Желтый мир, Красный мир

 

 

 

Скоро я заметил, что времени здесь действительно нет. Нет для всех, кроме меня. Я привез его с собой как хроническую болезнь, от которой не излечишься так просто. Но постепенно время мое расслаивалось, от него отшелушивались целые слои и уносились куда-то толи водой, толи ветром… Я иногда вспоминал про рассуждения о времени, читанные мной в детстве у Льюиса Кэрола. Хоть убей, не помню, кто там эту проблему обсуждал, по-моему – какие-то зверьки. И к каким выводам они пришли, я тоже никак не мог вспомнить, сколько ни пытался. Но рассуждения на эту тему там точно были.

Обычный мой день был похож на инерционный полет спутника – такая же замкнутая траектория, такое же равнодушное пространство вокруг… Я вставал, когда за окном светлело, читал книги, топил печку, потом варил еду для собаки, шел, скрыв лицо капюшоном по длинной обсаженной засушенными топольками улице, здоровался с прохожими, покупал сигареты, пиво, а иногда – хлеб и крупу. Не торопясь возвращался обратно, к не догоревшей еще печке, пил чай с молоком, затем начинал пить пиво. Потом приходила Пион, мы пили чай или пиво вместе и молчали. Сексом мы с ней никогда не занимались, так уж повелось. Иногда она приводила ко мне какую-нибудь подружку и к ночи деликатно уходила. Имена часто повторялись, поэтому некоторых подружек приходилось нумеровать. Пион улыбалась и спрашивала:

– Ну, и как там Первый Цветок? Что говорит? А Второй Цветок что? После визитов всех этих Цветков оставался беспорядок, и моя подруга, приходя на следующий день, подметала пол и мыла посуду. Примерно раз в два-три дня она ночевала у меня. Так мы и жили, странная межрасовая пара с непонятными отношениями. Мы не задумывались о том, что будет дальше, тем более, что будущего у нас и не было. У нее, по крайней мере, был Желтый и Красный Мир, а что у меня? Однажды я попросил:

– Расскажи про Красный мир. Ты про него откуда узнала?

– Просто знаю, что он есть.

– А где?

– Где-то не здесь, его долго искать надо.

– А какой он?

– Он другой, не такой глупый.

Вот и все. Ее отец, старый чабан, тоже поставил меня в тупик, когда мы приезжали к нему в юрту погостить.

– Знаешь, – говорит, – откуда взялась смерть?

Я помотал головой.

– Жили два монаха. Если им хотелось почитать, они снимали голову, клали на книгу и только тогда могли читать. И вот когда один таким образом читал, другой подошел, и приставил к его телу голову быка. Вот и стали люди умирать. Понял?

– Не понял…

– Что ж тут непонятного? – удивился он.

Вся семья принялась объяснять мне сущность смерти, но я так и не понял.

Я никогда не спрашивал ее, как она ко мне относится, а она не спрашивала меня. Было в этом что-то очень естественное – не спрашивать друг друга ни о чем, просто жить как придется.

***

Мы подошли к цели совсем близко, если верить карте и описанному в рукописи маршруту. Пересекли выдававшийся далеко вниз язык ледника и остановились передохнуть. Оба мы выглядели не лучшим образом среди всего этого природного великолепия – грязные, какие-то замызганные, с погасшими лицами.

– Придется ночевать здесь, – сказал я. Уже темнело, и продолжать дальнейшие поиски не имело смысла. Узел Счастья молча смотрела на приблизившеюся к нам вершину, своим изгибом напоминающую спину белоснежной самки яка. Мне кажется, у нее в голове была та же мысль, что и у меня “Ну и придурки же мы!”.

Я вздохнул и расстелил на каменистой земле одеяло, потом достал из рюкзака сухое горючее. Поджечь его мне удалось только с двадцатой попытки – мешал дувший сразу со всех сторон ветер. Вокруг не было ни травинки, не говоря уже о деревьях, так что о костре можно было забыть. Мы грызли печенье и запивали его мгновенно остывающим чаем. Мы сидели плечо к плечу и смотрели на догорающую таблетку. В это время я почувствовал, что мы не одни. Я готов был поклясться, что кто-то смотрит прямо мне в спину. Я сунул упаковку от печенья в огонь и медленно повернул голову. Мой взгляд встретился со взглядом большого кошачьего глаза. Метрах в десяти за нашей спиной спокойно сидел и смотрел на нас здоровенный снежный барс – белый, с темными пятнами на шкуре (не такими темными, как у леопарда), пушистый, напоминающий мягкую игрушку и одноглазый. А рядом с ним стояла женщина в теплом зимнем халате синего цвета, без узоров и в похожей на меховую тюбетейку шапке. Я толкнул локтем У.С., она тоже обернулась и, увидев это зрелище, зашептала какую-то молитву.

