Красный воздушный шар

 

 

 

Автомобиль скорой помощи стоял перед подъездом с включёнными фарами. Они прошли мимо друг за другом по самому краю тротуара, осторожно обходя лужи. Женщина средних лет, крашенная в блондинку, в мешковатой куртке со светящейся надписью «Скорая помощь» бросила устало-раздражённым голосом:

– Ну, наконец-то! Уже полчаса вас ждём! Между прочим, нас всего две машины на весь старый город.

Пётр Николаевич, не привыкший к подобному тону в общении с людьми, которые не имеют права предъявлять ему какие-либо претензии, несомненно, отреагировал бы на это заявление, поставив врача на место. Всё-таки он заведующий отделом бюро судебно-медицинской экспертизы – это раз. Кандидат медицинских наук – это два. И его вечером вытащили из дома на выезд – это три. Но он шёл последним и момент для достойного ответа доктору пропустил. Только потом он пробормотал, наклонившись к следователю:

– Кто это там недовольство выражает?! Не рассмотрел в темноте.

Следователь же, совсем молодой, шедший впереди всех, ответил на бурчание врача дежурной фразой:

– Нам торопиться некуда. Все, кто мог умереть, уже умерли.

Врач, все ещё недовольно хмурясь, на ходу сообщила следователю:

– Наш диагноз – тупая травма головы, смерть до приезда скорой помощи. Дальше разбирайтесь сами. Мы не нужны больше? Тогда мы поедем.

С этими словами она направилась к своей автомашине. Остальные прошли к подъезду. Забираясь в салон, громко хлопая дверью, врач хмурилась. Внутри себя она чувствовала что-то тоскливо-неприятное. И ещё эти милиционеры. Они всегда приходят с таким важным видом, как будто от них что-нибудь зависит. Хотя на самом деле они ничего не решают. Что изменится, если они будут ходить здесь, с таким сосредоточенным вниманием разглядывать всё, задавать вопросы? Вот она пыталась спасти жизнь. Пыталась честно и сделала всё от неё зависящее. Но в итоге оказалось, что ничего не зависело и от неё. А если так, то какой смысл?.. Смысл в чём? Она запуталась в собственных мыслях, и от этой путаницы тоскливо-неприятное ощущение усилилось. Она плотнее закуталась в мешковатую куртку и спросила задремавшего водителя:

– Андрей, вызовы были?

Тот встрепенулся, отрицательно покачал головой и включил радио.

– …не видят выхода из сложившейся ситуации, – закончил радиоведущий неизвестно чем начатую фразу.

 

 

*   *   *

 

Они вошли в обшарпанный подъезд. Свет на лестничной клетке горел. Дверь одной из квартир была приоткрыта. Из неё вышел парень с огненно-рыжей шевелюрой в такой же куртке, как и у женщины, встреченной перед подъездом. Парень посмотрел на прибывших как-то печально, переложил чемоданчик из правой руки в левую и направился на улицу.

Они вошли в узкий коридор квартиры, все четверо, друг за другом. Впереди оказался следователь. Он окинул взглядом обстановку комнаты, присутствующих людей, остановился на детской коляске небесно-голубого цвета с вдавленным рисунком в виде собачек на бортах. В комнате было людно. Или это только так казалось? Во всяком случае, лица людей, находившихся в комнате, сливались в одно нелепое цветовое пятно так, что невозможно было понять, кто из них кто. Может быть, это от усталости.

Следователь поморщился, вдохнув спёртый воздух квартиры. Пахло смертью. Не тлеющей плотью, нет. Для этого было ещё слишком рано. Запах был иного рода. В нём перемешивались запахи старости, пыльных кресел, подвала, кота, перегара… Можно долго перечислять, но, всё равно, сумма названных запахов не даст искомого результата. Запах смерти – он и есть запах смерти. В квартире пахло самой обыкновенной, вымученной, нелепой в своей заурядности смертью. Следователь дежурил примерно по трое суток в месяц в соответствии с графиком и за каждое дежурство в среднем по четыре раза выезжал на трупы. И всё время пахло одинаково.

