Страна вечной осени

 

 

 

Селищук умел быть один. Одиночество, этот вечный попутчик скромного человека с необщительным устройством характера, сослужило ему не то чтобы добрую, но закономерную службу – он привык обходиться без помощи посторонних. Вот и теперь он изловчился пилить доставленное во двор дерево двуручной пилой. Одну ручку пилы, как и полагается, Селищук двигал взад-вперёд сам, другую же тянул на себя упругий резиновый жгут, привязанный одним концом к ручке, другим – к опорной трубе забора. Рука, вынужденная преодолевать сопротивление привязи, быстро уставала, и Селищук работал попеременно то левой, то правой. Медленно, тяжело, но дело шло, в соответствии с замыслом – полотно пилы погружалось всё глубже в древесную плоть.

Сочный хруст дерева под визгливыми зубьями был единственным звуком в округе. Ничего другого Селищук слышать не мог, невольно отгородившись от внешнего мира непроницаемой оболочкой работы. Поэтому он не сразу обратил внимание на ещё один звук. А звук этот между тем назревал всё яснее, всё ближе, и вскоре стал звуком ползущей по грунтовке машины. Вот звук дошёл и до Селищука. Тот прекратил пилить и прислушался: кто это может приехать на дачу в столь раннюю пору? Наконец, звук настолько приблизился, что стали слышны отдельные составляющие: глухое урчание работающего на малых оборотах мотора, мышиное попискивание тормозов, поскрипывание подвески. И даже, кажется, голоса пассажиров? За миг до того, как машина вплыла в поле зрения, Селищук почувствовал, как абстрактное любопытство сменилось интуитивной прицельной уверенностью, что это именно к нему едут гости. Хотя он не ждал никого. От этой уверенности стало не по себе.

 

Машина была «Волга» – железная белая акула, оскалившая зубы хромированной решётки во всю морду, взирающая на Селищука по-рыбьи тупыми и, в то же время, хищными округлыми фарами. Она медленно подплыла и остановилась напротив калитки. Селищук успел про себя вскользь отметить, что у «акулы» непростой номерной знак – слишком много нулей. Мимолётное впечатление ещё больше усилило давящую тоску.

Из «Волги» вылезли трое, как это принято говорить, «в штатском». Это клише мгновенно прошило Селищуку мозг, едва он узнал одного из них. Селищуку широко улыбнулся Гаджлевский: сосульки чёрных усов поползли в стороны и выгнулись в виде скобок. А вот глаза, как и всегда, остались непроницаемыми и холодными. Гаджлевский походя потянулся. Он был налегке. Двое других его спутников – помоложе и, наверняка, ниже званием – вытаскивали из багажника две огромные сумки.

– Ну, здравствуйте, Василий Фёдорович! – Гаджлевский радостно протянул ему руку. – Не ждали гостей?

– По правде говоря, нет, – Селищук машинально пожал мягкую кисть.

– А мы вот решили без приглашения. Так сказать, по-приятельски. Ничего, что мы нарушили ваше уединение?

– Да не, ничего...

 

Гаджлевский продолжал делать улыбку, топорща пышность усов да поглядывая в разные стороны дачного пейзажа, а Селищук принялся нервно застёгивать на несколько оставшихся пуговиц в пылу работы распахнутую, доживающую рубаху.

– А я-то всё теряюсь в догадках, куда же запропастился Василий Фёдорович? На работе его нет. Дома – тоже. А он, оказывается, на даче. Встречает весну, так сказать. Не рано ли открыли сезон? Ведь, кажется, ещё холодно. Не простудитесь? Холодком-то – по потной спине. Не боитесь?

– Что-то я, Станислав Станиславович, устал в последнее время. А у меня ещё с того года осталось от отпуска две недели. Вот я и решил их сейчас отгулять. Отдохнуть от всего. У меня выдался очень тяжёлый период. Вы же знаете...

– Да знаю я, знаю... – подтвердил Гаджлевский рассеянно. – Вот только, в НАШЕМ ДЕЛЕ, дорогой Василий Фёдорович, отпусков не бывает, увы... – Он покачал головой и обернулся к одному из попутчиков: – Верно я говорю, Витёк?

– Так точно, товарищ подполковник!

– Ну, так что, – подсказал Гаджлевский несообразительному хозяину, – предложите нам зайти? Или так и будем на дороге стоять?

– Ах, да! – Селищук точно очнулся. – Конечно-конечно, пожалуйста, проходите. Вот сюда. Вы извините, у меня тут маленько не прибрано...

 

Они вошли уже на порог, когда Селищук предложил:

– Может ворота открыть, во двор машину загнать?

– Это лишнее, – отрезал Гаджлевский. – Я надолго не задержусь. А вот эти два джентльмена у вас погостят какое-то время. Знакомьтесь.

