Просто музыка

 

 

 

Мальчик появился из ниоткуда. Он был просто ощущением, смутным осознанием самоё себя, которое, подобно фотографии в ванночке с реактивом, медленно проступало сквозь что-то зыбкое, тёплое, не имеющее названия, и значит, определённого смысла. Постепенно всё усложнялось, обретало структуру и очертания, свой порядок, размеры и место.

Мальчик существовал в огромном сумрачном доме, который был для него целым миром. В комнате Мальчика, над местом, где он лежал, висел замечательный гладкий ковёр, на котором кучерявились заросли, светилось озеро и плавали птицы с изогнутыми длинными шеями. Под углом и впритык к детской кроватке находилось ложе родителей, далее ютился шкаф, а у окна стоял стол, застланный кружевной скатертью. Всё это тоже были огромные и замечательные предметы. Из стены, рядом с дверью, выступала половинка печи, отливающая глянцем изразцовой отделки в узоре тёмно-синего кобальта. Внизу печи имелась тяжёлая дверца, и когда кто-нибудь из взрослых её открывал, можно было увидеть, как пляшет трескучий жаркий огонь.

Выйдя за дверь, Мальчик сразу попадал в кухню – с куда более внушительной частью печи, чем та, что досталась его комнате. Иногда, по праздничным дням, пищу готовили на чугунной платформе печи, но по будням с этой целью использовали керогаз. В кухне был ещё один подоконный стол – побольше, чем в комнате Мальчика. За этим столом собирались на ужин вместе с Хозяйкой. Также имелся узкий буфет, который сверкал хрустальными недрами и казался нарядно-изысканным. А вот рукомойник с тощим висячим носом выглядел мрачно. Возможно, из-за того, что вода в нём всегда была холодней, чем хотелось, а возможно, из-за присутствия в интимном нутре незапертой тумбы отвратительного на вид, и особенно – запах, ведра. Мальчику не нравилось это ведро, он обходил его стороной, и если ночью становилось совсем невтерпёж, всегда пользовался личным горшком – не то, что взрослые, которые без всяких терзаний шуровали струёй по отзывчивой жиже помоев.

Из кухни можно было пойти в двух направлениях.

Дверь направо шикарно вела в залу – самую большую и самую страшную комнату. В зале никто не жил. Это мёртвое обстоятельство придавало комнате царственной жути чертога. Посреди холодного помещения располагался массивный овальный стол, окружённый охраной высоких стульев. У стены громоздился шкаф с резными узорными дверцами и надменными бронзовыми ключами. Далее раскинулся скрипучий диван с плюшевыми подушками, а в простенках меж окон стояли такой же обивки кресла. Обрамлением окон служили портьеры, сомкнутые вверху и приталенные по бокам бахромчатыми подвязками. По стенам висели картины. Портреты, Мальчику не известных, каких-то невообразимо старинных людей. Люди смотрели на Мальчика, не мигая. Из комнаты уходил коротенький коридорчик, в конце которого находилась дверь, а за ней, как было известно, жила Хозяйка. В зале всегда стоял полумрак, неприветливый, насторожённый, и Мальчик избегал находиться здесь одному.

Если же свернуть из кухни налево, то, минуя тёмные, пахнущие плесенью сени, можно было выплеснуться в сияющий внешний мир. Лавка, колодец, утоптанная трава, кусты сирени, жасмина, калины, чего-то ещё, изломанный фронт серых сараев, рыхлые гробики грядок, и дальше, до бесконечности – раскидистые сплетенья фруктового сада. Всё такое огромное, значительное и неслучайное. Всё исполнено воздуха, красок, запахов и шумов, очевидного содержания и непроницаемых тайн бытия.

Лучше места Мальчик в жизни больше не видел.

 

 

*   *   *

 

Ясным днём августа я провожал жену на поезд в Москву. Мы стояли на просторном светлом перроне. Мимо сновали голосистые отъезжающие, чья провинциальная немногочисленность с лихвой перекрывалась провинциальной же суетливостью. Жена внушала мне не задерживаться здесь надолго. Она говорила, что будет очень скучать, волноваться и тому подобный дежурный вздор, который на ранних этапах брака ласкает теплом неостывшей ещё любви, но со временем перерождается в унылые путы частного собственничества. Я вяло уточнял, дескать, никто в шею не гонит, могла бы ещё погостить, но по усталой её улыбке понимал напрасность любых компромиссных слов. В самом деле, что ей за радость тратить драгоценные денёчки на Брест, местную родину чьего-то полузабытого детства, ничем, кроме руин Крепости да гостеприимства родителей мужа, не примечательный городишко на окраине бывшей империи?