Следователь шагнул в комнату. За ним прошли судмедэксперт, криминалист и оперативник.

 

 

*   *   *

 

Он стоял в комнате у самой стены, моргая карими затуманенными глазами. Происходящее казалось ему каким-то сумбурным потоком людей и слов. При этом он видел, что все присутствующие молчали. Врачи, собрав свои инструменты, молча покидали квартиру. Последним выходил парень с огненно-рыжей шевелюрой, сжимая в правой руке чемодан. Никто не сказал ни слова. Никто не попрощался, не посоветовал ему, что теперь делать. Никому и в голову не пришло сказать хоть что-нибудь, когда всё закончилось. Но откуда тогда взялся этот сумбурный поток слов, который мешал ему сосредоточиться, забивал его уши, затоплял мозги? Телевизор? Телевизор работал. Шёл какой-то фильм. Но какой – он никак не мог понять. Беспорядочные слова и люди опутали его. В квартиру вошли ещё люди. Он понимал, что кто-то ещё должен был приехать, только вот кто именно? Зачем? Люди сразу же заполнили собой коридор, влились в комнату. Их лица сплылись в одно нелепое цветовое пятно так, что невозможно было понять, кто из них кто.

Люди проходили в комнату, останавливались рядом с коляской, склонив головы набок.

– Как это произошло? – спросил его кто-то.

Он подумал, что надо что-то отвечать. А что отвечать? Что произошло? Это. Если б он только знал, как это произошло. Туман перед его глазами застилал комнату, скрывал лица, задающих вопросы людей. Что-то нужно было отвечать.

– Упал, – произнёс он, наконец.

Произнёс и вспомнил, что именно это он говорил Максиму, говорил врачам скорой помощи. Упал. А кто упал? Куда? Может быть, столп воды упал на землю, и поэтому всё такое размытое, неясное?

Кто-то похлопал его по плечу. Он понял, что нужно идти на кухню. Он пошёл следом за остальными.

 

 

*   *   *

 

– Вам слово, Пётр Николаевич, – следователь указал рукой на коляску.

Судмедэксперт, не старый совсем, носивший очки и бороду, подошёл к коляске, стал осторожными, но уверенными движениями рук снимать с младенца бледно-жёлтую распашонку. Казалось, он раздевал куклу. Понятых уже пригласили: две старухи переминались с ноги на ногу в коридоре, чуть слышно обменивались друг с другом фразами. Потом одна из них несмело прошла в комнату, бочком протиснулась вдоль стенки, боязливо поглядывая на коляску небесно-голубого цвета, выключила телевизор, подняла с пола какую-то затёртую простыню и покрыла ею экран, после чего вернулась на исходную позицию. Следователь подумал, что вот сейчас она перекрестится, но она не перекрестилась. Тем временем судмедэксперт осмотрел труп младенца, ощупал его голову, руки, ноги, грудную клетку, перевернул на живот.

– Писать будешь? – спросил он, поправляя очки.

– Да, диктуйте, – кивнул следователь, доставая из чемоданчика планшет и бланк протокола.

Как бы лучше устроиться? Сесть на диван? Отчего-то не хотелось прикасаться ни к чему, находящемуся в квартире. Так всегда бывало, когда приходилось выезжать на трупы. Он сел на корточки, пристроив планшет на колене. Так затекали ноги – но ничего, к этому быстро привыкаешь.

– Труп ребёнка лежит в детской коляске на задней поверхности тела. Руки вытянуты вдоль оси тела, ноги вытянуты вдоль оси тела и несколько разведены. На трупе одежда: распашонка жёлтого цвета хлопчатобумажная. В лобной области справа имеется кровоподтёк синюшно-фиолетового цвета овальной формы размерами один сантиметр на полтора сантиметра. В щёчной области справа – четыре кровоподтека синюшно-фиолетового цвета размерами… – диктовал судмедэксперт, делая паузы между словами, давая возможность их записать.