«Джентльмены» поочередно представились и пожали руку Селищуку, но их имена прошили память вскользь и навылет. Его поглотило дурное предчувствие, он не воспринимал ничего нейтрального, не несущего в себе непосредственной явной угрозы. Новые знакомые были вежливы, предупредительны, ненавязчивы – но он знал эту вежливость, предупредительность, ненавязчивость.

– Чем обязан такой чести? – сипло выдавил Селищук.

Гаджлевский извлёк пачку «Мальборо», не спеша закурил и сквозь дым произнёс:

– Будем брать Адамовича.

 

 

*   *   *

 

Когда человек выходит на волю после тюремного заточения, особенно если случается это в начале весны, кажется, будто событию должен сопутствовать непременно погожий денёк – с ослепительным солнцем в пронзительной сини неба, с журчанием ручейков и гомоном перелётных птиц, с улыбчивыми прохожими и откуда-то льющейся музыкой. Но ничего этого не было, когда из подъезда СИЗО вышла Светлана. Её встретили хмурое небо и холодный сырой ветер. Она поочерёдно обнялась с дожидавшимися родителями. Тут же двинулись прочь – торопливо, словно боясь, как бы их не вернули.

Город не реагировал на их пугливую радость. Городу было плевать, что кто-то вышел на волю, пусть даже – хрупкая девушка с миловидными чертами лица и затравленным взглядом недавнего «зэка». Город не собирался встречать её солнцем, улыбками и прочей приличествующей бутафорией. Город был слишком занят собой, чтобы обращать внимание на судьбу отдельного человека. С равнодушием кита, засасывающего планктон, город совершенно для себя незаметно проглотил этих троих, и принялся медленно их переваривать – вместе с тысячами прочих людишек, вместе с машинами, автобусами и троллейбусами, вместе с домами, столбами и рекламными вывесками, с магазинами и коммерческими ларьками, со стройками и заводами, с голыми деревьями и оттаявшим мусором, чуть подсохшим теперь и перекатываемым порывистым ветром неласковой середины месяца марта.

 

Подошедший троллейбус распахнул с лязгом двери. Мать и дочерь, подхваченные людскою волной, тут же унеслись завихреньем вперёд, а замешкавшийся Селищук был оторван контрзавихреньем и оказался прижат к поручню у окна задней площадки. После традиционного микрофонного шантажа «Закройте дверь, а то никуда не поедем!» троллейбус со стоном тронулся. Расплющенный Селищук смотрел на уплывающую дорогу. В душе было пасмурно. Он думал о том, как бездушна, в сущности, жизнь, как цинично она демонстрирует своё безразличие к тем событиям, которые человеку кажутся важными, с каким равнодушием встречает она и чье-то освобождение из неволи, и чью-то радость, и чью-то печаль, и чьё-то рождение, и чью-то смерть. Есть ли ты в этом мире, нет ли тебя – всё так же вежливо кто-то будет просить передать билетик, а кто-то – недовольно ворчать по поводу слишком близкого чьего-то стояния. И всё так же будет в толпе от людей дурно пахнуть.

Спустя вечность удушья и качки, длившуюся двадцать минут, Селищук, наконец, смог вдохнуть свежий воздух простора, когда вместе с пригоршней потных людей, среди которых – дочь и жена, выплеснулся из троллейбуса на остановке микрорайона. Здесь он почувствовал облегчение – оттого ли, что стало легче дышать, оттого ли, что скоро он будет дома, или оттого, что вернулась Светлана. Конечно, «дело» ещё не закрыто. Но немного терпения, и всё образуется. Гаджлевский пообещал...

 

Они шли по тротуарной дорожке, пролегшей через пустырь, от остановки – к уже близкому дому. Мать и дочь – чуть впереди, оживлённо беседуя. Селищук плёлся, несколько отставая. До него доносились обрывки радостных фраз, но о чём конкретно шёл разговор, как ни вслушивался, расслышать не мог. Он понимал лишь, что семейное бытие снова входит в привычное русло, мать и дочерь снова обретают неразрывную общность, ну а он, муж и отец, снова вытесняется из ближнего круга на удалённую орбиту столь привычного для него одиночества. Но это не угнетало, напротив – ощущение лёгкости ширилось и росло по мере того, как хмурый панельный дом выдвигался навстречу. То было ощущение с плеч свалившейся тяжести – тяжести долга перед семьёй.

«Да, – вздохнул Селищук облегчённо, – я сделал для них всё, что мог».

Лёгкость была столь головокружительной, что на мгновение ему показалось, будто он медленно, плавно отрывается от земли и с высоты птичьего полёта созерцает жену и дочь, приближающихся к подъезду их дома. Наваждение его напугало. Стоило значительного усилия воли заставить себя почувствовать под ногами земную твердь. Остаток пути до подъезда Селищук потратил на то, чтобы постараться выкинуть из головы странный морок.