Для меня же Брест – совершенно иное. Здесь каждая улица, каждый обшарпанный дом, магазин, сквер, пустырь, каждая выряженная тётка или блюющий в подворотне алкаш – полны ни с чем не сравнимой, остро-сладостной грусти. Моё чувство, думаю, понятно любому, чья взрослая привязь сложилась в далёких от обители детства местах. Всякий раз, когда я сажусь в поезд Москва–Брест, я сажусь в фантастическую Машину Времени, которая под баюкающий перестук и дурманный запах угля несёт меня в оставленное где-то там, за гранью моего шестнадцатилетия, прошлое.

В упомянутый раз я прибыл сюда вместе с женой – пасторальный визит супружеской вежливости. Но через несколько дней семейных застолий и благовоспитанных разговоров что-то дражайшая моя половина затосковала, начала выдумывать экстренные дела, и мне ничего лучшего не осталось, кроме как взять ей обратный билет.

И вот уже наползал зелёный состав, металось трескучее объявление из динамика, носились чемоданы и сумки, с печальным оптимизмом синело небо, – и она возвращалась в наше общее настоящее, а я задерживался на перекрёстке времён, чтобы немного потешить собой невечных моих родителей.

 

 

*   *   *

 

Дом не исчерпывался обжитой Мальчиком территорией. Пройдя вдоль длинной глухой стены и свернув за угол, можно было обнаружить ещё одно крыльцо с дверью, чьего порога Мальчик не преступал. За отчуждённой той дверью жили Соседи. Они занимали половину дома, у них была своя поленница дров, своя куча угля и отдельная печная труба, из которой в независимом, отдельном режиме клубился к небу собственный дым.

Минуя крыльцо Соседей, Мальчик выходил к общей калитке, откидывал ржавый крючок и попадал на общую улицу. Перед ним пролегала укатанная земляная дорога, вся в мелких трещинках и блестящих шлифованных бугорках. По дороге проходили незнакомые люди, изредка проезжал велосипедист, а то и запряжённая в лошадь телега с каким-нибудь пасмурным мужичком. За дорогой высилось двухэтажное деревянное здание – сущая громада в сравнении с прочими постройками улицы. Это здание было обсажено разлапистыми деревьями такой могучей, головокружительной высоты, что Мальчику представлялось, будто шелестящие кроны, качаясь, дотягиваются до самого неба. За забором, левее здания, просматривалась площадка с металлическими лесенками, стойками и перекладинами, а правее бушевал густой яблоневый сад, ещё более беспредельный, чем тот, что рос на задворках у Мальчика. В здании располагалась школа, и время от времени улица взрывалась ошалелым гомоном высыпавшей ребятни, – мелькали лица, портфели, кумачовые галстуки, хризантемные банты, кофейные платьица, мышиные пиджачки… – но затем всё стихало, и здание вновь погружалось в непостижимое, загадочное безмолвие.

Однажды мама расскажет, что когда-то, до «революции» – к тому времени Мальчик уже почерпнёт это слово из курса истории – загадочное двухэтажное здание было домом Хозяйки, но новая власть отвела ей для жительства новое место, а «имение» экспроприировала в пользу народного образования. Но это будет потом, существенно позже. А пока Мальчик взирал на удивительное сооружение, и на удивительные деревья, и на улицу, что раскинулась в обе стороны удивительной бесконечности, которую ещё предстояло только постичь, и ему казалось, что вот отсюда, от шаткой скрипучей калитки, начинается совершенно другой, удивительный мир. И это было правдой.

 

 

*   *   *

 

Отправив жену, я стал подниматься на пешеходный мост, перекинутый над широким разливом блистающих рельс. Я уже взошёл по ступеням, – московский поезд с ускорением громыхал подо мной, – когда меня остановила внезапная мысль.

Выбираясь с вокзала, я всегда сворачивал здесь направо, садился в троллейбус и через весь город ехал к родителям. Но мост тянулся и в левую сторону. Там тоже был город; правда – совсем ветхая, деревенская его часть. Узкие пыльные улочки, частные дома и сараи, дремучие сады… Грáевка… Район, где мне случилось родиться… Я не был на Граевке с той поры, когда в возрасте шести лет переехал с родителями в современный микрорайон, выстроенный из бетонных панельных многоэтажных коробок, – который, по сути, и являлся моим городом.

Уехав из Бреста в шестнадцать, я столько же прожил в Москве, после чего московские годы стремительно замелькали, всё больше склоняя мою принадлежность на сторону мегаполиса, – как ни крути, сегодня это моя реальность, – и я привык воспринимать провинциальную родину как безвозвратное прошлое, всё ещё существующее в настоящем. Но сейчас, на мосту, я осознал с мистическим холодком, что есть ещё одно прошлое, прошлое второго порядка, куда более далёкое и недоступное.