Следователь писал без остановки, не отрывая глаз от бумаги, изредка переспрашивая, если что-то не расслышал.

Рядом в коляске небесно-голубого цвета с вдавленным рисунком в виде собачек по бортам лежал младенец. И казалось, что он спал. Если бы не мертвенно-серый цвет кожи, то невозможно было бы усомниться в том, что он действительно спит. Синевато-фиолетовые кровоподтеки как-то терялись на пухлых щеках. Трудно было поверить, что он на самом деле умер. Обыкновенный младенец – мальчик. Некрасивый. Пухлые щеки, складки на ручках и ножках, выпирающий пупок, маленькие гениталии… Несуразно большая голова. Несуразно большая даже для младенца. Так он и лежал в коляске небесно-голубого цвета – мёртвый.

И всё не так. Нет. Теперь невозможно было поверить, что когда-то он был живой. Совсем недавно он пищал, испражнялся, сосал чего-то – был самым жалким существом, какое только можно представить. Мягкий и неуклюжий. Но, шагнув за грань, приобщившись к таинству, он окоченел и выглядел пугающе величественно. Вот он, такой маленький, знает теперь то, чего никто из собравшихся, никто из умудрённых опытом не знает. Как звать его теперь? Невинно убиенный? Мученик? Он там, откуда не зовут. И потому две старухи смотрят на него с боязнью и почтением. «И приложился к народу своему». Какой у него может быть народ, у такой шмакодявки?!

– …ссадина и два кровоподтека на правой ушной раковине, сплошной кровоподтек в левой щёчной области… – продолжал диктовать судмедэксперт.

В комнату вошёл оперативник.

– Это отец? – спросил следователь, указывая в сторону кухни.

Оперативник утвердительно кивнул.

– Что говорит?

– Он пьяный. Бормочет, что из коляски упал.

– А второй кто?

– Друг его. Вместе пили.

– Друг что говорит?

– Говорит, вышел за сигаретами. Вернулся – ребёнок без признаков жизни. Сразу вызвал скорую от соседей. Ребёнок с отцом один оставался.

– Где мать?

– Пошла подругу навестить. Скоро должна вернуться. Её здесь не было, когда всё случилось.

– Кто-нибудь ещё в квартире был?

– Их дочь. Два года. Сейчас у соседей.

– Позови-ка папашу сюда!

В комнату пригласили отца младенца. От недавней тупой рассеянной безмятежности на его лице не осталось и следа. Узкие карие глаза суетливо бегали по комнате, ноги были чуть согнуты. Из-за мешковатых просторных брюк не было видно, трясутся ли у него колени, но следователь подумал, что трясутся.

– Ну, и что у вас здесь произошло?

 

 

*   *   *

 

Постепенно происходящее стало доходить до его сознания. Из мутной мешанины лиц, голосов вырисовывалась жуткая в своей четкости картина. Мужчина, который сидел за противоположным от него краем кухонного стола (как он понял, милиционер), задавал ему вопросы. Сначала до него доходила только интонация, с которой говорил мужчина. И от этого уже было неприятно. От этой безапелляционной наглости, смеси иронии, высокомерия и агрессии ладони у него становились мокрыми и холодными. Причём мужчина не был груб с ним. Внешне тот был довольно спокоен, почти безразличен. Но ему отчего-то жутко хотелось выгнать этого мужчину из своей квартиры, выгнать так, чтобы никогда больше его не видеть, не слышать его вопросов. Но сразу же за этим желанием пришёл страх. Внезапно. Как будто он проснулся среди ночи и в тёмноте комнаты ему примерещился кто-то посторонний. Возникнув вспышкой где-то между рёбер, страх распространялся по всему телу с молниеносной быстротой, проникал в каждую клетку его организма, забирался в кончики пальцев, наэлектризовывал волосы. Но мужчина спрашивал, и ему надо было что-то отвечать. Что? Придумать, поразмыслить времени не было. И тот ответ, который ранее неосознанно возник у него из тумана, расплывшегося перед глазами, теперь снова просился наружу, выталкиваемый изо рта волнами страха, подкатывавшими к горлу.

