Просто музыка

 

 

 

Они собирались небольшими группами…

 

Поэтом он был, вот ведь какое дело. Он был поэтом, и это прискорбное обстоятельство налагало крест на его судьбу. Это был какой-то фатальный жизненный сбой, врожденный дефект, дурная наклонность, вследствие чего он всегда ощущал инаковость, обособленность от всех прочих, нормальных людей. Даже фамилия его – Кручинин, – неприметно отслужившая бессчетным поколениям предков, воплотившись в конкретную его личность, вдруг раскрылась неожиданно хрупким, неприспособленным кбанальному быту цветком. Если для кого-то это созвучие не имело другого смысла, кроме формального паспортного, то для Кручинина оно роднилось с тоской – из чего вытекало и всё остальное в его жизни. С некоторых пор он свою фамилию трактовал как легализованный псевдоним – вроде Чёрного, Белого или, например, Неизвестного – и, хотя в повседневности это не помогало никак, зато позволяло причислять себя к богемной касте людей, которые посвятили себя самому ненадежному, что только можно придумать – Искусству.

Поначалу, правда, Кручинин и не догадывался, что он – поэт. Всё начиналось вполне прилично и благоразумно: школа, институт, своевременное появление женщины, перспективная должность, круг хороших друзей, обрастающих связями. Но однажды ему стало ясно, что возлюбленная не разделяет его высоких томлений, все разговоры сводя, так или иначе, к женитьбе. Она была славной, покладистой, пылкой, – заманчивые качества для потенциальной супруги, – но Кручинина охватило такое нежелание брачного плена, что торжественной капитуляции в ЗАГСе с уютным и ясным планом жизненного обустройства он предпочел истерики, слезы, тяжёлые объяснения и, наконец, – прорыв на простор одинокой свободы… Затем случился важный разговору него на работе. Начальник предложил некоторое повышение с намеком на дальнейший карьерный взлёт. Звучало заманчиво. Однако тугая привязка к пятидневной рутине показалась Кручинину удушливой кабалой, и он выбрал бесперспективную, однако и – беспечальную, отработку нужды по графику сутки через трое… Потом он заметил в себе охлаждение к дружескому общению. Все эти крепкие возлияния, мужественные потехи и задушевное словоплётство постепенно накопили кислый осадок скуки, и, не смотря на полезность поддержки дружеских связей, Кручинин начал старинных дружков избегать… Далее следовали ещё какие-то малозаметные перемены, каждая из которых по отдельности не значила ничего, но вкупе они существенно отклоняли Кручинина от того, что принято называть нормальной социальной ориентацией. Его жизненное пространство, внешне напоминая контур обычных людей, внутренне неброско, но неуклонно перерождалось, всё более искривлялось, закручивалось в спираль и своенравной воронкой устремлялось в бездонный омут чего-то неясного, смутного, и в то же время, гипнотически к себе призывающего.

 

 

*   *   *

 

Они собирались небольшими группами. Говорили тихо и сдержанно…

 

Первые свои стихи он написал ещё в пору студенчества. То были скороспелые виршики, с прилизанной рифмой и щедрой россыпью образных штампов, но Кручинину они казались шедеврами, где каждое слово отлито из золота, а каждая мысль достойна нетленных скрижалей. Он не знал, куда девать эти сокровища, ему хотелось одарить ими весь мир, но интересы ближайшего окружения пролегали в далеких от поэзии сферах, и всё более разбухающее бремя души Кручинину приходилось таить в себе. Как-то раз, под совсем уж отчаянным хмелем, он решился открыться ближайшему другу. Трепеща и слегка задыхаясь, он начал свои творения декламировать… Друг выслушал с тактичным молчанием, а затем потупился и сказал: «Ну ладно, поздно уже, давай, что ли, спать?»... После этого как-то угас в Кручинине прожорливый пламень. Надолго.

Следующий творческий всплеск, на сей раз – более жгучий и всеобъемлющий, был вызван вторжением в его понурую жизнь… женщины. О сколько скомкалось бумажных листов, сколько бессонных ночей и нервных сонливых дней провел он в конвульсиях рождения тех единственных слов, что достойны единственной! К её ногам летели все земли цветов, океаны волнений и галактик и звёзд, которые он только мог выудить из клокочущих недр непомерно раздутой души. Кручинин не жил – он над миром парил, деля свои крылья с подругой. Какое-то время подруга совместными полетами увлекалась. Но однажды она поинтересовалась, скромно так и совсем безобидно: «Ты что, собираешься заниматься этим всю жизнь?»… Это было ещё не крушение, но крылья быстро теряли размах, всё чаще складывались, истерично барахтались и снова слипались, а всё более настойчивые попытки подруги посадить летуна на частный аэродром женитьбы, в конце концов, закончились для их спарки фатальным штопором.

Несчастная Любовь перетекла в глухую депрессию, в волчью озлобленность, в философскую отрешённость, – и так далее, со всеми остановками разбитого сердца. Каждый этап очередного взросления в душе оставлял все меньше исконной радости, зато привносил новые идеи и чувства, которые Кручинин продолжал зачем-то фиксировать, придавая им форму экспрессивных рукописных столбцов.

Между тем годы бежали, и Кручинин начал осознавать, что его ровесники терзаются совсем не тем, что занимает его самого. Народ обсуждал какие-то путчи и кризисы, какие-то инфляции и дефолты, карьеры, ипотеки и нескончаемые выборы президентов, а, кроме того, – марки автомобилей, особенности ресторанов и нюансы предложений от разнообразных туроператоров. Они суетились и всуе тревожились, вертелись на месте дурнотным волчком, но вопреки изнуренности, неуклонно заплывали сальным лоском довольства. Это была нормальная жизнь нормальных людей, в отличие от которых Кручинин, как будто и – беззаботный, однако – вечно подавленный, осунувшийся и бледный, не мог заставить себя отслеживать политические интриги или вникать в циферки ведомости по зарплате. Ему приходилось театрально играть свою вовлечённость в близкие всем интересы, однако он истинный взирал на это копошение, словно подглядывая из-за занавеса – невидимого для прочих, но непреодолимого для него самого. Он тяготился своей отчуждённостью, пытался стать таким, как и все, но получалось фальшиво. Его внутренняя вселенная отказывалась питаться массовым ширпотребом, требовала иной пищи и несла иные плоды. Кручинин отшельничал, замыкался, витал в миражах, аллегориях, символах, возводил башню слоновой кости, рушил её, снова возводил и снова рушил – и так без конца.

