инопланетное мировоззрение детишек с лишней хромосомой и много ещё каких дверок отворила им Катерина.

Они преподносили ей взамен бесприютность и безденежность. Она прошла и с Вахтангом, и с Игорем не самые лёгкие периоды их жизни. И они преодолели их. Теперь у того и другого были дома, не самые дешёвые машины и молодые жёны. По отношению к Катерине они стали журавлями. И не могли быть с ней. Ведь она-то помнила их синицами.

А Лёва... Лёва был чужим журавлём. Родным, но далёким. И для кого-то когда-то он тоже был синицей в руках. И Катерина не могла и не хотела отнять его у женщины, которая воспитала его журавлиность. Потому как сама знала, как это больно. Пригреваешь в руке желтобрюхий комочек. Он трепыхается, старается показаться орлом, и ты делаешь вид, что веришь в это... Пёрышко за пёрышком, атом за атомом ты меняешь в простой синичке. И сама себе внушаешь, что это не просто синичка, а о-го-го... И синичка меняется, обретает стать и статус и улетает.

Синицу в руках больше не хотелось. И вообще – надоело пигмалионствовать. Сколько бы она себе не внушала, что всё-таки чему-то они её научили – не сходилось. Вахтанговский флюид был просто сексом, для которого в жизни Кати пришло время, а с Игорем она вообще ничего не смогла вспомнить поучительного и полезного. Впрочем, с Вахтангом они зачали Георгия, а Игорь подарил Кате заботу, которой она не дополучила в детстве.

В сущности, живительную микрокаплю каждой Катиной молекулы выжали и выпили. Растащили на сувениры, полезные приспособления, нужные советы, прокутили, раздали неимущим, использовали как средство гигиены души и тела.

Она была выпотрошена – просто мечта ленивого таксидермиста.

Катя для Вахтанга и Игоря (да и для далёкого Лёвы, наверное) была уже не на коне. Людям вообще свойственно поддерживать тех, кто на коне. А упавших затаптывают или просто отбрасывают в сторону.

Надоело пигмалионство. Надоели синицы.

– Да мало ли пернатых на свете! Надо бы купить справочник орнитолога, – подумала Катя и всё-таки, пошла, чистить зубы.

В Самаре у Кати жила подруга Елена. И тоже, представьте, художница. И к тому ж женщина красы неземной, как и положено Елене по географическому положению и древнегреческому мифу. В какой-то особенной манере она писала акварелью и маслом. С нежностью, с глубиной, и все времена года у неё получались, и отношения между женщиной и мужчиной. Для Кати тайна Елены была недоступна, поэтому она просто любовалась её картинами. Часами песочными с бабочками, девочками-подростками, плывущими в небе, кошками с лицами Эйнштейна и Сократа и особенно златокудрой осенней женщиной, греющей руки в серебре вербы. Впрочем, и не верба это вовсе была, а мужчина с седыми волосами и детским взглядом. А ещё точнее была это сама Елена со своим мужем – немужем Андреем. И летали они в этой картине, но не так как у Шагала люди летят слева направо. Нет, они летали вперёд-вверх, вглубь, вниз куда-то. Порой даже исчезали они из рамки.

Иногда Елену несло, и она рисовала карикатуры. С самарскими алкоголиками, тётками-огородницами, провинциальными проститутками, кикиморами и крокодилами.

Андрей почти не рисовал. Но долгое время, будучи в упряжи с Еленой он всё-таки написал одну гениальную картину. Называлась она Семнадцатая полка.

Собственно – это был аллегорический портрет Елены.

...парное молоко и мёд, полынь и горицвет, гроза и дым вечернего костра над летнею рекой, туман и снег, осенний лес и терпкое вино, и яблоко с неведомого древа, кафельная плитка, муха дохлая, тряпка-какая-то, мириады солнц, люди, поющие в церковном хоре – и одна из полок пустая... Для Андрея, наверное.

Катя позвонила Елене:

– Лен! Я приеду. Мне плохо.

– Давай приезжай немедленно.

Катя взяла билеты и наутро оказалась в Самаре.