– Упал? – переспросил мужчина.

И в этом слове он почувствовал издевку. Ему не верят. Да, не верят.

– Упал, – подтвердил он, – из коляски на пол.

Он повторял это снова и снова. Мужчина вышел из кухни, потом вернулся и попросил его пройти в комнату. Он встал с табурета и почувствовал, как ноги его сильно дрожат в коленях. Он подумал, что, может быть, этого не видно за широкими штанинами брюк. Стараясь держаться как можно ровнее, он прошёл мимо двух соседских старушек, топтавшихся в коридоре. Те отшатнулись от него, прижались к стене, освобождая дорогу. Ещё сегодня утром одна из них ругалась за окурки в подъезде, угрожала мокрой тряпкой хлестнуть. А теперь так боязливо жмётся к стене, молчит и не смотрит. Он прошёл в комнату и встал у стены возле входа, боясь взглянуть на присутствующих

– Ну, и что у вас здесь произошло? – услышал он вопрос.

Спрашивал молодой парень. Младше его, наверное. В костюме, в галстуке.

Несколько секунд молчания, вызванного небывалой сухостью в горле, сковавшей голосовые связки. Потом он кашлянул и начал объяснять:

– Упал из коляски. Мы были на кухне с Максимом. Где Максим? – он посмотрел по сторонам, увидел Максима, стоявшего у него за спиной в коридоре. – Вот с ним мы были на кухне. Он ко мне пришёл, и мы выпили, общались. Жена вышла проводить подругу. Она скоро вернуться должна. Максим ушёл за сигаретами. Ребёнок плакал. Он и до этого плакал. И ещё днем он свалился с дивана. Он плакал. Я его укачал. Я был на кухне, а он упал из коляски. Я его туда положил, а он упал.

С этими словами он двинулся к коляске, чтобы показать, как именно упал ребенок. Однако, увидев труп младенца, на секунду остановился, замешкался. К коляске он подходить не стал, а только указал рукой:

– Видите – там борт немного порван. Он, наверное, через него и упал. Он и раньше чуть было не падал через этот борт, а теперь вот упал…

И вдруг он замер. В комнату вошла женщина лет двадцати пяти. Кожа на лице женщины имела нездоровый сероватый оттенок, под глазами глубоко лежали тени, её тёмные длинные волосы выглядели грязными. Она вошла в комнату, немного сутулясь, не понимая, что происходит, однако ничему не удивляясь. Войдя, она обвела глазами всех, пока не остановилась взглядом на коляске. Тонкая жила, идущая от основания шеи к левому углу подбородка, напряглась, вылезла наружу струной, натягивая кожу, искажая лицо. Рот её открылся наискось и влево, и она издала сдавленный тяжёлый хрип, который неожиданно и пронзительно перерос в вой.

 

 

*   *   *

 

Женщину усадили на диван. Он распорядился принести воды. Отец младенца, как попугай, повторил следом за ним:

– Да, принесите воды!

Кто-то прикрыл труп простынёй. Кто-то сунул женщине в руку стакан с водой. Но воду она не пила. Рука её безвольно держала стакан, а из напрягшегося сеткой жил горла продолжал вырываться всё тот же сдавленный, но вместе тем пронзительно громкий вой, от которого становилось не по себе.

Он вышел вместе с судмедэкспертом в соседнюю квартиру, где имелся телефон. Пока он набирал номер, судмедэксперт сказал вполголоса:

– Так не падают. Тринадцать мест приложения силы. Бил он его.

Следователь только кивнул.

Прошло три гудка, после чего в трубке раздался голос. Он коротко доложил ответственному заместителю прокурора о происшедшем, после чего вернулся в квартиру.