К тому времени, когда ближайшие из ровесников обзавелись жёнами и детьми, любовницами и деловыми партнерами, Кручинин стал обладателем тлеющих глаз на меловом лице, да истрёпанной тетрадочки в клеёнчатом переплете. Так дальше жить было нельзя, требовалось что-то делать. Хоть что-то – в оправдание такого вот, несуразного, положения. Внутренний омут, однако, продолжал его гипнотически призывать.

И однажды Кручинин ступил на порог литераторского Журнала.

 

 

*   *   *

 

Они собирались небольшими группами. Говорили тихо и сдержанно. Всё мечтали о Большом…

 

Редакция располагалась в старинном особняке. Это было двухэтажное здание, скорее ветхое, нежели стильное, чудом сохранившее заплесневелый ампир средь окружения полированных билдингов. Навес над крыльцом подпирали чугунные вензеля, массивная дверь знавала не одно поколение масляных красок, а бронзовая табличка была покрыта таким слоем патины, что дрожь пробирала от её мемориального вида. За дверью находился сумрачный коридор, загроможденный стопками тиража и тусклой настольной лампой, из-за которой взирала настороженная старушенция. Прежде чем достигнуть скрипучей лестницы, пришлось объясниться с дотошной охранницей, доказывая отсутствие иных намерений, кроме собственно авторских, и в ответ на тактичное уклонение от покупки свежего номера получить ворчливую инструкцию по поиску нужного кабинета.

Второй этаж представлял собой короткий, но весьма извитой лабиринт. Он имел множество дверей, а простенки были уставлены всё теми же журнальными стопками. Густо пахло бумагой, деревом, пылью и какой-то трудноопределимой, но всё объединяющей, затхлой, загробной древностью. Коридор вдруг распахивался в просторную комнату. Здесь тоже витала древность, но иная – прозрачная, невесомая. Даже столы и книжные стеллажи, казалось, парят над зеркальным паркетом. Сквозь высокие окна втекал чистый, воздушный свет.

Главный редактор оказался нестарым мужчиной, лет этак пятидесяти пяти, но от него исходила та же аура древности, что и от всего остального. Хмурого оттенка костюм с лопатообразным галстуком, роговые очки и седая могучая грива, плавно слившаяся с усами и бородой. Он казался ходячим памятником всем мыслителям XIX века сразу, начиная с Карла Маркса и кончая Львом Толстым. Сейчас, в веке уже XXI, в этом было что-то карикатурное, но после краткого знакомства Кручинин убедился, что нет, всё всерьез: он в самом деле такой и есть. Никакой не памятник, живой человек; он взирал умудренным вдумчивым взглядом, однако в глубине его глаз мерцали лукавые искорки, какие бывают у матерого профи, лицезреющего робкого новичка. В комнате находились ещё несколько мрачноватых мужчин, не такой эксцентричной наружности, но с аналогичной иронией в умудренных, усталых глазах.

В тот раз Кручинин покинул Журнал с липким чувством тревожной неопределенности: взялись прочесть, ничего не обещали, рекомендовали позвонить месяца через два-три. Легко сказать – два-три месяца, – когда каждый день впивается в горло удушьем нестерпимого ожидания судьбоносной развязки!..

А рядом текла обычная жизнь. Неслись автомобили. Сверкала реклама. Гудел эскалатор метро. Толпа клокотала целеустремленностью суеты. И так изо дня в день, из недели в неделю, из месяца в месяц...Но всё это как-то мимо Кручинина… Пока не грянул телефонный звонок. Из редакции.

Его НАПЕЧАТАЛИ!

Это был шок. Столь долгожданный, что сил на радость уже осталось. Земля ушла из-под ног, и Кручинин словно шагал по воздуху, чувствуя эйфорические наплывы сквозь дурманную пустоту с враз исторгнутого из сознания бремени.

Поздравляли. Жали руку, говорили приятное. Мужчины из редакции уже не выглядели мрачноватыми буквоедами, а сплошь лучились дружелюбием интеллигентных и тонких весельчаков. Запросто представлялись: кто прозаиком, кто поэтом. Сам Главный Редактор снизошел с пьедестала и подарил книгу стихов собственного сочинения с дарственной надписью напутствующей интонации. Кто-то ещё подарил что-то свое. И кто-то ещё. И ещё. Он был принят. В братство, в цех, в клан. Он стал своим.

Так казалось Кручинину.

Вскоре случился закрытый праздник. Кручинина пригласили. Он прибыл в редакцию в самой радостной настройке всех нервов. Казалось: вот оно, начинается, то самое, богемное, яркое. Казалось: терзанья, наконец, обретают смысл.

В большом кабинете редакции за накрытым длинным столом собрались пару десятков мужчин и женщин. Сидели, тихо беседовали. Пестрели закуски. Сверкали бутылки. Кручинин приютился в самом периферическом из углов. Ёрзали стулья. Стреляли глаза. Покашливали. Похихикивали. Наконец, в отдаленном торце возвысился Главный. Он расправился всей седогривою мощью, и завёл витиеватую речь, из которой следовало, что здесь собрались лучшие современные литераторы, братья и сестры Журнала. Он поочередно каждого представлял, звучал непременный ответный тост, после чего бокалы смыкались в плещущем звоне. Кручинин, к стыду своему, все эти имена слышал впервые, к ещё большему стыду мгновенно их забывал, и сокрушался безмолвною мыслью по поводу своей отдалённости от столь блистательных литераторских личностей. Внезапно очередь дошла до него. Главный обозначил Кручинина как – не больше не меньше – самого молодого и перспективного из поэтов. Слышать такое Кручинину было приятно – в душе-то он не сомневался в своей гениальности, – но что-то игривое сквозило в этой уж слишком высокой оценке Главного, отчего и всё прочее вдруг показалось каким-то лукавым, чрезмерно напыщенным, едва не фальшивым. Кручинин неловко поднялся, начал нести ответную околесицу, всё больше путаясь и за неловкость себя ненавидя; слова спотыкались, сплетались в узлы, речь буксовала, катилась к бессмыслице, – но грохот аплодисментов неловкость прервал, и всё утонуло в звенящем разгулье.

Официоз закончился, последовала непринуждёнка. Пополз сизый дым, покатились пустые бутылки, над сумбурным многоголосьем всё чаще заскакали смешки, запорхали высокие, острые, громкие реплики. С разных сторон в Кручинина полетели обрывки значительных фраз и колдовских литераторских терминов. Хорей и верлибр, дактиль и анапест, синтагма, фонема, экзистенциализм, постмодернизм… – все эти слова наводили на Кручинина жуть. Он всегда ощущал себя просто поэтом – поэтом по праву хронической боли души, по самому факту вознесенной над суетой, сверхчувственной жизни, – но сегодня, здесь и сейчас, среди высоколобых интеллектуалов, он резко почувствовал свою чужеродность, никчёмность. Он удручался, скисал, впадал в тревожное онемение, заглатывал водку и мечтал провалиться сквозь землю. И вдруг ему вспомнилось…

…Он вспомнил, как однажды прочёл у Пелевина:

 

«Будучи вынужден по роду своих занятий встречаться со множеством тяжёлых идиотов из литературных кругов, я развил в себе способность участвовать в их беседах, не особо вдумываясь в то, о чём идёт речь, но свободно жонглируя нелепыми словами вроде «реализма», «теургии» или даже «теософического кокса».