Я почти ничего из него не помнил. Разве только расплывчатые картинки – и меня вдруг навязчиво туда потянуло. Вот же оно, налево, стоит свернуть и сойти. Было в этом что-то дурманное. И пугающее. Так, должно быть, преступник грезит местом своего преступления. Так наркоман вожделеет давно оставленную зависимость. Я вдруг понял, что просто обязан. Разыскать ту улочку, дом. Зачем? Ответом была сама эта тяга – гипнотическая, колдовская.

 

 

*   *   *

 

Странно, когда выросший Мальчик попытается вспомнить лица родителей, – какими они были на заре его жизни, что говорили и делали, в зримых подробностях, – этот нехитрый мнестический опыт ему не удастся. Чёрно-белые фото, запечатлевшие маму и папу в свежем и сочном, лучшем их возрасте, не найдут своего отражения в памяти, равно как и размещённый между ними белобрысый барчук будет коробить фамильярною схожестью. Зато легко всплывут образы совершенно других людей, вполне случайных и во взрослой судьбе уже не имевших места. Сашка... Толик… Дядя Витя... Тётя Вера… Ну и, конечно, Хозяйка – Надежда Петровна Закшевская…

Как выяснится впоследствии, Надежда Петровна была аристократкой, иссохшей веточкой дворянства польского – шляхты. Однажды мама поведает Мальчику всё то, о чём Хозяйка, в своё время, поведала маме: была красавицей, колесила в собственной бричке, сиживала в лучших ресторанах Варшавы, куталась в меха и брильянты, курила папиросы в длинном мундштуке на отлёте руки… После этого уютного декаданса Надежда Петровна прошла через чистилище двадцатого века, и Мальчику запомнилась уже просто старухой, умопомрачительно древней, маленькой, сгорбленной. В доме у этой старухи родители сняли комнату. Вскоре родился Мальчик. Хозяйка вставала чуть свет и, бормоча, шуршала в печи кочергой, скребла веничком по деревянному полу, журчала водой в рукомойнике. Её головка, с лица напоминавшая сухофрукт, неизменно бывала облачена в серый вязанный шлемик, и когда старуха в конце длинного дня отходила ко сну, из-под шлемика выпадали тощие серебристые змейки. Эти змейки будили в Мальчике искреннюю брезгливость. Но ещё более отвратительное зрелище представляла её нога. Однажды Мальчик подсмотрел, как Надежда Петровна высвобождает ногу из обмоток и отмачивает в тазе с водой. Лодыжка и нижняя часть голени зияли ужасной, фиолетово-красной раной. От одного взгляда на это Мальчика начинало мутить. Когда он вырастет и станет врачом, ему будет известна проблема трофических язв, которые образуются вследствие варикозной болезни вен, а пока он видел гниющего заживо, погружающегося в смерть человека – что, в общем-то, было правдой. Ему казалось невозможным жить с такой чудовищной тайной под серыми мокнущими бинтами – и это тоже было недалеко от истины. Не мог только Мальчик знать, что после двух мировых войн, в которых последовательно испепелились состояние, муж и оба её сына, ежевечерние перевязки какой-то там несчастной ноги были для Надежды Петровны рутинной мелкой заботой.

Мама часто Мальчику говорила, что Надежда Петровна его очень любит. Мальчик не понимал этой ненужной ему любви и по возможности уклонялся от поглаживаний этого неприятного, запредельной старостью пахнущего, существа. Принято почему-то считать, что дети впервые осознают феномен смерти в каком-то более уже осмысленном, что ли, возрасте, но Мальчик, сколько себя помнил, всегда точно знал, что Хозяйка вот-вот должна умереть. Последнее впечатление таково: старуха лежит в больнице, белые стены, вокруг как-то пусто, безлично, светло, и мама разворачивает похрустывающий целлофан коробки шоколадных конфет. «Это вам, Надежда Петровна, угощайтесь», – говорит мама. Мальчик тянется к сладкому искушению и невинно так спрашивает: «А можно мне?» – «Конечно, маленький, ешь», – отвечает Надежда Петровна. Она улыбается беззубым розовым ртом и смотрит выцветшими глазами, в которых водянисто блестит ни на что не претендующая, грустная доброта…

 

 

*   *   *

 