Как хорошо они встретили Катю! Если бы Катя не была грудой наспех склеенных осколков, то оказалась бы в объятьях счастья.

Елена с Андреем её кормили-поили, водили по набережной Волги, искупали Катерину в самой прекрасной на свете реке Волге, дали подержаться за грудь какой-то полуобнажённой советской скульптурной девушки в трусах.

Один местный художник, гуляющий с ними за компанию, сказал, что эта бронзовая на ощупь дева, когда-то вызвала в нём первый мальчишеский оргазм.

Потом втроём поехали на приток Волги реку Сок.

И там они опять купались меж кувшинок (совсем голые, ибо было безлюдно) пили красное вино, ловили лягушек. А когда ели курицу, то пришёл лисёнок. Потому что курица была вкусной. И они кормили его, худого, грязноватого, курицей

Ночью, во сне Катерина пела песню: «Не для меня придёт весна»... Так ей сказала перепуганная Елена. А Катерина наяву не знала слов песни. Так вот...

Наутро опять Катерина плавала в Волге, хотя было нежарко. Она пыталась в Великой Реке восстановить свои пустые клеточки-атомы-молекулы и выпотрошенное нутро.

И даже немножко легче ей стало.

Потом Катерина ехала в поезде домой и думала:

«Иногда мне казалось, что я в жопе... Даже частенько так казалось. А оказывается, это всё были райские кущи. Может и нынешняя жаба в груди покажется со временем розой...»

Рисовать Катерине по-прежнему не хотелось. Нельзя рисовать, ежели, внутри души следы грязных кроссовок. Наверное, надо было осторожнее пускать туда посетителей. Держать их на пороге и подглядывать в щёлочку, как преданно и покорно скребутся они в дверь. Впрочем, сие тоже подлость. Да и неразумно. Закрытая душа умирает от плесени. Ну, хотя бы нужно было заставлять посетителей снимать обувь и несвежие носки.

Катерина взяла беломорину и занялась оригами. Собственно, она просто многократно согнула бумажный мундштук. В папиросе не было анаши. Это был самый обыкновенный фабричный «Беломор», с табаком.

Внутри себя Катерина чувствовала коня. Он долбился копытами в свадхистану, хлестал упругим хвостом солнечное сплетение, морозил холодной ноздрёй шрамик на сердце. Кроме того, у коня видимо случилась линька и жёсткие волоски застревали в Катиной гортани и мешали дышать.

Катя закашлялась, и сама не зная зачем, вломилась без стука в детскую комнату. Была глубокая ночь. Гоша и Сонечка, спали, обнявшись, совершенно голые. На улице царствовало полнолуние. Светило бросало дивный отблеск на загорелые юные тела, придавая им законченность совершенства. По бокам почивали два юных ангела Сонечкин и Гошин (просто ангелы и всё, белые, с крыльями), где-то в изголовье примостился вечно несовершеннолетний, дремлющий языческий родственник с потёртым колчаном.

Спящих безмолвно обступили знакомые Катерине крылатые персонажи. Один с рябиновой гроздью и с короной из золотых кленовых листьев на голове, другой изможденный, в треснутых очках и с брусочком сомнительного хлеба, третий белозубый в полосатой майке на шнуровке и с почтальонской сумкой через плечо и четвёртый – камуфляжный, с опущенным АКМом. Пятый – бронзовотелый отрок с серебряной медалькой на шее качался на расписной городецкой лошадке. Его острые коленки выпирали где-то над лошадкиными ушами-держалками.

Катерина опять закашлялась. Ангелы синхронно приложили пальцы к губам, призывая её к тишине.

Она выскочила из детской комнаты и замурлыкала:

– В сорок два года – баба ягода. В сорок пять – баба ягодка опять.

Ну не земляника уже конечно, но мало ли там поздних ягод-то. И морошка, и рябина. И зимняя вишня.

Катерина почувствовала лёгкость освобождения. Капля никотина убивает лошадь. Даже если это конь по имени Отчаянье. И презент от господина Люцифера.

А вы говорите:

«Минздрав России предупреждает: КУРЕНИЕ ВРЕДИТ ВАШЕМУ ЗДОРОВЬЮ».