 

Звучало заносчиво, до самовлюблённости. Однако, по сути, всё верно. От сердца враз отлегло. Холодный пот обернулся жаром расслабленности. Это просто такая игра. Кривляться и веселиться. Кручинина вдруг потянуло на общение с литераторами. Он схватил со стола бутылку и миролюбиво нацелил на ближайших соседей. Те были не прочь. Чокнулись, хлопнули, отдышались. Кручинин раскрепостился: ну что мы всё о каком-то занудстве? Богема мы или кто? Есть анекдот, прекрасный анекдот, вот, послушайте…

 

Встречаются два поэта. Один хвастается другому:

– Поздравь меня, я выпустил сборник стихов.

– Знаю, я уже купил себе экземпляр.

Первый поэт, разочаровано:

– А-а, так это был ты…

 

Лучшие современные литераторы встретили анекдот мрачным молчанием…

 

 

*   *   *

 

Они собирались небольшими группами. Говорили тихо и сдержанно. Всё мечтали о Большом: с каждым днем все пронзительней, все бесполезней…

 

А потом потянулось нечто неясное. Точнее, всё было понятно, но так невозможно было признаться себе в окончательности приговора. Пустота… Безликая, бездушная, она зияла холодным молчанием, изо дня в день, из недели в неделю, из месяца в месяц. Несколько раз, посещая редакцию, Кручинин любопытствовал, не было ли отклика на его публикацию… Нет, не было ничего. Ни строчки, ни звука. Обычное дело… Вышел очередной номер Журнала, затем ещё и ещё. Его звёздный дебют улетал всё дальше в вакуумную дыру. Безвозвратно. Бессмысленно. А как же?.. А что же?.. Все эти годы – предельной концентрации мысли, максимальной воспалённости чувств, – неужели всё это впустую?.. Да нет, нет, уже и не о триумфальной славе, и даже не о скромном кулуарном успехе… – но хоть бы какой-нибудь слабый намёк, хоть словечко обратной живой связи. Пусть даже критика, самая едкая, ядовитая и сокрушительная, – но только бы не такое вот, безжизненное, молчание пустоты.

Кручинин с головой погрузился в работу. Писал взахлеб, безоглядно. Таскал в редакцию всё новые и новые произведения. Штурмовал пустоту изо всех своих сил, со всей творческой ожесточённости. Иной раз хвалили, чаще – ругали, но принимали, в общем-то, дружелюбно. Кое-что откладывали в редакционный портфель. Вдруг случилась ещё одна публикация – с дежурным рукопожатием и уже без какой бы то ни было помпы. Выход в свет третьей вещи окатил трезвым, ставшим привычным и, похоже, единственно возможным для литератора холодком.

Визиты в Журнал стали привычными, безответность – хронической. Кручинин начал осознавать, что не один он такой страдалец. Распивая чаи в большом редакторском кабинете, он встречал всё новых и новых людей, обуреваемых беспощадными бесами творчества. Они являлись с папочкой текста, с блескучей надеждой в глазах – и уходили в бесславное никуда. Иные задерживались, становились завсегдатаями, тоже распивали чаи и говорили о чём-то высоком. В этих сумрачных визитёрах Кручинин как в зеркале видел себя, и отражение ввергало в конфуз. Ненароком столкнувшись, литераторы изображали восторженную взаимность и приверженность общему делу литературы, однако, по возможности, каждый норовил уединиться tete-a-tete с Главным на предмет обсуждения своих, сугубо личных, творческих дерзновений. Все как один держались с бодрым достоинством, но, едва случалась чья-нибудь публикация, лица остальных исходили бледной немочью обделённости. Кручинин склонялся к неприятному выводу, что среди алчущих славы людей нет, и не может быть, никакой солидарности, и, скорее, их отношения напоминают натянутую терпимость, что бывает меж женихами, добивающимися благосклонности единственной на всю округу невесты.

Но вот существовала ли, собственно говоря, «невеста»? Существовала ли та самая «слава», о которой каждый мечтал втихомолку – или это только мираж, призрачное порождение романтических грёз?.. Эта крамольная мысль, однажды возникнув, уже не оставляла Кручинина. Чего он ждёт от судьбы? Очередного журнального номера со страничкой-другой очередных стихов, которые можно обсудить в узком редакционном кругу, после чего навеки забыть? Или, может быть, даже сборника, – тощей малобюджетной брошюрки, которую можно раздарить благосклонным знакомым и никогда больше не вспоминать? А может, он ждёт, что его имя воссияет в кругу Великих? Ну, это уж вовсе невероятно. Хотя бы по той причине, что на его памяти, в его время, что-то не видно ничьих поэтических взлётов в принципе. Что же случилось: не осталось настоящих Поэтов? А может, всё дело в том, что Поэты теперь…никому… не нужны?.. Да, конечно, звёзды по-прежнему зажигаются, но, увы, – в отдалённых галактиках. Финансы, политика, бизнес, в лучшем случае – большая эстрада. Вот к чему приковано внимание современника.

Поэтическое слово в чистом виде стало нежизнеспособно. Его никто не услышит. Те, кому это интересно, стремительно вымирают. Стихи нынче рассматриваются почти исключительно как текстовка для песни, проза – как сюжетный мотив для кино. Да и музыка, в сущности, покидает свои филармонии, теряет камерность, виртуозность, и, всё более упрощаясь, штампует прикладные «саундтрэки». Драматурги подвизались на шоу, живописцы обернулись интерьерными декораторами, скульпторы ваяют ландшафтный дачный дизайн. Всё то величественное искусство, что сияло мыслью, горело чувством, пульсировало кровью благородных человеческих душ, – оставляет рефлексию, плюёт на терзания и встаёт на быстрый конвейер неразборчивого прибыльного производства. Искусство смиряет эстетскую гордость и идёт в услужение попсе. Искусство становится доступным для каждого обывателя – как телевизор, автомобиль, продукты питания и предложение туроператора. Свершилось, свершилось! Искусство принадлежит народу! Хватит на всех! Налетай, подешевело! Ура-а-а!..