Спустившись с моста в сторону Граевки, я пошёл вдоль бетонной ограды. Я хотел разыскать ту центральную улицу, которая, в своё время, в отличие от других переулков, имела покрытие, по ней регулярно ходил автобус. Но как выяснилось, все мелкие улочки теперь облачились в асфальт, а автобусные маршруты расплодились до неразрешимой для меня сложности. Побродив наугад, я не смог обнаружить ничего такого, что хоть намёком царапнуло бы мою память. То ли реальная память успела во мне заместиться фантазией, обращённой в туманное прошлое, то ли действительно всё здесь так изменилось, что я не узнавал ничего. Жаль. Огорчительно жаль… А ведь так хотелось, с этаким набоковско-бунинским, одним словом – прустовским, придыханием, потихоньку вплывать в сказочную гавань далёкого детства, открывая с немым экстазом позабытые очертания запомнившихся берегов. Х-м… Что-то не получалось… То я упирался в какой-то завод, то в армейскую часть, то в транспортный парк, то в кирпичные дебри раскидистой стройки. Прошлое ускользало. Оно затеяло издевательский блеф, подсовывая вместо вожделенного мной ландшафта безликие декорации третьесортного спектакля – скучного и чужого. Я плутал и так, и сяк, и наперекосяк по квартальчикам незнакомого пригорода.

Моей Граевки нигде не было.

 

 

*   *   *

 

О Соседях Мальчику известно было только наличие у них двух сыновей, к которым он, поначалу, долго присматривался, а также то непонятное, и мрачноватое своей непонятностью, обстоятельство, что Соседи были «баптистами».

Впервые он услышал эту подробность от взрослых, произносилась она значительным шёпотом, из чего следовало, что здесь кроется какая-то недобрая тайна. Мальчик старался с Соседями не встречаться. И само это слово – «баптисты» – казалось близкородственным слову «бандиты», только звучало куда глуше, а, стало быть, означало нечто ещё более страшное. Периодически у Соседей собирались какие-то незнакомые люди, тихие и невзрачные, как один одетые с хмурою серостью; женщины, к тому же, укрывали голову косынками тёмного тона, и это тоже добавляло им мрачности. По разумению Мальчика, в гости следовало ходить в самом, что есть, нарядном, прибыв на место – шутить и смеяться; эти же сумрачные визитёры держались неприметно и неразговорчиво, а в разгар их секретного сборища из раскрытой соседской форточки доносился заунывный речитатив молитвы. Было во всём этом что-то похоронное, жуткое.

Подглядывая за жизнью Соседей, Мальчик склонялся к идее, что не только вычурные неодушевлённые предметы, но и обыкновенные люди, с виду довольно живые, могут обладать пугающим качеством мертвеца.

Впрочем, знакомство с Соседями как-то незаметно сложилось. Дядя Витя и тётя Вера – так их для Мальчика звали – оказались вполне нормальными, приятными даже, людьми, и, вопреки всей своей настороженности, Мальчик так и не обнаружил в них заметного демонизма.

Единственным недостатком дяди Вити была идеально отполированная лысина, что делало его в глазах Мальчика очень старым. Но, не таким, правда, старым, как, скажем, Хозяйка. Пожалуй, лет что-то около сорока. В остальном, он был добродушным, энергичным мужчиной, и, между прочим, это именно он начал расширять горизонты Мальчика. У дяди Вити имелся полноценный взрослый велосипед, в то время как у нашего героя – только лишь малышовский трёхколёсник. Дядя Витя сажал Мальчика на прикрученное к раме сиденьеце и катал по всей Граевке. Где они только не побывали! И в продуктовом, и в промтоварном, и даже на какой-то далёкой базе, где дядя Витя брал по дешёвке «левый» керосин. А однажды они предприняли путешествие в совсем уж запредельную даль – расположенный километрах в трёх, что ли, от дома, городской парк. Дело было по осени. Мальчик носился в жёлтом шуршании, а дядя Витя сгребал листья граблями и набивал ими мешки: для утепления завалинки дома на зиму.

Тётя Вера была другой. От неё исходила доброжелательность, но ничего сверх этого она для Мальчика не представляла. Память сохранила только шар туго скрученных тёмных волос, каким-то образом укреплённых поверх головы. Похоже, тётя Вера свои волосы никогда не стригла, зато регулярно, довольно-таки часто, мыла, и, когда она их расчёсывала, тяжёлые мокрые пряди ниспадали едва ли не до колен. Это впечатляло.

С маминых слов выходило, что тётя Вера очень Мальчика любит – ещё одна непрошенная любовь – и он принимал этот факт с вежливым равнодушием. С любовью вообще творилось что-то неясное. Взять хотя бы родителей. С одной стороны, с ними было хорошо и надёжно. Но с другой – воспитательные внушения, принудительные кормёжки, укладывания спать… А чего стоил один только отцовский ремень, которым тот норовил стращать при всякой шаловливой провинности… Нет, нет – Мальчик отказывался принимать бесконечную многоликость любви. Складывалось впечатление, что этим ласково-юбочным словом взрослые называют самые разные человеческие проявления, порой – радикально несовместимые. Ему думалось, это такая игра, с возрастом путаница разрешится, и он поймёт истинное значение этого слова. Пройдёт много лет, прежде чем Мальчик окончательно осознает, что смысл слова «любовь» так же неуловим, как и сам смысл жизни; эта жар-птица будет долго морочить сладкими трелями, завлекать в райские кущи, а в итоге – и пера в руке не оставит.