– Привет, – сказала женщина. – Чаем угостите?

– Привет. Угостим, – ответил я, чувствуя сюрреалистическую глупость этого диалога.

– А я вот тут вам дров принесла… А то совсем замерзнете, – сказала она и указала на лежавшую подле нее кучу дров.

“Как она их в руках-то тащила?” – подумал я и посмотрел на барса. Тот дисциплинированно сидел у ног женщины. Глаз у него был действительно один, как мне сразу и показалось. На месте второго не было ничего – ни шрама, ни каких-то следов, просто белая шерсть. “Женщина с барсом-мутантом принесла нам дров” – мысленно констатировал я, чтобы хоть как-то зафиксировать быстро уходящее куда-то чувство реальности.

– Дрова-то возьми, – и она опять показала рукой на кучу аккуратно нарубленных поленьев. Что ж, пришлось привыкать к тому, что это теперь и есть моя реальность – женщина с барсом, дрова у ее ног. Поглядывая на зверюгу, я осторожно подошел, набрал дрова в охапку и бросил на место, где догорало сухое горючее. Дрова неожиданно быстро запылали, женщина подошла к костру, барс держался немного позади и сбоку – настоящий body-guard.

Мы не о чем не спрашивали женщину, потому что оба сразу поняли, кто она такая. А о чем с такими женщинами нужно говорить, я не знал. Я сполоснул свою кружку и поставил топиться наколотый на леднике лед, потом достал пачку печенья, распечатал и протянул женщине.

– Вкусно, – похвалила она и мигом сжевала всю пачку. – А для него что-нибудь есть? – она указала на сидящего в стороне барса. Я порылся в рюкзаке, но ничего подходящего для барса не обнаружил.

– Да ладно, он не голодный. Она взяла предложенную мной сигарету, мы с У.С. тоже закурили и некоторое время молчали. Ветер совершенно стих и слышно было, как по склону скатываются иногда мелкие камешки.

– Можно еще печенья? – вежливо спросила женщина, и я достал еще одну пачку.

– Пятьсот лет тут живу, а такого печенья ни разу не пробовала. – Она улыбнулась, и одобрительно покачала головой. – Что за печенье?

– “Большевик”, – ответил я и побоялся, что она спросит о том, кто такие большевики и почему их именем называют печенье.

– Табак тоже хороший, – сказала она, затягиваясь “Кэмелом” – Можно пачку посмотреть?

Я протянул ей пачку, и пока она рассматривала верблюда, спросил:

– Не скучно вам тут?

– Сначала скучно было, потом привыкла. Да я ведь тут не одна, у меня подруги есть, подчиненные – хозяева священных источников, земляные хозяева. Из Монголии брат приходит, навещает, во-он с той вершины, – она махнула длинным рукавом в сторону дыбившегося вдалеке остроконечного пика, а потом добавила – Да и день для меня, что миг для вас. Я себя старой совсем не чувствую.

Выглядела она лет на 30, не больше.

– А потом что делать будете? – для поддержания разговора спросил я.

– Службу отслужу, там видно будет. Это для нас для всех тайна – что потом.

Мы опять замолчали, и даже камешки прекратили осыпаться, а потом она серьезно сказала:

– Переночуете и домой идите. Не надо вам здесь ходить.

Мы согласно закивали. Она стряхнула с колен крошки, поднялась и сказала:

– Ну, мне пора. Дел у меня много. Прощайте.

– А как зовут-то вас? – спросил я уже вслед. Она обернулась и ответила:

– Да так все и зовут – Серебряная Тайга.

Когда Серебряная Тайга ушла, я взял в руки аккуратный полешек, долго рассматривал какой-то сучок на нем, а потом бросил в костер.