А что же – художники? Что же, эти затворники Поиска, эти странники Красоты, эти аристократы вечного Духа?.. Они вымирают как класс. Иногда они ещё попадаются, но в глазах большинства выглядят персонажами «Красной книги», исчезающими диковинами, каждая из которых заключена в заповедник, элитарный и скучный для массового потребителя. Свободные художники никому не нужны, для их гордого одиночества среда обитания стала слишком враждебной. Имя этой среды – демократия. Ведь демократия – это власть толпы. И короля, и художника демократия обрекает на смерть.

…Однажды Кручинин поделился своим смятением с Главным. Спросил в лоб, напрямую, кому теперь нужен литературный Журнал. Разве эра Литературы не кончилась? Разве не превратилась Поэзия в мелкую секту умершей религии? Разве не движемся мы в направлении, которого нет?

Ответа Главный не знал. Угрюмо теребил свою бороду в стиле мыслителей позапрошлого века. Ностальгировал по временам, когда поэты собирали целые стадионы. Сокрушался теперешнему всеобщему одичанию.

– И тем не менее, – подытожил Главный, – люди продолжают писать стихи. Вы даже не представляете себе, сколько таких людей. Вот вы… – В его глазах сверкнул мефистофельский огонёк. – Вы же пришли в Журнал. Следовательно, он нужен вам. В вас есть потребность писать – и потребность печататься.

– Не знаю, не знаю…Мне раньше казалось, что в этом есть какой-то высокий смысл. А теперь… Я словно уперся в стену. Не понимаю, ради чего это всё. Неужели лишь для того, чтобы увидеть свое имя на страницах Журнала?

– Многие только мечтают об этом, – напомнил Главный, строго блеснув очками.

– Но ведь поэзии нужно звучать! Напечатанные стихи – мертвые стихи!

Тут Главный иронически сморщился.

– Ну, это уж вы хватили. Хотя, конечно, доля правды в ваших словах есть. Но меня, знаете ли, больше заботит тираж и своевременный выход текущего номера. А вот для вас, чтобы разобраться в себе, я думаю, полезно примкнуть к какой-нибудь поэтической студии, к объединению, в общем, как сейчас говорят, к тусовке. Могу подсказать один телефончик…

 

 

*   *   *

 

Они собирались небольшими группами. Говорили тихо и сдержанно. Всё мечтали о Большом: с каждым днем всё пронзительней, всё бесполезней… А потом по очереди выходили в круг…

 

Подсказанный Главным «телефончик» связывал, как оказалось, с очередным голосом пустоты. На другом конце провода звучал раздражённый фальцет, из чьих объяснений следовало, что ничего поэтического здесь больше не существует. Известие огорчило, но не обескуражило. Поэты съехали. Что ж, бывает. Однако следующие звонки по различным номерам из редакционной записной книжки последовательно вырисовывали всё более безотрадную картину: действующего сообщества поэтов обнаружить не удалось. Ни в Международной ассоциации писательских союзов, ни в Московском отделении, ни в Литинституте не могли сказать на сей счет ничего определенного. Складывалось впечатление, что все эти организации существуют только в себе, для себя, а всё, что за их пределами – всё та же мутная пустота. Пустота разрасталась злокачественно, пожирала остатки надежды, уже назойливо маячила констатация клинической смерти, – как неожиданно кто-то поведал, что, кажется, есть такой клуб – «Вдохновение». Во всяком случае, значится телефонный номер...

Её звали Анна Соловьёва. «Анна Валериановна», как не замедлила она уточнить, обозначив дистанцию между собой и представившимся незнакомцем. Она возглавляла клуб «Вдохновение» – объединение поэтических клубов, – поправила она, ещё более возносясь от неизвестного ей Кручинина. Дальнейший разговор потек в виде сложных манёвров, которые то приближали звонившего к страшной масонской тайне, то отбрасывали на позиции недостойных. Голос Валерьяновны витал в диапазоне от бархатной доверительности до наждачной подозрительности, и, в целом, беседа Кручинина забавляла, если б не неясность исхода. Расспросы «кто» он и «откуда», хоть и смущали чрезмерной дотошностью, но всё же имели логическое основание, а вот её пространные рассуждения о том, что такое Современная Поэзия, показались Кручинину лишними, и он призвал весь свой такт, чтобы не прервать словоизвержение дивы. Был момент, когда Кручинин вдруг почувствовал в голосе Анны отчетливый радикал какой-то неоправданной выспренности, почти ненормальности, и даже не поэтической, а попросту женской, он уже пожалел о звонке к этой дамочке, но тут она объявила, что Кручинину рада и приглашает его на ближайший творческий вечер, о чём будет сообщено дополнительно.

От разговора осталось двоякое чувство. С одной стороны, щекотливо манило расширение литераторского горизонта. Но, с другой, горизонт расширялся проходом в некий сумрачный заповедник, населенный странными существами, и Кручинин весьма сомневался, что ему хочется в эту странность вступить.

А вокруг, как и всегда, вращалась пёстрая карусель: мужчины смотрели футбол и потягивали пивкó, женщины полистывали журналы и прочёсывали магазины, Дума заседала, террористы подрывали, ловкие инвестировали средства, обиженные ходили на митинги, компании сражались за потребителя, погода спорила с экологической обстановкой… – текла обычная, нормальная жизнь. Кручинин начинал медленно растворяться в этой среднестатистической норме – как вдруг его дёрнуло током почти забытой телефонной связи.

Звонившая назвалась Людмилой и отрекомендовалась как член клуба «Вдохновение». Ей было поручено оповестить сопричастных о ближайшем собрании. Она принялась объяснять, как добраться, и Кручинин, заворожённый диктовкой, быстро испещрял подвернувшийся обрывок изложением маршрута. Людмила, как ему показалось, выражалась в той же, что и Анна, кружевной манере, но только ещё более беспокойно и путано. Покончив с маршрутом, – из сусанинских дебрей которого некоторую надежду внушал, собственно, только адрес дома, – она пустилась в очень длинные и очень пафосные речи о том, что такое… Современная Поэзия. Кручинин оторопел. Данное дежавю он не так давно уже слышал – от Анны, от Валерьяновны. Ему даже почудилось, что это сама прима развлекается этаким причудливым способом. Но нет, нет – совсем другая женщина, на сей раз – Людмила, вещала в трубку практически те же томительные слова. И вновь Кручинин почувствовал знакомый уже наплыв: легкое дуновение неявного душевного нездоровья, исходящее от очередной «вдохновенной» дамы. Перспектива посвящения в орден «вдохновенцев» проскользнула в нём обморочной дрожью.

– Вы поэт, еще один поэт, это так замечательно, это такое счастье!.. – воздыхала словоохотливая Людмила.