Куда нужней и понятней казалась Мальчику дружба. Он утвердился в этой практической убеждённости, когда сошёлся, наконец, с соседскими детьми – Сашкой и Толиком. Братья стали его первыми в жизни друзьями. Эти ребята не дурили его никакой там любовью, их отношения были простыми, честными и суровыми. Сашка учил Мальчика лазать по заборам и чердакам, а также – ругаться матом. Толик был старше, на ерунду не разменивался, зато показывал приёмчики самбо и кульбиты на турнике. К моменту знакомства оба брата ходили в школу, а по достижении Мальчиком пяти лет – почему-то запомнился именно этот штрих биографии – Сашка и Толик учились, соответственно, в третьем и седьмом классах. Мальчик очень гордился такой взрослой дружбой. Когда те брали его с собой в шатания по Граевке, он семенил вприпрыжку за хулиганистыми шагами, и если по дороге попадались незнакомые сверстники, поглядывал на них с презрительным вызовом.

 

 

*   *   *

 

Побродив по довольно милым, но незнакомым квартальчикам захолустья, я пришёл к выводу, что на интуицию надежды мало. Оставалась подсказка памяти, в которой крепко сидел адрес – «Карасёва, 44», – самый первый в моей судьбе.

Любопытное наблюдение: за свою жизнь я сменил несколько мест прописки, и адрес очередного пристанища сохранялся в памяти всё хуже и хуже. Так, например, я прекрасно помню номера четырёх корпусов общежития, где обреталась моя студенческая пора. С приятной бесполезностью выстраиваются пятизначные числа обеих засекреченных «вэ/че», унёсших «семьсот двадцать дней в сапогах» долга перед отчизной. Моя первая, по-настоящему московская, собственная квартира также имеет точную буквенно-цифровую привязку. Но вот последующие скоротечные годы, которые энергичная моя супруга бросила на многоступенчатое улучшение жилищных условий, хоть и забавляли приближением к Центру с расширением квадратных метров жилплощади, но адресных корней в душе уже не пускали, их топонимика вспоминается с затруднениями. Что же касается последнего моего дома, – в чьей окончательности нельзя быть уверенным до конца, ибо я по-прежнему, увы, безнадёжно женат, – то его номер я периодически забываю, и в случае какой-нибудь бюрократической нужды начинаю суетливо перелистывать паспорт.

В конце концов, шёл случайный прохожий, и я к нему обратился: «Извините, не подскажете, где улица Карасёва?» – «Так вот же она», – «Где-где?» – «Ну вот же, которая поперек перекрёстка. Улица Карасёва, это она и есть».

Я ничего не понимал. Оказывается, я находился в эпицентре моих поисков, но местечковый пейзаж ничем не выдавал нашего знакомства. Улица держалась в точности так, как, бывает, держится человек, чей давний с вами контакт ему крайне нежелательно раскрывать. Тем не менее, на стене углового дома висела яркая голубая табличка, – в мою бытность здесь таблички писались белым по чёрному, – которая не оставляла места сомнениям.

Беспокойно закурив сигаретку, я двинулся по чётной стороне улицы.

 

 

*   *   *

 

Явления и предметы окружающего мира в первичном восприятии ребёнка обретают блаженную равнозначность, наивную и одновременно мудрую: шкаф в углу комнаты таит ту же угрозу, что и шныряющая по дороге собака; кряжистое дерево с вычурным сплетеньем ветвей полно той же загадки, что и разворот потрёпанной книги; а требовательный окрик родителя нисколько не более значим, нежели бусинка, закатившаяся под кровать. С одинаковой скрупулёзностью Мальчик исследовал и трещины в замшелых досках забора, и мятый конфетный фантик, и перистые разводы далёкого неба, и лучистый узор близкого глаза мамы. Ничто не обделялось его интересом открывателя, всё получало свой смысл и величие. Но также и ничто не могло претендовать на эксклюзивное почитание, занятие особого места в иерархии ценностей, – потому что никаких ценностей ещё, в принципе, не существовало, мир был единым и девственно-бесценным.