Женщина перестала выть. Она сидела на диване в какой-то неестественной позе, наклонившись вперёд и вправо так, что было непонятно, как она сохраняет равновесие. Отец младенца за это непродолжительное время как-то осмелел. Возможно, выпитое вновь ударило ему в голову, заслоняя происходящее. Он стоял рядом с женой и на каждое её всхлипывание изрекал:

– Не реви! Не реви, говорю! Мы с тобой родим другого!

При этом в голосе отца младенца чувствовалось раздражение, злоба и вместе с тем неловкость за животную несдержанность жены.

– Этого к себе забирайте. Друга его тоже. Только поаккуратнее с ними.

– Обижаете, – протянул оперативник, поняв намёк. – Чтобы мы… Да никогда… – потом он подошёл к отцу младенца и положил руку тому на плечо. – Ну, собирайся! Со мной поедешь!

Следователь быстро закончил протокол и попросил понятых расписаться в нём.

– А что это за бумага такая? – спросила одна из старух.

– Протокол осмотра места происшествия. Здесь описывается, что и как было в квартире. Я вам прочитаю.

Следователь стал вслух монотонно читать протокол. Когда он дошёл до описания телесных повреждений, имевшихся у младенца, старухи замахали руками:

– Ладно, хватит! Понятно всё. Где расписаться-то?

Поставив свои подписи в протоколе, одна из старух наклонилась к нему и спросила шёпотом:

– Что же, он ребёночка забил?

Следователь пожал плечами:

– Разберёмся.

Старуха покачала головой:

– А так он ничего парень. Пил только. Но это кто не пьёт? А так не скандалил. Смирный.

Перед уходом следователь ещё раз осмотрел комнату. Женщина всё сидела в своей пугающей неестественной позе. Так выглядят утопленники, извлеченные зимой из-подо льда. Её бессмысленный остекленевший взгляд упёрся в простыню, покрывавшую коляску небесно-голубого цвета.

Он наказал старухам присматривать за женщиной, переложил чемоданчик из правой руки в левую и вышел на улицу. Перед подъездом уже стоял УАЗик похоронной службы, и двое мужчин с клеёнчатыми носилками шли навстречу ему.

– Не надо носилок, – сказал он, поравнявшись с людьми. – И так донесёте.

 

 

*   *   *

 

Посередине небольшого кабинета в отделе уголовного розыска стоял шаткий стул, на котором его и разместили. Его уже оставили в покое, не докучали вопросами. Мужчина, сидевший за столом в том же кабинете, вёл себя так, словно находился в комнате один – занимался своими делами, писал что-то.

Когда его везли сюда, он ожидал, что всё будет не так. Он ожидал допросов с пристрастием, давления, многократного повторения одного и того же, возможно даже побоев. Но ничего такого не случилось. Он просто ещё раз пересказал то, что говорил раньше в своей квартире, милиционер записал это на сером листе неразборчивым почерком, и он поставил под текстом свою подпись. В кабинет заходили другие мужчины, смотрели на него. Милиционер, опрашивавший его, разговаривал с ними вполголоса. Они говорили, несомненно, о нём и при этом даже особо не старались, чтобы он их не услышал. Однако он сознательно не вслушивался в их разговор, боясь окончательно убедиться в том, что здесь не верят ни единому его слову.

Время шло ужасно медленно. Ему казалось, что он сидит в этом кабинете уже часа три, хотя не прошло и получаса. У него не было сил, чтобы испытывать какие-либо эмоции. Дурман от выпитого прошёл, и он чувствовал лишь крайнюю неустроенность во всём теле – последствия употреблённого спирта. Хотелось спать, но он не чувствовал в себе сил даже чтобы заснуть, а потому продолжал бодрствовать, опустив голову, уставившись на потрёпанный линолеум, дурно имитирующий паркет. Штампованное однообразное переплетение коричневых прожилок на бледно-жёлтом фоне приковывало его взгляд. Он следил за ним, изучая, через какое количество нарисованных на линолеуме паркетин узор линий начнёт повторяться. В рассеянности он никак не мог сосчитать этого и начинал заново. И так продолжалось долго. Или только казалось, что это продолжается долго.

