Желтый мир, Красный мир

Увидев воткнутую в дверь желтовато-серую бумажку, я удивился, и даже как-то встревожился. Тревога не прошла полностью и после того, как листок оказался всего лишь безобидным извещением, приглашавшим придти за бандеролью. Давно уже не приходилось мне получать никаких посылок. Тем более – от дедушки. Да и вообще, любые бумажки, приходящие из госучреждений, всегда наводили на меня уныние. Это чувство развилось во мне даже раньше, чем я начал уклоняться от призыва в армию. Оно не прошло и после, когда опасность получить мерзкую повестку из военкомата миновала навсегда.

До 7 лет я жил на далеком острове, там были всякие рыбы, трепанги, морские ежи и много корейцев. Отец сделавшего харакири писателя Мисима Юкио был когда-то губернатором этого острова. Видимо, его деятельность не очень-то способствовала развитию края… От тех времен в Тойохаре остался превращенный в краеведческий музей губернаторский дворец, увенчанный высоким шпилем, выстроенный в европейском стиле банк с фальшивыми колоннами, да несколько десятков двухэтажных бараков. “Стены в них такие тонкие и хлипкие, что любой каратист шутя пробьет их рукой” – сказал мне как-то дедушка, и с тех пор каратэ стало ассоциироваться у меня с разрушением утлых японских домиков…

От детства остались кинематографичные картинки: пожилые кореянки медленно идут по берегу, собирают и тащят за собой по песку длинные волнистые ленты морской капусты. Тайфуны иногда разрушали полгорода, особенно страдали те самые бараки, маленькая Сусуя разбухала и сносила целые кварталы, а один раз я видел, как ветер поднял вверх собачку, а потом повалил стальную опору, посыпались очень красивые яркие искры, и несколько дней у нас не было света. На второй день на лодке к нам приплыли родственники и привезли свечи и керосин. Я жил там с дедушкой и бабушкой. Из них двоих я всегда больше любил дедушку. Вместе мы ездили на море, ловили рыбу, просто ходили по заросшим бамбуком горам, исследовали сохранившиеся там с прошлой войны загадочные укрепления… Я был уверен, что дедушка знает все на свете, хотя он и отрицал это. Дедушка был человеком мягким и добродушным (моя мать называла это добродушие бесхарактерностью). Бабушка, наоборот – сильная, жесткая, а где-то и жестокая. Я не очень любил ее, но принимал как часть своего довольно комфортного мира. Еще там была добрая прабабушка, калмычка по национальности, она рассказала мне про чертей и духов, и я понял, что оставаться одному для человека небезопасно. Потом появились родители и увезли меня на материк, в плоские сухие степи, где почва белела от горькой ядовитой соли и каждый понедельник глухо ухали ядерные взрывы (иногда в школе отменяли занятия, а по радио передавали предупреждения о “повышенной солнечной активности”). Позвякивала посуда в шкафах, у нас распухали и болели глаза. Мир стал другим… Прощай море, прощайте сошедшие со средневековой картины сосны и загадочные морские существа, которых можно было отыскивать на берегу! Вскоре после этого дедушка с бабушкой развелись, дедушка пытался жить с разными женщинами, но все они, почему-то, умирали в самый неподходящий момент. Такие вещи некоторые считают проклятием, а некоторые – действием кармы. Так он начал свои скитания – безнадежно одинокий человек без жилья, потерявшийся в лабиринте, который сначала показался прямой дорогой… Адреса у нас обоих постоянно менялись, мы писали друг другу все реже, и становились друг для друга лишь воспоминаниями о счастливом прошлом. Потом на много лет он и вовсе исчез из виду. И тут это извещение…

Я сунул извещение в карман куртки и позвонил. Постоял, послушал… Ни звука за дверью. Значит, жена уже на работе. Путаясь в порванной подкладке кармана, я вытащил ключ и вставил его в замочную скважину. Ключ провернулся немного и застрял – ни туда и ни сюда. Я с досадой выругался и стукнул по замку кулаком. Бесполезно. Я так и эдак начал раскачивать ключ в скважине и, после долгих трудов, вытащил его из двери. Повторять попытку мне не хотелось. Я стоял, глядя на маленького металлического мучителя, и тут вдруг до меня дошло – ключ был не тем. Тьфу ты, черт! Это был ключ от подвала, где мы иногда репетировали с моей группой. А ключ от дома я, видимо, забыл. Идти в университет искать жену? Я не знал точно, где там ее искать. Ладно, пойду на почту, получу посылку.

Выстояв отвратительно медленную очередь, я получил на руки облепленный сургучными печатями пакет и вскрыл его на лавочке неподалеку. В пакете оказались какие-то тетради, бумаги, несколько фотографий и написанное крупным почерком письмо. Развернув клетчатый ученический листок, я потушил сигарету о бетонную ножку скамейки и начал читать. Вот что писал мне дед:

“Здравствуй, внук! Прости, что не писал так долго. Да и ты не писал. Узнал через десятые руки твой адрес и вот пишу.

Ты уже совсем взрослый. А я уже чувствую, что жить недолго осталось. Все у меня в прошлом, и один я остался. И обидно, что от меня самого ничего не осталось. Какую-то глупую жизнь прожил, и общая глупость моей жизни ясно видна из последних десяти-пятнадцати лет. Все искал чего-то, и ничего не нашел.