Однажды – был летний день, пыльные солнечные лучи ломились в щели сарая, где Мальчик возился с какими-то железяками, – дверь распахнулась, и влетел взбудораженный Сашка. Следом стремительно протиснулся Толик. Они метнулись к стене и прильнули к щели между досок, воровато наблюдая за чем-то, от чего только что убежали. Мальчик никак не мог дотянуться до ближайшей смотровой амбразуры, ему оставалось лишь ждать разгадки внезапной тревоги. Наконец, братья слегка успокоились, оставили наблюдение, уселись на ящики. Оба тяжко дышали и переглядывались с острым блеском в глазах.

Смиряя одышку, Сашка Мальчику шепчет: «Знаешь, что мы сейчас видели?». «Что?» – спрашивает Мальчик. «Сказать?» – сомневается Сашка, покосившись на старшего брата. Толик пожимает плечами, и его губы медленно ползут в стороны, загибаясь кверху и наливая щеки румянцем. Такой вот улыбки – гадкой и одновременно стыдливой – Мальчик никогда ещё за Толиком не замечал… «Мы видели твоих родителей», – говорит Сашка. Мальчик заволновался… «Знаешь, что они делали?» – продолжает Сашка. «Что?» – сипит Мальчик с сухим ужасом в горле. «Сказать?» – снова уточняет Сашка. «Ну чего уж, скажи, скажи», – позволяет Толик и начинает давиться нетерпеливым смехом... Сашка приближается к Мальчику вплотную, заговорщицки таращит глаза, обнажает зубы и отчётливо произносит: «Они е…лись!».

Более страшного слова Мальчик в жизни ещё не слышал. Сашка пустился в описательные подробности, но наш герой воспринимал информацию сквозь нахлынувший дурман потрясения, повергший в предобморочную глухоту. Он видел червяками извивающиеся жирные Сашкины губы, его раздутые нестерпимой новостью рачьи глаза и, одновременно, – разоблачённых родителей, которые, судя по обрывкам скабрёзных пояснений, но, главным образом, – по самому звучанию завораживающего этого слова, предосудительно чем-то елозили, куда-то зачем-то врубались и, при всём при том, отчего-то дьявольски улыбались…

Бескрайний чёрный провал разверзся пред Мальчиком, и он падал, падал в опрокинутую вселенную, задыхаясь от жути… – но то был кротчайший миг. Вдруг Мальчик увидел Сашку и Толика, которые сидели на ящиках, хлопали его по плечам и покатывались со смеху. Он понял, что ничего такого, ужасного, с родителями не случилось, пожалуй, даже, наоборот, с родителями всё хорошо, и с глупой растерянностью начал похихикивать, судорожно подёргиваясь вслед за гогочущими, просвещёнными братьями. На смену мертвецкой жути приходило какое-то новое, прямо противоположное, жизнеутверждающее ощущение и всё более ясное осознание того, что он прикоснулся к удивительной и запретной, волшебным образом всё меняющей, взрослой тайне.

Так ещё одно воплощение слова «любовь» промелькнуло для Мальчика незамеченным, надолго замаскировавшись под заповедный предмет дебиловатого зубоскальства. Останется только загадкой: почему таким тёмным животным ужасом, сравнимым разве что с ужасом смерти, полыхнул в тот раз призрак родительского соития? Должны пройти многие годы, для того чтобы Мальчик смог осознать: то, самое первое, впечатление было правильным. Любовь и Смерть равноценны. Они – два полюса бытия. А всё, что вращается между ними – весьма условные линии весьма условной сетки координат.

Но осознание будет позже. А пока… окрылённый восторгом, Мальчик нёсся по улице, залитой солнечным светом; впереди бесформенной пёстрой стайкой маячили какие-то дети, – кажется, к тому времени все они были его друзьями, – и ещё издали, не в силах вытерпеть оставшееся расстояние, словно боясь расплескать, не донести дрожащий кисель розовой вести, кричал: «Я знаю, чем только что занимались мои родители!.. они… они…», и, захлёбываясь в клокочущем счастье, выкрикивал то самое, неудержимое, донельзя оголённое, преступное слово.

 

 

*   *   *

 

Я приближался… Вот закончился третий десяток, открылся четвёртый… После владения «42» потянулся густой пространственный куст – как-то долго я его огибал – и, наконец, из-за последних ветвей, начал выплывать… с мгновенным уколом узнанный… без номерной, правда, таблички, но по всем мельчайшим признакам тот, неопровержимо, головокружительно тот – ТОТ САМЫЙ – дом.