Когда-то в детстве он гулял с матерью по городу. Он проходил мимо человека, продававшего воздушные шары. Большие красные воздушные шары, которые человек надувал газом из обшарпанного синего баллона, какие возят за собой сварщики. Он упросил мать купить ему воздушный шар. А потом шёл, крепко сжимая в руке капроновую верёвочку, с волнением чувствуя пальцами её натяжение, то и дело глядя, как шар совершенно свободно и легко висит в воздухе над его головой, послушно следуя за ним. Как это случилось?.. Просто надо было намотать верёвку на пальцы несколько раз, а не сжимать её в кулаке. Его ладонь постепенно намокла от пота, и верёвочка выскользнула из руки. Он хорошо помнил, как сначала испугался, поняв, что воздушный шар, потеряв связь с ним, стал стремительно удаляться в небо. И в первое мгновение казалось, что всё ещё можно исправить. Вот она – верёвка, совсем рядом. Он резко протянул руку, пытаясь ухватить конец верёвки, потом он подпрыгнул, подпрыгнул ещё раз изо всех сил. Но воздушный шар стремительно и вместе с тем плавно удалялся в голубое небо к белым облакам, превращаясь в красную точку. И стало совершенно ясно, что его не вернёшь обратно. Тогда он разревелся на всю улицу. Мать, пытаясь успокоить, предлагала вернуться и купить другой шарик. Но он не хотел другого шарика. Он плакал не оттого, что ему было жалко шара. Он плакал от горькой обиды и безысходной непоправимости, впервые в этой жизни осознав, как легко и безвозвратно уходит всё, с чем был связан. Он плакал оттого, что вот совсем недавно воздушный шар – большой и красный – был у него в руках, а теперь – высоко в небе, в недосягаемости, и его уже не вернёшь, никогда, как ни старайся.

Вот так и Саша. Он видел, как жизнь вылетает красным воздушным шаром из Сашиных разомкнутых губ. Отделяется. Волшебно. Где-то теперь Саша? Как-то теперь Саша? Кто-то теперь Саша?

Из приоткрытого рта

красным воздушным шаром

вылетела жизнь.

Взлетает призрачной дымкой, проходит сквозь потолок, сквозь стены и исчезает в недосягаемости. И её уже не вернёшь, никогда, как ни старайся. Ему страшно захотелось разреветься тогда, как в детстве, на весь дом, на всю улицу.

Вот так и он сейчас. Всё, что было прежде, вылетает из его рук. Ничего не остаётся. Всё, устоявшееся твёрдо, рассыпается в прах так, что некуда приклонить голову. Кем он будет к утру?

А время шло, и наступал тяжёлый час полной тишины перед рассветом.

Милиционер встал из-за стола, потянулся и невнятно спросил сквозь зевок:

– Что, сидишь?

Милиционер давно работал в розыске и привык угадывать людей. В данном случае он понимал, что убеждать этого человека, доказывать что-то, пугать не имеет никакого смысла. К утру сам всё расскажет. Нужно только время. К чему же прилагать лишние усилия? В эту беседу он вступил исключительно от скуки. Ведь это непросто – просидеть всю ночь без сна.

– Сидишь? – повторил милиционер свой вопрос.

Что было ответить? Он и сам уже толком не понимал, сидит ли и способен ли вообще сидеть. Три – таково было число, которое он сосчитал. Через три нарисованных паркетины узор линий повторяется. Всё повторяется. И этот милиционер повторится.

– Душу облегчить не желаешь? Правду говорить легко и приятно – от этого легче становится, – посоветовал милиционер.