– Ну, это спорный вопрос... – усомнился Кручинин, вспомнив абстрактные достижения и конкретные жертвы, которые имелись на его личном счету. – Я готов с вами подискутировать на эту грустную тему за бутылочкой какого-нибудь раскрепощающего напитка.

– Ах, я уже не в том возрасте, чтобы выпивать с молодыми людьми, – с удовольствием закокетничала она. – А знаете что? Давайте-ка, лучше я почитаю вам свои стихи. Вот, послушайте, совсем недавно… последние…

Кручинин едва успел съёжиться – а в него уже полетел размашистый косяк крылатых Людмилиных строф. И дело даже не в том, что кое-где в её крыльях явно недоставало перьев, а иные цеплялись, заметно друг другу мешая. Наповал разила та сокрушительная откровенность, с которой эта незнакомая, в общем-то, женщина, распахивала душу перед незнакомым, опять же, мужчиной, и поливала его ухо неукротимой струей изысканно зарифмованных банальностей.

– Ну как? – не без гордости спросила Людмила.

– Прекрасные стихи, – смалодушничал Кручинин.

– Когда мы встретимся в клубе, я подарю вам свой сборник…

Кручинин вздохнул по уже имеющейся у него коллекции унылых брошюрок, однако против воли ответил:

– Буду очень рад.

– Знаете, благодаря деятельности нашей Анечки Соловьевой, многие члены нашего клуба выпустили свои сборники. Я уверена, они вам тоже подарят.

– Огромная честь для меня.

– У нас вообще замечательная обстановка, все свои, никого случайного…

…Однажды Кручинин прочел у Набокова:

 

«В этом мирке, где царили грусть и гнильца, от поэзии требовалось, чтобы она была чем-то соборным, круговым, каким-то коллективом тлеющих лириков, общим местом с наружным видом плеяды, – и меня туда не тянуло».

 

Почему вдруг припомнились эти слова, Кручинин не успел сообразить.

– Ну так смотрите, не забудьте! – наказала Людмила и ещё раз уточнила число и время очередного собрания клуба.

– Заучу наизусть, – пообещал Кручинин и опустил телефонную трубку с облегчением от наконец-то законченного разговора.

 

 

*   *   *

 

Они собирались небольшими группами. Говорили тихо и сдержанно. Всё мечтали о Большом: с каждым днем всё пронзительней, всё бесполезней… А потом по очереди выходили в круг, под прицел софита рассерженного…

 

Клуб «Вдохновение» своим видом не вдохновлял. Он приютился в серой одноэтажной пристройке к серому панельному дому одного серого подмосковного городишки. Название населенного пункта значения не имеет, поскольку все эти мелкие спутники, вращающиеся на орбите «московской кольцевой», представляют собой одно и то же: ревущий поток сквозного шоссе в пёстрых декорациях придорожной торговли, а дальше, в обе стороны – квартальчики мрачных окраин, сплошь в колдобинах, лужах, помойках, сворах бродячих собак и бандитской шпаны.

К тому моменту, когда Кручинин добрался до нужного места, был он изрядно мят душной толпой часа пик, которая сопутствовала, начиная с погружения в московское метро, и кончая выныриванием из подмосковного автобуса. Поиски адреса унесли последние крохи поэтического настроя. Всё вокруг было дико, голо, сурово, всё несло печать бездарной провинциальности. Цвет современной поэзии нашел свое пристанище, мягко говоря, далековато. Ну а если уж откровенно – на выселках. И само это серое зданьице, более всего подходящее для аренды какой-нибудь парикмахерской или обувной мастерской, было откровенно непоэтично. Тем не менее, рядом с железной дверью белел рукописный плакатец: клуб любителей поэзии «Вдохновение».

Впрочем, внутри всё оказалось достаточно мило: чисто вымытый пол дробленого мрамора, светлые стены, приглушенный свет, зеркало, фанеровка, дерматин, вежливый гардеробщик. Антураж в духе доперестроечного «дэ-ка». Вестибюль перетекал в небольшой затемнённый зал, в котором – вот так явление! – надо всем царила она; нет-нет, ещё имелись фонарики, гирлянды, полукругом выстроенные диванчики и все эти тихие люди, – но лишь она притягивала взгляд всяк входящего. На обитом ковролином подиуме громоздился массивный стол, и она восседала за этим столом, словно вознесенная над тленом богиня. Вся в ослепительно белом: муаровое платье, перчатки до плеч, сетчатая шаль, атласный тюрбанчик – сам Серебряный век сверкал и лучился в её маскараде.

– Здравствуйте… Анна Валерьяновна?.. – неуверенно обратился Кручинин и, поймав на себе её спиритический взгляд, представился сам.

– Очень хорошо, – деловито сказала прима, – вы будете записываться?

– Записываться, простите, куда?

– На выступление, естественно. Вы сегодня почитаете что-нибудь своё? У нас здесь очередь.

Кручинин смутился. Как-то он не предполагал такой вот, строго учетной, постановки поэзии.

– Я пока не готов. Если можно, я только посмотрю и послушаю.

– Ну ладно, осваивайтесь, – дозволила она царственно. – А пока, попрошу не мешать. Видите, я даю интервью.

Только сейчас Кручинин обратил внимание на субъекта с блокнотом и ручкой, который тенью пристроился рядом с предводительницей поэтов. На лацкане пиджака болталась визитка некоего местного «вестника». Не «Литературка», конечно. И даже не народный «МК».Однако Анна Соловьева отвечала на вопросы корреспондента с таким лебединым вытягиваньем шеи и таким драматическим преломленьем рук, будто даровала заветы грядущему человечеству. «Уж не о Современной ли Поэзии?..» – подумал Кручинин, присаживаясь в зале на отдалении.

Насытившись созерцанием примы, Кручинин начал поглядывать в стороны. Прикидка выявила, что публика здесь собралась из категории «для тех, кому за», причем «за» – существенно. По сердцу царапнула неуютная мысль: он угодил на досужий вечер пенсионеров. Нет, нет, это замечательно, что в довольно почтенном возрасте люди не остыли к хмелю поэзии. Но где молодёжь? Где приток свежей крови? Где рука, что подхватит знамя? Собственная Кручинина молодость, в основных своих проявлениях, успела незаметно пройти, но на общем увядающем фоне он сейчас выглядел очевидно молодым человеком. Вокруг сидели надменные дамы с печатью богатого опыта, хозяйственного вида тетки и совсем откровенные одуванчики. Знакомиться с ними Кручинину не хотелось. Был здесь, правда, один крепкий дядька с полированной плешью; был энергичный мужик с седеющей шевелюрой а-ля Пушкин; ах да, была совсем ещё юная девушка – милый, такой, артефакт, случайный цветок среди жухлого многолетия, – однако держалась она с таким скорбным достоинством и отрешенным глубокомыслием, что заговорить с ней не представлялось возможным.