Господи, какое же всё здесь маленькое! Поразило несовпадение масштабов ожидаемого и увиденного. Жиденький штакетничек, едва достающий мне до плеча, утлая калиточка, игрушечная дорожка, клумбочки, цветочки, кустики, деревца… Ну а дом-то, дом!.. Тот, что в детстве казался едва ли не зáмком, таящим лабиринт сумрачных комнат, недобрых подвалов и восхитительных чердаков… По здравому размышлению – банальный поселковый домишко с двумя отдельными входами и одной поперечной стенкой, разделяющей жизнь двух семей. Изъеденный бурой дряхлостью шифер… Растрескавшиеся ставни, наличники… Доски обшивки, шелушащиеся многослойным угрюмым «суриком»… Гнилая завалинка… Замшелая отмостка вдоль низенького фундамента, по которой я некогда бегал и падал, сбивая коленки… Это был я? Это было здесь? Невероятно...

Я стал озираться, раздвигать съёженный этот мирок, слишком уж тесный для возбужденного восприятия. Я хватался взглядом за всякую мелочь, пытаясь придать ей значение, давно, очевидно, иссякшее. Ну вот же она, та самая, водораздаточная колонка, на рычаг которой я вешался телом, чтобы извлечь гул упругой струи… – вросший в землю железный столбик в коросте давно обезвоженной ржавчины, почти невидимый в островке густого бурьяна. А вот эти блины приземистых серых пней… – и это всё, что осталось от тех деревьев, что когда-то так впечатляли своим великаньим ростом, чертя ветвями по самому небу? А старый двухэтажный особняк?.. – он и вовсе исчез; на его месте разноцветно красуются ажурные конструкции спортплощадки; сама же школа переехала вглубь и теперь представляет собой параллелепипед стандартного современного образца.

Нет-нет, это – то самое место, несомненно, оно, я не мог его ни с чем перепутать!.. Но полнокровно живущие в прошлом образы, в настоящем уже заместились неброскими памятниками, символами и намёками; а ползающий неподалеку, деловито сопящий и лязгающий бульдозер – не по территории ли бывшего сада? – равнял с землей любые остатки воспоминаний.

 

 

*   *   *

 

Между прочим, именно в том самом дворе, той самой, старой школы с маленьким героем нашей сентиментальной истории приключилось незабываемое событие, которое навек отпечаталось в памяти вспышкою жаркого, восхитительного конфуза.

К Хозяйке приехали гости – приятели?.. родственники?.. – ну да не важно, рассказ не о них. С ними прибыла… – внучка?.. правнучка?.. – опять же, не суть; во всяком случае, чья-то дочурка. Была она одного с Мальчиком возраста, и они подружились мгновенно, с неразлучностью двух слоняющихся детей. В этом было какое-то, совершенно особенное, для Мальчика единение: впервые он делил свои игры с девчонкой. Что-то чужеродное, почти враждебное исходило от загадочного существа с такими же, как у Мальчика, руками, ногами, головой и жаждой проказ, но, вместе с тем, несущего явные знаки пожизненной принадлежности к иному, противоположному лагерю. Косички, ленточки, яркие лаковые башмачки, и в особенности – порхающая юбчонка, – всё это были таинственные предметы. Тем притягательней казался новый объект, столь непохожий на привычных товарищей. И даже скоропалительное предательство ближайших друзей – Сашки и Толика – в пользу вновь обретённой, мимолётной, подружки имело для Мальчика дурманно-хмелящий, неожиданно сладостный, привкус.

Чего только стоило одно совместное ползанье под столом, – под тем самым, длиннющим монстром посреди залы, – меж леса нарядных, в чулках и туфлях, ботинках и брюках, разной длины и формы, невкусно пахнущих взрослых ног!.. Ну а догонялки вокруг дома, по узкой цементной отмостке, через топкие клумбы в колючую чащу кустов, в вечернюю мглу фруктового сада, в потайную дыру забора – и дальше, во тьму, ещё Бог знает куда!.. Всё это было с Мальчиком, было, чудесным и бойким вихрем, но как-то призрачно, смазано, вскользь… – а в альбоме темнеющей памяти утвердился один только краткий, фотографически высвеченный эпизод...

Поздний вечер. Они стоят во дворе старой школы, в тени дерева. Одинокий фонарь покрывает их фиолетовым пятнистым узором. Вокруг так притихло, что слышно, как поскрипывают песчинки под переступающими лаковыми башмачками. Мальчик не видит её лица – и не сможет вспомнить потом никогда, – но уверен, что девочка улыбается. Только что они где-то носились, и вот стоят, пышут жаром, и она улыбается, сквозь пятнистую тень, как-то пугливо и хитро.

«Давай, поиграем», – пугливо предлагает она. «Давай», – соглашается Мальчик бесстрашно. «Давай, поиграем в мужа и жену», – хитро уточняет затенённая пятнами девочка. Мальчик чувствует неуверенность, в эту игру он никогда ещё не играл, но любопытство сильней осторожности: «А как это?». «Очень просто, – улыбается маленькая, но уже опытная чертовка. – Мы снимем трусы и покажем друг другу свои писи»...