Правду? Он с удовольствием рассказал бы правду, которую твёрдо понял. О том, что нельзя ничего удержать, хоть ты десять раз обмотай верёвку вокруг пальцев. Всё, что есть, перестанет быть. И он сам перестанет и начнёт снова. И начав переставать, он никогда не перестанет начинать. И тысячи, и миллионы раз всё будет вырываться из рук. Об этом он с удовольствием рассказал бы, но об этом никто не стал бы слушать.

– Чего молчишь-то? Правду будем говорить или нет? – спросил вновь милиционер, придав голосу жёсткость.

– Я сказал уже.

– Ты ерунду полную сказал, в которую не верит никто, – произнес милиционер с отеческими покровительственными нотками. – А знаешь, почему не верит? Потому что объективные факты твои слова опровергают. Это же не просто так. Тут экспертизу будут проводить, вопросы врачам задавать: можно так упасть или нет. Ты лучше правду скажи. Пьяный был? Разозлился? Не подумал?

Вот этот человек говорит с ним так, будто превосходит его в чем-то. Ах, какое заблуждение. Ведь и человек этот тоже не сможет ничего удержать, и с болью полученное уйдёт от него с болью. И он не сможет вырваться из этого круга. Как жаль. Этот человек думает, что превосходит его в чём-то. Но думает это разумом, в котором есть раздражение и злость. Чем же злость этого человека отличается от его злости?

– Чего ты молчишь-то?! – удивлялся милиционер. Он уже усомнился в своей догадке о том, что всё будет легко и просто, и никаких усилий прилагать не придётся. – Ты сам подумай: по твоей статье срок от пяти лет до пятнадцати! Пять и пятнадцать – есть разница? Судья может так назначить, а может и по-другому. Тут признание учитывается, раскаяние, содействие следствию. Зачем жизнь себе и другим усложнять?

Какая-то странная игра ему предлагалась. Пять и пятнадцать. Он совершенно не понимал её правила. Всё это строилось на каких-то словах, на каких-то бумагах. Это не вызывало в нём интереса. Пять или пятнадцать – какая разница? Три – вот число, которое он сосчитал. Через него всё повторится, и снова повторится, и ещё раз повторится.

– Как с тобой разговаривать – я не понимаю! – возгласил милиционер. – Ты сам-то подумай, что наделал! Какой грех на тебе!

Грех? Какой может быть на нём грех? От него вчерашнего ровным счётом ничего не осталось, его завтрашнего нет ещё и в помине. Так какой же может быть грех? На ком? Где тот карман, в который грех можно положить? Вина. Это то, что можно искупить. А что тут можно искупить? Кому и каким образом? Тут ничего нельзя поделать.

– Я, вообще-то, человек спокойный, – говорил милиционер, – но ты меня утомил своим упрямством. Чего молчишь?! Ты утром, скоро уже, к следователю пойдёшь, а оттуда – в изолятор, в камеру. А там, ты поверь мне, я могу тебе очень весёлое времяпрепровождение организовать!

Этот человек угрожает ему, думает, что имеет власть причинить ему вред. Эта мысль вызвала у него улыбку, которую он постарался не показать. С таким же успехом один воздушный шарик, влекомый ветром на восток, мог бы угрожать другому воздушному шарику, влекомому ветром на запад. Кто может причинить ему вред, кроме него самого?

Но полно. Зачем заставлять человека злиться?

– Я это… Я ничего. Я понимаю всё, просто задумался о другом. Конечно, я всё расскажу. Пойдём к следователю, и я всё расскажу. Я понимаю.

 

 

*   *   *

 

В тот день, 4 мая 2004 года, в городе больше никто не умер.

Весь остаток ночи он проспал в своей постели, не потревоженный звонками из дежурной части. Он проснулся в 7 часов 10 минут по звонку будильника, умылся, оделся и пошёл на работу. Он пребывал бездеятельным в своем кабинете до 9 часов. В 9 часов 10 минут он созвонился с моргом и спросил, когда начнут вскрытие младенца, изъявив желание присутствовать. В принципе, можно было обойтись и без этого. Однако по правилам ему было положено присутствовать при вскрытии.