Не могу нормально написать. Да и что в письме напишешь про такой сложный предмет, как жизнь? Если будет интересно, почитай мои дневники, которые я тебе посылаю. Там еще кое-какие памятные мне бумаги, посмотришь. Еще альбом с марками, там есть дорогие среди них. Хотелось бы оставить что-нибудь посерьезней, да ничего нет – ни дома, ни денег, ни ценных вещей…”

Я закурил сигарету и быстро дочитал письмо, почти просмотрел – дальше шли стариковские жалобы на жизнь, извинения, какие-то обрывки воспоминаний о наших походах. Мне защемило сердце и захотелось вдруг напиться. Весеннее солнце сияло радостно, и этот контраст с настроением письма усугублял желание. Причем хотелось именно недорогого портвейна. Когда в солнечный, ясный день мне становится грустно –возникает мысль о портвейне. Водка больше подходит для питья в квартире, на зимней кухне, или, если летом – то на ночном пляже. Пиво – как-то легкомысленно, а вот портвейн – в самый раз… Если доживу до старости, кому и какое письмо я смогу написать? Я еще молод, но временами начал чувствовать, что где-то во мне начинает накапливаться усталое вещество старости, пока еще во многом загадочное для меня, но уже пугающее своей обыденной неизбежностью.

Из супермаркета я направился в ближайший двор. Во дворе была подходящая беседка, полузакрытая какими-то бурно разросшимися кустами. Там можно было без помех выпить и погрустить. Кроме письма, поводов для грусти было немало. Работа мне совсем не нравилась, хотя там я и зарабатывал почти достаточно, чтобы мы с женой могли прожить. Но закончить хороший университет только для того, чтобы работать потом экспедитором… это было как-то глупо. В тоже время я не знал, чем еще заняться. Предложили мне эту работу, я и начал работать. В принципе, ничего сложного. Едешь рядом с водителем всю ночь, утром приезжаешь в какой-то город, выгружаешься, и весь день едешь обратно. Сегодня, правда, машина сломалась, и вернулись мы только утром. Зимой мне нравились снежная бесприютность проносящихся мимо равнин и перебегающие дорогу белые змейки поземки, летом – растекавшиеся по небесам закаты и иногороднее пиво.

Все меня на работе знают, и я всех знаю, но ощущение – что никто никого не знает, и ты на фиг никому не нужен. Уволишься – точно уж никто переживать не будет. Сначала работа была более трудная – набирать для клиентов на складе книги, проводить плановый учет каждую неделю. Мне начали сниться цифры и буквы, не имеющие плоти ряды цифр и букв. Во сне я стал уставать больше, чем на работе. А потом освободилась вакансия экспедитора, и я с облегчением перешел в свой нынешний отдел. Сперва я был рад, мне нравилось каждодневное однообразие шоссе, обеды в придорожных закусочных. Но постепенно и эта работа начала меня тяготить. Дома тоже все как-то перекосилось и начало разваливаться. Вроде причин нет, а жить нам обоим временами тошно… Интересно, насколько все-таки глупы вон те голуби? Прилетели, урчат и набивают живот всякой гадостью, пьют воду из лужи, отталкивают друг друга от пищи. Вроде все одинаковые, но есть между ними и разница. Вот у одного нет лапки. Он от этого чувствует себя несчастнее других? Достаточно ли у него ума, чтобы осознать свое несчастье? Как он вообще видит эти объедки, эту лужу, меня, сидящего с бутылкой портвейна неподалеку?

Я просмотрел тетради, которые оказались дневниками деда. Из одной тетради выпала старая открытка с выцветшим лаконичным текстом: “С праздником! Привет из Центра Азии! Как у вас дела? Пишите на мой новый адрес. У меня все нормально”. Неразборчивая подпись в левом углу. Обратного адреса не было. Наверное, это открытка, которую нужно посылать в конверте. Потом я рассмотрел альбом с марками. Вот уж в чем не разбираюсь, так это в филателии! Целую страницу занимали марки неправильной формы – треугольные, ромбические – с изображениями животных. В отдельном пакете лежали куски пергамента, покрытые совсем уж загадочными письменами. Мне показалось, что подобная письменность была в ходу в Тибете или в Монголии. Впрочем, я не лингвист. Эти написанные на непонятных языках тексты вызвали у меня недоумение. Я достал письмо деда и еще раз просмотрел его. Никакого упоминания о загадочных записях. Может фраза “ты ведь историк, и эти бумаги могут тебе пригодиться” относилась не к дневникам, как я решил сначала, а именно к этому пакету? В любом случае, историк я никудышный, языков, кроме родного, да еще немного английского, не знаю, так что вряд ли мне все это пригодится.

Невнятная тоска пронзила меня всего. Все вместе – работа, семья, внутреннее состояние, и, почему-то – привет из центра Азии и непонятные рукописи сложились в некое единое целое. Это целое представляло собой какую-то глобальную Жопу, находящимся в которой я вдруг себя ощутил. Видимо, портвейн был слишком плох, а выпил я его довольно много. Жена молча налила мне суп и также молча ушла в ванную. Она была недовольна как моим долгим отсутствием, так и пьяным возвращением. Я почувствовал, как одна за другой начинают рваться связывавшие нас нити. Вот и кошка наша месяц как исчезла. У нее было обычное кошачье имя, но мы часто называли ее Пульхерией (по-моему, в каком-то из романов Достоевского была героиня с таким именем). Пульхерия была еще совсем маленькой, когда мы взяли ее к себе. И мы тогда только-только начали жить вместе, и Пульхерия в каком-то смысле стала символом нашей совместной жизни. Мы относились к ней как к чему-то, порожденному нашей любовью.

Заваливаясь в постель, я подумал: “Да, Жопа должна быть всеобъемлющей. Когда погружаешься в настоящую Жопу, все нити должны порваться”. Закружили винтами невидимые вертолеты, и в этом мерном кружении сознание незаметно угасло.