Страна вечной осени

 

 

 

– Ну, ладно, хватит сидеть. Пора нам идти работать, – произнёс Селищук, решительно озираясь. – Тебе надо достраивать баню, а мне – успеть до вечернего поезда дров напилить, курей накормить, да и во дворе хорошо бы прибраться.

Он попытался встать со скамьи, но Франц ему не позволил, мягко ухватив за скользнувший рукав.

– Давай ещё по одной! Бог троицу любит.

– Скажи, Франц, а ты веришь в Бога? – перебил Селищук со странной серьёзностью.

Но Франц то ли не услышал вопроса, то ли пропустил мимо уха.

– Ты не боись, до вечера мы с тобой всё успеем. Я так рад нашей сегодняшней встрече! А потом я подброшу тебя до города.

– Я с тобой не поеду.

– Да не боись ты! Я к вечеру буду, как огурец! Вот увидишь!

 

Пришлось выпить по третьей. В висках запульсировал мягкий шум. Над столом заплелась легкая паутина нетрезвой мужской беседы. Но вместо предполагаемой релаксации, Селищук испытывал муторную тревогу. Дружеская болтовня с Францем давалась ему тяжело.

– Сегодня сгоняю, затарюсь. А завтра, чуть свет – на дело, – разоткровенничался Франц, с аппетитом закусывая.

– Полезешь в лазейку? – спросил Селищук неожиданно сипло.

– Полезу, – подтвердил Франц, не заметив в голосе старого друга удушливой фальши.

Селищук знал, о какой «лазейке» взболтнул Франц. Страшно хорошо это знал. Речь шла о подземном переходе, ни много ни мало, под государственной границей, под самой что ни есть нейтральной разделительной полосой, и выходил переход на ту сторону – в Польшу.

 

 

*   *   *

 

Была и ещё одна версия. Никем ни разу не сформулированная, она, тем не менее, словно тень от облака в солнечный полдень, время от времени проплывала над ярко высвеченной однозначностью фигурируемых в деле доказательных фактов. И сразу начинало казаться, что все эти факты не столь однозначны, что видимая фабула имеет особенный, скрытый от взгляда контекст. Казалось, что этот контекст, всегда ускользающий, стоит к нему приблизиться, – и есть та жёсткая истина, которая является подлинным содержанием происшествия.

Действительно, многое было неясно. Например, почему в качестве взятки, если уж говорить непременно о взятке, было предложено какое-то дурацкое платье, с какой-то дурацкой сделкой купли-продажи, а не, скажем, просто несколько сунутых в руку краплёных купюр? Затем, почему уголовное дело возбудили на основании сомнительного письма, пришедшего из-за границы от иностранной гражданки, которую тут же нарекли потерпевшей, хотя правдивость её показаний объективно ещё не доказана? И, наконец, почему следственным органам понадобилось провести задержание подозреваемой таким образом, что об этом узнали во всей округе, и даже областное брестское радио с похвальною расторопностью выпустило материал, здорово попахивающий назидательною ехидцей?

Чем больше Селищук размышлял, тем больше возникало подобных вопросов, назойливых и неуловимых, словно ночной комар над лицом спящего. А размышлять приходилось много. Собственно, этим мыслительным изнурением было заполнено до краёв всё время дневного бодрствования. Да и ночью, если сознанию и удавалось провалиться в вату безмыслия, размышления продолжались, но уже в виде бросающих в пот кошмаров.

 

По мере того, как всё больше вопросов, не находя ясных ответов, сбивались в голове в единый клубок безысходности, этот клубок, словно песок в песочных часах, потихоньку струился вниз, оставляя в черепе пустоту и заполняя грудную клетку свинцовой тяжестью. Так и ходил придавленный Селищук, прислушиваясь к своему сердцу в объятьях последней верной спутницы жизни – стенокардии.

Но он не жаловался на боль. Он терпел её, как тяжесть законного горя. А людям говорил только то, что могло послужить пользе дела.

Дочери, когда следователь разрешил им свидание в угрюмой комнатушке СИЗО, пропитанной духом изувеченных человеческих судеб, Селищук говорил, что всё образуется, что он предпринимает всё, от него зависящее, и что скоро он вытащит её из этого ужаса. Дочь на отца смотрела глазами, остекленевшими и сухими, и молчала благодарным молчанием безнадёжности. Селищук сознавал свою фальшь и догадывался о содержании молчания дочери, но поговорить откровенно остерегался.

Следователю он говорил, что задержание дочери – это ошибка, факты – неоднозначны, свидетельства – субъективны и всё дело – дутое. Следователь смотрел сквозь Селищука, постукивая по столу шариковой ручкой, и периодически отпускал вялое заклинание: «Разберёмся…». От однообразия словесного отклика, и, главным образом, от скуки и безразличия, исходящих от человека, в руках которого судьба его дочери, Селищуку остро хотелось съездить следователю по физиономии. Однако, вместо яростного волеизъявления, приходилось изображать почтительное заискивание.

Примерно то же он говорил и адвокату – славному парню с броской расцветки галстуком и розовощёким нежным лицом серьёзного юноши. От адвоката исходила неопытность, просачиваясь сквозь напускную солидность, столь характерную для недавних выпускников института. Свою очевидную бесполезность он маскировал оптимистичным цитированием различных статей У-Ка и У-Пэ-Ка, из которых, по его убеждению, выходило, что упечь за решётку человека практически невозможно, ибо всякое следственное действие можно опротестовать, а всякое доказательство объявить спорным. Вопреки кипучей его деятельности, клиент – Селищук Светлана Васильевна – по-прежнему находилась именно за решёткой, и это обстоятельство наводило на мысль, что оптимизм защитника едва ли оправдан. А на более опытного адвоката Селищук не имел денег – всё конфисковали при обыске.

Со многими ещё людьми пришлось Селищуку контактировать в попытках нащупать связи для помощи дочери. В ком-то из них он встречал отчуждённость, в ком-то – вежливое сочувствие, но не было человека, которому он мог бы поведать о собственной боли. Перед всеми этими людьми он изображал несгибаемость духа, в надежде на то, что исходящая от него уверенность в невиновности дочери побудит кого-то из них предпринять что-нибудь чудодейственное, что приведёт к счастливому разрешению дела.

 

И лишь однажды он вдруг сорвался. У себя дома, в своей квартире, вдруг ставшей жутко пустой без привычного присутствия взбалмошной дочери, Селищук не выдержал и, нарушая скорбную тишь бесконечных последних недель, яростно закричал: «Дура, дура, дура! Какая же дура!» – «Ты чего это?» – испугалась жена. – «Дура девка! – плевался зло Селищук. – Не жилось ей спокойно! Всё стремилась кого-то догнать, перегнать! Всё кому-то завидовала! У кого-то – во-о-он какая машина, а у кого-то – во-о-он какой дом, а кто-то – во-о-он как удачно захомутала завидного мужа! Всё фантизировала. И на чём прокололась? На каком-то вшивеньком платьице! Другие воруют миллионами, а она – за кусок тряпки покалечила себе жизнь. Дура, какая же дура!» – «Ну зачем ты так, Вася? Ведь она – наша бедная девочка…» – Жена сгорбилась, сморщилась и тихо расплакалась. Селищук с тоской смотрел на неё – увядшую и совсем некрасивую женщину, с которой он много лет не имел иной близости, кроме совместного проживания, и с которой вдруг возникла новая близость – общность совместного горя. Он смотрел, понимая, что и ей он не может сказать о собственной боли. Не имеет такого мужского права.