– Тут врачи тоже на вскрытие просились, – добавил в трубку Пётр Николаевич. – У них отчётность по детской смертности, вот они и переживают, какой мы диагноз выставим. Ты не против их присутствия?

– Мне всё равно. Вам они не мешают?

– Обычно нет.

– Я буду через пять минут.

До морга он дошёл пешком. Хорошо было подышать весной. Ноги, ещё не отвыкшие от тяжёлой зимней обуви, шли с приятной лёгкостью. Деревья набухали почками, пахли.

Он прошёл в секционный зал. Труп младенца уже лежал на столе. Кожа на голове была разрезана и спущена к лицу, отчего щёки казались ещё пухлее. Это маленькое тельце так нелепо, игрушечно смотрелось на большом оцинкованном столе, совсем не предназначенном для таких трупов. Куда девалось вселяющее страх величие смерти? То, что росло, потеряло способность расти и приобрело способность разлагаться. Атомы, двигаясь по спирали, соединяясь между собой в причудливые узоры, вдруг стали закручиваться в обратную сторону. Узоры распадались. Вот и всё.

Вошёл Пётр Николаевич, надел зелёный клеёнчатый фартук, перчатки.

– У врачей заседание какое-то, – сказал он. – Не будем их ждать. Захотят – придут. Не захотят – их проблемы.

Пётр Николаевич позвал зазевавшегося где-то медрегистратора и приступил к вскрытию.

Он срезал верхнюю часть черепа хирургическими ножницами. Обычно для этого использовалась электродрель с насадкой в виде небольшой циркулярной пилы. Кость младенца, совсем тонкая, как пластиковая бутылка, легко поддавалась. Следователь стоял в углу, наблюдая за ходом вскрытия и уверенными манипуляциями судмедэксперта. Кровоизлияние под мягкую мозговую оболочку – кровянистое набухшее пятно на поверхности сероватого извилистого мозга. Дальше, в принципе, его присутствие становилось необязательным. Причина смерти очевидна.

По дороге в прокуратуру он думал, что ему совершенно нельзя злиться. Ни на кого. Потому что это работа. Потому что если злиться, то можно легко разрушить и то, что ещё не разрушено. Он и не злился.

Он обдумывал. Конечно, ему нужны показания этого папаши. Иначе не установить, что произошло. Легко доказать, что ребенок не мог при падении получить такие повреждения. Но как установить, что именно случилось, если папаша не расскажет? Нужны мотивы, последовательность действий. Он был уверен, что папаша всё расскажет. Обычно все рассказывали.

Прямо перед крыльцом УВД по случаю наступившей весны две лохматые безымянные собаки бесстыдно совокуплялись, пытаясь продолжить свой род.

 

 

*   *   *

 

– Пошли! – скомандовал усталый милиционер, легонько толкнув его в плечо.

Он встал со стула, дал надеть на себя наручники. Они вышли на улицу.

Прямо перед крыльцом УВД по случаю наступившей весны две лохматые безымянные собаки бесстыдно совокуплялись, пытаясь продолжить свой род.

– Что у тебя тут за беспорядки! – рассмеялся ведший его милиционер, обращаясь к мужчине в форме с автоматом, курившему на крыльце. – Начальник пойдёт – он тебе устроит борьбу за нравственность!

– А как я им запрещу?! – рассмеялся в ответ мужчина с автоматом.

Деревья набухали почками, пахли. Ему было непривычно ощущать сталь наручников на запястьях. Светло-серые глаза его были широко открыты. Небо голубое – виток спирали, по которому пролетают и воздушные шарики, и младенцы.

Он шёл прямой дорогой, держа руки за спиной, иметь разговор с одним человеком об одном деле, которое, возможно, не имело к нему никакого отношения.