В дальнейшей своей судьбе постепенно взрослеющий Мальчик ещё увидит немало женского тела – и по бесполому долгу врачебной рутины, и по мужской неизбежности романтических приключений. Но ни одна из тех будущих, мелькающих звёзд не оставит в душе столь слепящего отпечатка, – как та, самая первая, в фиолетовом пятнистом узоре, похожая на мягкий двудольный плодик вроде алычи или абрикоса, отвратительная и манящая, смешная и страшная, обманчиво скромная телесная складочка.

 

 

*   *   *

 

Да, да, всё это было, здесь, на огромной этой планете радиусом в несколько десятков, ну может быть, сотен, метров. Здесь было столько, столько… любви – которой я совсем в ту пору не понимал. Не она ли – такая чистая и в своей чистоте уже недоступная – увлекла меня гипнотическим зовом? Вот только – зачем?

Оставалось сделать последнее: открыть потихоньку калитку… пройти по дорожке… ступить на крыльцо… и постучаться в ту дверь…

Я сделал медленный шаг, протянул руку к калитке… – как вдруг услышал в глубине двора голоса. Скрытые за углом, люди были невидимы, я не мог расслышать, о чём они говорят, но совершенно отчётливо уловил их беспечное, безмятежное, бесчувственно-будничное настроение. Они могли обсуждать что угодно, что-нибудь мирное, скучное, для них это было заботой и смыслом текущей минуты – и я вдруг застыл, точно в стену уперся. Что-то держало. Какая-то плотная, вязкая пелена.

Что? Что я скажу этим людям? «Здрасть, я когда-то здесь жил?»… Нужен ли им этот нежданный каменный гость, который будет громыхать тяжкой поступью по их выдраенным полам и скользить по уюту ревностным, мёртвым взглядом? Оживший памятник – это всегда неприятно, пугающе, жутко. Да и те ли это люди? Имеют ли они отношение к моему детству? А хоть бы и те. Разве могла сохраниться хоть какая-то с ними общность? И разве когда-нибудь было меж нами хоть что-то, о чём теперь можно вспомнить, поговорить, улыбнуться? Что-то, кроме вздохов поживших, незнакомых, чужих друг другу людей?

Внутри клокотал парализующий страх. Будто предстояло войти в поле высокого напряжения, которое должно меня непременно испепелить. Суеверие, мистика, глупость, нелогичное, рассудком не объяснимое, смешное, жалкое, бредовое малодушие…

Непреодолимое.

Внезапно голоса оживились, приблизились. Я различил несколько слов. Ещё мгновение, и эти люди выйдут из-за угла… – но я уже бежал, летел, испарялся, только б не видеть их насторожённых глаз, только б не отвечать на неминуемую подозрительность. К моменту, когда калитка хлопнула, я истуканом стоял в отдалении и с преувеличенной увлечённостью наблюдал за работой бульдозера. Вышедшие мужчина и женщина свернули в мою сторону, взглянули без интереса и пошли себе дальше, вяло беседуя.

Их лица я успел рассмотреть. Глядя, как они удаляются, я пытался найти в них хоть что-нибудь, что давало бы памяти шанс… Ничего. Ни малейшей зацепки. Тщетные потуги фантазии. Абсолютно незнакомые люди…

Мужчина и женщина всё ещё плыли, ещё дрожали, покачивались в знойном мареве улицы их тающие, призрачные силуэты, а я вздохнул, отвернулся и, минуя чужой для меня дом, зашагал в противоположном, безвозвратном теперь уже, направлении.

 

 

*   *   *

 

Если довериться той популярной причуде фантазии, будто наше пребывание в мире не завершается с последним хлопком лопаты могильщика, а, обретя некую трансцендентную сущность, продолжается дальше, вне времени и пространства, есть искушение развернуть эту мысль в обратную сторону, направить вектор фантазии в прошлое. От старости к зрелости, от зрелости к юности, от юности к детству – и дальше. Но Время строго охраняет свои пределы. Оно дозволяет только возможности в рамках регламента, и всякое своевольное приближение к одной из границ – будь то финальной или начальной – всегда сопровождается тягостным дискомфортом, который для нас тем мучительней, чем ближе подходим к пограничной черте. И не надо пытаться рассмотреть эту черту с досужим любопытством туриста. Не следует этого делать. Нельзя. Это – сакральное. Нам не дано преодолеть границу нашей реальности.

Тем неизбежней опаляющее прикосновение.

 

 

 

2005 г.

Редакция 2012 г.