– Ой, это, наверное, вы?! – вдруг взорвалось над самым ухом.

– Наверное, я, – ответил Кручинин, робея.

– Вы – Кручинин! Точно?! Я сразу так и подумала! А я, представьте себе, – Людмила!

По возрасту, Людмила годилась ему, мягко говоря, в матери, и, пожалуй, добавка отчества к её имени была бы не лишней; в той же степени, между прочим, что и «Валерьяновне» куда более шло быть просто Анной, – но Кручинин не стал обсуждать нюансы жеманства. Он только спросил:

– Людмила, а что вы так кричите?

– Ой, простите! У меня проблемы со слухом! Я глуховата немного! Скоро, наверное, совсем оглохну!

– Я не знал, извините.

– А, пустяки! – отмахнулась она. – Вот у нашей Анечки – действительно дело серьезное...

Кручинин смятенно нахмурился, а Людмила пригнулась вплотную и доверительно сообщила:

– Теряет сознание.

– Падает в обморок, что ли?

– Если бы просто – в обморок. Выключается сразу на много часов. Потом ничего не помнит. Сумеречное помрачение. Врачи говорят, это такая особенная разновидность эпилепсии.

Тревожный озноб пробежал у Кручина по спине: здесь даже не клуб пенсионеров, а какой-то приют для лиц с ущербным здоровьем… Он, как мог, гнал от себя эту мысль, а Людмила, времени не теряя, бодро посвящала во всё новые обстоятельства:

– Видите вон того мужчину, ну, который слегка лысоват? У него недавно вырезали желудок. Блестящий поэт… А вон та женщина, в серёдке. Три раза была замужем, и все три раза мужья бросали её. Интересная поэтесса… Вон та, что сидит особняком. У неё бронхиальная астма. Постоянно на ингаляторах. Очень сильное слово… Кучерявенький, видите? Пил запоями. Много раз кодировался, потом срывался. Сейчас, вроде, держится. Ему там что-то вшили. Теперь к каждому вечеру сочиняет по поэме… А вон ту девочку, видите? Пыталась отравиться. Уж что там у неё было, не знаю. Но прелестные, прелестнейшие стихи…

Всё больше съеживаясь под шквалом клинической информации, Кручинин начал чувствовать что-то вроде комплекса полноценности. Он не мог похвастаться ни недугом, ни увечьем, и, похоже на то, при отсутствии инвалидности, не имел шансов на признание остальными его поэтической сущности. Вдруг отчаянно захотелось спросить: «А нормальные люди у вас здесь есть?», этот зудящий вопросец уже вот-вот был готов спорхнуть с языка, – но тут пощёлкивание по микрофону и организаторский возглас Анны привлекли всеобщее, враз притихнувшее, внимание.

– Ну что ж, давайте, пожалуй, начнем. Кто хочет выступить первым?

Лес рук не взметнулся. Собственно говоря, не поднялось ни одной. Каждый сидел, перебирая листки со стихами или просто уставившись в пол.

– Что, никто не решается? – констатировала прима насмешливо. – Значит, будем по списку…

Это предстартовое замешательство всколыхнуло в Кручинине память о детском тягостном школьном уроке: строгая учительница ведет ручкой по вертикали классного журнала, а ученики затаились с трясущимися поджилками.

Жребий пал на плешивого без желудка. Взвинченной походкой он взошел на подиум. Картинно раскланялся. Гордо вскинул чело, щурясь от яркого света. Пошире расставил ноги. Вытянул руку с зажатым бумажным ворохом… Вздохнул на всю грудь…

И начал орать.

В первый момент Кручинин едва на пол не съехал от неожиданности – таким шоковым оказался звуковой удар. Однако окружающие сидели, как ни в чём ни бывало, и Кручинин сообразил, что ничего страшного не произошло. Постепенно он начал различать отдельные слова, улавливать рифму и как будто бы даже проблески смысла. Но оратор распалялся всё больше, и Кручинин не успевал своим восприятием за растущим крещендо надрывного голоса. В конце концов, он себя убедил, что это такая нетривиальная форма, агрессивный поиск, ультрасовременный поэтический авангард. Почему бы и нет? Но когда выступающий кончил орать, и в тишину просочились жиденькие хлопки, Кручинин вздохнул с естественным облегчением.

– Есть у кого-то вопросы? Высказаться кто-нибудь хочет?.. – председательским тоном справилась Анна у аудитории.

Никто не желал. Снова зарылись в бумажки, не смея поднять глаз.

Отстрелявшийся, блеснув черепом, удалился.

Следующим номером оказалась девчушка с неудавшимся суицидом в анамнезе. После грома и молний предшественника её выступление светилось разводами акварели, почти бесцветными, почти бесплотными, и сама она показалась едва ли не эфемерным, дрожащим, таким, привиденьицем. Читала, тихо, нервно, пугливо, и Кручинин в первый момент почувствовал к ней нечто похожее на живую симпатию, но вскоре понял, что эта симпатия – всего лишь милосердная жалость. Бледненькие стишата, такие же в точности, как сама сочинительница. И строфы, и ритм, и слово, и образ – такое всё простенькое, наивное, заурядное, словно те песенки, что можно услышать, включив наугад любую из популярных радиостанций. Кручинину стоило терпения, чтобы не поставить на ней крест инфантильности. Но нет, он не смог бы так цинично её окрестить, будучи в самом мизантропическом настроении: юная поэтесса проговаривала карамельные мысли с такой беззащитностью и верой в свою окрылённость, что когда она закруглилась, Кручинин, в пику пресным шлепочкам, зашёлся рукоплесканиями.

И снова – отсутствие вопросов и спрятанные долу глаза.

Далее выступила трехкратная жертва вероломных замужеств. Дама внушительная, в теле и возрасте, она обладала контральто, коим трагически декламировала творения, густо усеянные розами и шипами. Её распахнутая настежь душа сочилась концентрированной влагой неиссякаемой женской тоски. Пожалуй, некоторые из словесных пробежек и впрямь блистали алмазными перлами, если б только не валила она их такой неразборчивой свалкой, что сокровища обращались в груду сверкающей бижутерии. Вскоре Кручинин начал уставать от этого изобилия. После двух-трех произведений всё было ясно и, в общем, достаточно – вулкан отверженности, спастический голод желания, – а выступающая все длила и длила свои поэтизированные откровения. Наверно ей просто хотелось выговориться. Что ж, нельзя отказывать человеку в его невротическом праве, но степень бесстрашия, с каким она раскрывалась в каждом интимном опусе, всякий раз, как в той Камасутре, подступаясь с новой позиции к объекту пылающей страсти, – заставляло Кручинина испытывать раздражительное смущение.

