Жертвенник. О сакральном и профанном литературного творчества

На чтение потребуется 12 часов | Скачать: doc, pdf, rtf, txt | Хранить свои файлы: Dropbox.com и Яндекс.Диск

 

 

 

«Профанное – это мир довольства и безопасности. С обеих сторон его ограничивают две бездны. Человек испытывает к ним два головокружительных влечения, когда ему становится мало довольства и безопасности, и начинает тяготить надёжное и осмотрительное подчинение правилу. Тогда он понимает, что правило – лишь преграда, что священно не оно само, а то, к чему оно не дает доступа, и что познáет и заполучит сумевший преодолеть или сломать преграду. Если перейти границу, обратной дороги уже нет. Нужно идти дальше и дальше по пути святости или по пути проклятия, которые порою, неожиданно, соединяются поперечными дорожками».

 

Здесь Кайуа пишет о том, что в философии называют трансгрессией. Человек, заключённый в рамки обывательской жизни, начинает рамками тяготиться, и его мысль пускается за предел этих рамок. Если мысль не находит покоя, человек однажды переходит от мысли – к действию.

Проецируя эту модель на социальные роли, можно обнаружить довольно много различных занятий, в которых человек реализует свою внутреннюю потребность выйти за предел, очерченный ему судьбой обывателя. Иными словами, из привычной сферы профанного мира, основу которого составляет, что называется, «средний класс», благополучный и законопослушный, в принципе сытый и настолько же скучный – личность стремится в запретную сферу, куда рвётся её душа. Мы уже знаем теперь, что это сфера сакрального. И ещё, мы уже можем с точностью заключить, что преодоление предела, называемое трансгрессией, это движение от профанного – к сакральному.

В самом лёгком, безобидном социальном регистре молодой человек, у самого первого своего предела, выбирает профессию, с точки зрения родителей, ненадёжную; особенно, если это не то дело, на которое родители его ориентировали. В некотором смысле, он совершает преступление против чаяний семьи. Бывает и посерьёзней: на каком-то этапе своей карьеры, взрослый уже человек неожиданно бросает достигнутое, и чёрт знает в какой сфере начинает с нуля. Такой поворот у родителей вызывает тревогу.

То же самое относится и к семейному статусу. Если он (она) женат (замужем), произведено и выращивается сколько надо детей, всё спокойно, стабильно, благопристойно – стало быть, жизнь удалась, остаётся только решать вопросы наследования. Если же он (она) избегают впрягаться в семейную привязь, или, упаси бог, вдруг ломают то, что успело сложиться-устроиться, такой человек переходит в разряд сомнительного, даже позорного. Он не оправдывает надежд. В предельных случаях его ждёт проклятье. Такой человек – sacer.

Оставив за скобками рассмотрение тех носителей крайней асоциальности, которые подпадают под категорию уголовников, в очерченном круге относительной социальной приемлемости можно выделить несколько архетипов сакрального человека. Воин, спортсмен, артист, художник, философ, политик... Все эти ипостаси приемлемы именно относительно. Окончательная оценка выносится в зависимости о того, преуспел человек на этом поприще или нет. Успех, в свою очередь, по простейшей шкале обывателей, соотносится с уровнем заработанных денег. То есть, с тем, насколько человек через сакральное поприще смог состояться относительно мира профанного.

Есть и другая оценка. Обыватели её избегают, не желают об этом думать, хотя подсознательно исходят восторгом и завистью. Вне зависимости от заработанных или же не заработанных денег, высший архетип сакрального человека – это герой. Тот, кто делает то, на что у «среднего класса» кишка тонка. Тот, кто отрывается от надёжной привязи среднестатистического. Тот, кто преодолевает границу обычного и совершает трансгрессию. Тот, кто преступает предел.

Герой, так или иначе, – преступник.

К основным архетипам сакрального человека следует отнести и такие две ипостаси, которые соотносятся в бóльшей степени не с профессией, а с моралью, и хотя в несколько разных аспектах, но одинаково обществом осуждаемы – любовник и проститутка. Несомненно, что и в том и в другом случае составляющая профанная, то есть, денежная, очень даже не на шутку замешана. И всё же, главное в аморальности – это преступление той границы, которая для обывателя, человека «среднего класса», – табу.

Здесь я должен кое-что уточнить: как любовь, так и проституция, могут быть как сакрального, так и профанного модуса. С точки зрения банальной морали, проституция – никак не любовь, а любовь – это не проституция. Всё, однако, сложнее. В очень многих государствах на истории древнего мира существовала храмовая, сакральная проституция. Так же как и в нашей, современной цивилизации, осознанно или неосознанно, за слепящим светом любви, чаще всего, таится сумрак продажности.

О любви следует упомянуть и в ещё одном специфичном аспекте, лингвистическом, строго литературном: словá, относимые к мату. Более или менее нецензурная лексика выделяется в каждой народной традиции – выделяется как удалённая за предел допустимых «рамок приличий». В русском языке собственно матерных слов немного – четыре. Давайте задумаемся, чтó называют эти слова? Два из них – это мужской и женский детородные органы; они же – физическое средоточье любви. Взаимодействие этих органов обозначено третьим опальным словом. Наконец, четвертное слово призвано заклеймить женщину, преступившую патриархальный закон моногамной любви. Почему эти слова в благовоспитанном обществе считаются неприемлемыми? Именно потому, что они относятся к предельно сакральному. Сакральней Любви – только Смерть... Однако за пределом официальной благовоспитанности сами эти слова, их производные и комбинаторные идиомы применяются уже без всякого пиетета, хорошо если со смаком эмоционального наполнения, а то и вовсе в порядке вульгарного суесловия. В последнем случае мат – это признак низкого культурного уровня индивида; или же понижения этого уровня в условиях снятия культурных условностей. Впрочем, бывает, что мат применяется и в святая святых языка – в литературном произведении. Тут уж вся ответственность падает топором на шею писателя.

Наконец – о писательстве. Писатель в себе образно воплощает практически все без исключений ипостаси сакрального человека. Он сражается, соревнуется, выступает, изображает, оживляет язык, осмысливает по большому счёту, влияет на массовое сознание граждан. Он занимается этим чистосердечно, и, в то же время, надеется заработать. Он может возвыситься, а может и опуститься, преуспеть или сгинуть. Но принципиальное, что его выделяет из толпы обывателей – это то, что он вне толпы. Он – за пределом. Он посмел стать иным.

Писатель, прежде всего, – преступник.