Наконец, она кончила. Бурно, взахлеб. И опять – скромные аплодисментики всеобщего благовоспитанного равнодушия.

– А можно теперь мне?! – вдруг приподнялся зашитый «Пушкин». В его руках трещал и сминался листок. Взгляд воспалённо сверкал.

Анна Соловьева, для начала, ответила королевской улыбкой, помолчала до недосягаемой значимости, и лишь после паузы ответила:

– Вы пропустили две последние встречи. А, кроме того, не выполнили моё общественное поручение. Так что, пожалуйста, сядьте на место.

Кручинин похолодел. Нет, нет, это уже не клуб досуга пенсионеров, и даже не школьный урок с выставлением оценок. Это какая-то группа взаимной поддержки, вроде общества анонимных алкоголиков, неврастеников, или какие там еще психи бывают, где каждому по очереди предлагают поведать свою тягостную историю, с последующим обсуждением и разрушением внутреннего конфликта. Ну, а если уж кто проштрафился, так его ждет лечебная коррекция. Вплоть до электрошоковой терапии. И сама Анна Соловьева – не белокрылая лебедь «Серебряного века», а крахмальная леди, властвующая над вверенным ей «Кукушкиным гнездом».

Потом выступали ещё какие-то люди. Каждая из этих взволнованных женщин, – мужское участие исчерпалось «пушкинской» неудачей, – выплескивала на аудиторию свою кипящую порцию, после чего возвращалась на место и усмирялась. Читали похуже, получше, иногда – совсем неплохие стихи, но Кручинин не мог отвязаться от клинических параллелей. В каждой выступающей он теперь видел отчетливый радикал внутреннего надлома, волевой шаткости, патологической уязвимости. Такие все непохожие и замкнутые в себе, выйдя под свет софитов, они выворачивались наизнанку, обнажая голую суть – такую исключительную и такую, увы, одинаковую. Их манерная экзальтация выглядела мучительной. Подразумевалась, конечно, раскрепощённость, но более всего это походило на душевный эксгибиционизм.

Вспомнились слова, которые Кручинин однажды прочёл у Пастернака:

 

«Попадаются люди с талантом… Но сейчас очень в ходу разные кружки и объединения. Всякая стадность – прибежище неодарённости… Истину ищут только одиночки».

 

Почему это всплыло в памяти, и имело ли оно отношение к теперешнему его опыту, Кручинину ещё предстояло обдумать, но уже другая, плодотворная мысль с будоражащим вызреванием начала в голове поэтическое брожение. Боясь эту мысль упустить, Кручинин извлёк из портфеля тетрадь, в которой хранились его собственные стихи, раскрыл и начал писать: «Они собирались небольшими группами. Говорили тихо и сдержанно. Всё мечтали о Большом…»

Тут дошла очередь до Людмилы.

– Пожелайте мне удачи! – крикнула она в самое ухо. Кручинину подумалось, что он здорово рискует уйти отсюда оглохшим, но встретив возбужденный Людмилин взгляд, когда она походя оглянулась, подбодрил её скрещёнными ладонями.

И вновь он услышал знакомые уже строфы, слегка бесноватые, но в обще-то безобидные, однако теперь они звучали очевидным симптомом вдруг осознанного психического нездоровья. Он давно подозревал нечто в таком роде. По мере того, как он входил в поэтический круг, это подозрение принимало форму всё более ясной догадки, но только сейчас догадка обрела вид окончательного приговора. Беспокойно покусывая колпачок, Кручинин застыл над раскрытой тетрадью. Приговор исподволь трансформировался в стихи. Слово за словом, фраза за фразой, он подводил ослепительное прозрение к неумолимо мрачной финальной точке…

Едва он закончил писать, разразились аплодисменты. Все поднялись, загомонили, шумно двинулись к центру… Кручинин вздрогнул. Но нет, всеобщее возбуждение адресовалось не ему. После Людмилы председательствующая Анна дала перерыв.

Кручинин смотрел на всех этих людей, стайкой теснящихся вокруг Анны, видел шальные глаза, измождённые лица, слышал возгласы, стоны, смешки. И ему становилось страшно. Оттого что он тоже – один из них. Оттого что он всем сердцем не хочет быть одним из них. Ещё немного, и он пропал. Кто-нибудь улыбнется, протянет руку, придется ответить, завяжется разговор, потечет обмен мнениями, планами, телефонами. Последует завязь взаимного интереса. Но пока никто им не интересовался, все стремились к сцене, к свету, к сиятельной карнавальной Анне, Кручинин вдруг понял, что это – его шанс.

Скромно поднявшись, он тенью проплыл мимо спин, в дверях оглянулся – и выскользнул прочь из зала.

– Уже уходите? – спросил гардеробщик, принимая его номерок.

– Как видите.

– Не понравилось?

– Ну что вы. Наоборот – слишком понравилось. Слишком – для моих скромных запросов.

Гардеробщик устало зашаркал в глубину своего хозяйства, отыскивая нужный крючок и саркастически бормоча:

– Ну а эти-то долго не разойдутся. Будут сидеть теперь до полуночи, рассуждать, красоваться да спорить. Ну да ничего, ничего… Я-то до этого служил в ресторане, так там засиживались и подоле. Правда, случалось и деньжат подработать. Не то, что у этих...Иногда, правда, такой шёл клиент, что никаких денег не надо, только б убрался. А то и милицию приходилось звать. Ну, а эти-то – ничего. Они тихие, не буянят. Порассуждают, поспорят, да разойдутся. Ни пользы с них, ни вреда. Так только, слова одни.

Получая пальто, Кручинин присмотрелся к гардеробщику с любопытством. Он увидел лицо, исчёрканное морщинами, на котором лежала печать окончательной жизненной скуки. Этот необразованный и неискушенный в поэзии человек говорил здравые вещи.

– Простите, – задержался Кручинин, – вы знаете Анну Соловьёву?

– Это их предводительшу, что ли?

– Ну да, её.

Гардеробщик иронически ухмыльнулся.

– А то… Жар-птица видная. Хоть в цирке показывай.

– Вы не могли бы передать ей записку?

Кручинин достал из портфеля тетрадь. Быстро пролистал до страницы, на которой было записанное рождённое в зале стихотворение. Перечитал. Собрался страницу вырвать, чтобы оставить послание «предводительше» объединения поэтических клубов, но вдруг передумал и, захлопнув тетрадь, протянул её гардеробщику.

– Впрочем, пусть прочтет всё. Возможно, ей это нужнее, чем мне.

 

 

*   *   *

 

Они собирались небольшими группами.
Говорили тихо и сдержанно.
Всё мечтали о Большом:
                       с каждым днем всё пронзительней,
                                                                    всё бесполезней…
А потом по очереди выходили в круг,
Под прицел софита рассерженного –
и метались нагишом
                                  под огнём заразительной,
                                                                одной на всех их, болезни.

 

Болезнь!.. Всё правильно – болезнь! Вот ключевое, всё объясняющее слово. Отсюда и тоска, и шалый взгляд, и всклокоченность, и измождённость, и вечный поиск недоступного, и невозможность примириться с досягаемым. Поэзия – это болезнь; болезнь, которая лишает человека простого естественного счастья – быть обывателем. Болезнь, высасывающая жизненные соки, играючи над миром возносящая, а наигравшись – бросающая падать мёртвым камнем… Достаточно припомнить несколько имен: Байрон, Блейк, Рембо, Нерваль, Пушкин, Лермонтов, Гумилёв, Цветаева, Есенин, Маяковский… Высоцкий, наконец. И дело даже не в стихах, не в этом самоистязании рифмоплетью. Акутагава и Мисима были крепкими прозаиками. Моцарт и Бетховен – музыкантами. Гоген с Ван-Гогом – живописцами. Ницше – философом. Нуриев – танцовщиком. Тарковский – кинорежиссёром. Ну и, конечно, самый главный, самый известный и великий сочинитель и самоубийца всех народов и времён – Иисус Христос… Не яд – так меч. Не пуля – так петля. Не алкоголь – так морфий. Не рак – так СПИД. Не проказа – так инфаркт. Не тюряга – так психушка. Не тебя – так ты… А сколько же других, не воссиявших, не пробившихся, в полнейшей тьме безвестности истлевших, не прочертивших даже краткого следа прилюдно падавшей звезды!.. Зачем?.. Ради чего?!..

…Потуже запахнувшись, погрузив в карманы руки, Кручинин быстро шёл по темной улочке. Похрустывало под ногами. Стояла голая осенняя пора, днём шлёпающая влажной размазнёй, а к вечеру цепенеющая морозной звонкой зябью. Небо очистилось, проступили звёзды. Гонимый холодом и общим неуютом места, Кручинин шёл туда, где в свете фонарей сновали частые фигурки, и мелькал пунктир автомобильного потока. Он вдруг поймал себя на мысли, что путь в народ куда короче, чем в поэзию. К поэзии вели годы и годы жизни, приносимой на алтарь прожорливого сомнительного божества, а люди – вот они, сделай шаг – и ты один них. Наверное, это нормально. Именно – нормально.

Свет людной улицы всё ярче разгорался. Тьма оставалась позади, и в ней истаивало болезненное «Вдохновение». По мере приближения к людям, Кручинин всё дальше уходил от призраков. От призраков поэзии, как от погони. Он верил в свой уход, как в исцеление.

Завязать… С пагубной наклонностью решительно завязать. Завтра же, сегодня же. Сейчас. Стать просто человеком. Радоваться новой модели мобильника и огорчаться повышением коммунальных платежей. Стремиться к правильному пищеварению и избегать ненужных стрессов. Просто жить.

Его порыв был злым и искренним, как злым и искренним бывает самый инстинкт стремленья к выживанию. С этой решительностью он вышел к автобусной остановке, замедлил шаг, неспешно огляделся... Люди… Много людей… Толпа… Безбрежная и нескончаемая… Такая зримая, такая реальная в своей будничной доступности… Сейчас, вот, он шагнет к кому-нибудь из них, задаст простой вопрос, получит правильный, простой ответ. И это будет для него зацепкой. Якорем. Привязкой. Фундаментом. Материей. Опорой. Смыслом. Сутью. Всем...

Кручинин видел, как к нему идет нагруженная женщина. Сосредоточенная на своих пакетах, она шла не то что бы к нему, но, безусловно, в направлении его. Кручинин изготовился с ней заговорить… – но вдруг обнаружил, что женщина бредёт и удаляется уже где-то за его спиной. Это показалось очень странным. Хотя, возможно, она лишь уклонилась незнакомца. Учитывая поздний вечер, это объяснимо… Ну ладно, а вот этот, коренастый тип, сосущий пиво из горлá, уж он-то не откажет поболтать. Кручинин двинулся, пошел прямо на него. Однако тип и бровью не повел. Потягивал себе пивко, поглядывая безучастным взглядом. Кручинина слегка задело. Он подошел вплотную, и не встретив никакой реакции, вытянул к типу руку. Рука прошла насквозь – а с ней и весь Кручинин вдруг провалился с обморочной жутью сквозь фантом, который продолжал опустошать бутылку… Что за игры?!.. Двое занудливых интеллигентов увлечённо обсуждали нечто актуальное – Кручинин просочился чисто, как вода сквозь сито… Стайка задиристых тинэйджеров со скейтами – мимо, никакого чувства... Ветхая старушка, жующая собственные губы, – всё то же равнодушье миража… Азартно распаляясь, яростно врываясь, Кручинин штурмовал толпу, и вдоль, и поперёк, – но на отчаянье его зигзагов не было ответа, куда он ни кидался, его встречало лишь бесплотное ничто. Вот подошёл автобус, затормозил с пыхтением, стоном, Кручинин бросился к распахнутым дверям – и очутился на проезжей части… Слепили фары мчащихся автомобилей, сверкали лак и хром, шипел сырой асфальт, Кручинин жмурился в паническом бессилье, сквозь мрак и гром уже предчувствуя конец…

Но как миг до того, на чуднóй остановке, что-то сделалось вдруг удивительное. Встал Кручинин, готовый к смертельной стыковке, под машин набеганье стремительное… Они плыли, как будто в другом измерении, проносились сквозь тело безвредно, словно глупая шутка обманного зрения, словно грёза, что тает бесследно…

Кручинин встряхнулся, пальто распахнул, почувствовал всполох задора, шально усмехнулся, рукою махнул, пошел напролом, без разбора. Там был магазин, и какой-то кабак, и дальше – домов вереница. Он всюду входил, как невидимый маг, пронзал, как волшебная птица…

Видел незримое, знал непонятное, чувствовал скрытое, слышал беззвучие, в дело Творца проникал необъятное, в музыку мира безбрежно певучую…

Не мог понять лишь то простое, что на поверхности лежит:

Над ним – свеченье золотое, и он его не избежит.

И как рассудком ни старайся, и как в толпе ни растворяйся, –

Живёт в душе хмельной недуг, неистребимый враг – и друг…

Будет мука, будет сложно, будет злой тернистый путь.

Излечиться? – невозможно. Успокоиться? – забудь.

И доколе тьма глубока, –

будешь рваться из оков

и скитаться одиноко

по следам

хрустальных

слов.

 

 

2005 г.

Редакция 2012 г.