Детский дом

Ни ангелам ни смерти не...

Слова причудливо забавно назойливо крутились вихрились роились пытались тщились старались вспомниться всплыть успокоиться, запутыпутыпузавались в цеплялись за не укладывались в не втискивались в ложе цеплялись матрицу гроб сознания терзали мучили изматывали цепл цеп не вспоминались продолжали сниться.

Ни смерти не... Не поймать. Бесполезно.

Каин знал, что спит и видит странный настойчивый напряженный надрывный сон без изображений образов видео. Где-то он уже слышал чувствовал переживал это не обратил никакого внимания не запомнил ничего только впившийся вонзившийся въевшийся ритм фразы, нулевую копию тяжело вздымающейся и затем резко обрывающейся в пропасть безысходности кривой. Cейчас ритм воспрял духом и пытал отдохнувшую ночью голову. Давно это было? И кто сказал? Красивое тонкое звучание с редким плавным оборотом посередине. Сейчас такой уже не встретишь. А раньше любили. Как никчемные малофункциональные завитушки барокко. И объемная мысль с неуловимым смыслом. Точь-в-точь для безвременно сгинувшего времени, когда думать считалось честью. Ну, хоть это ясно, значит давно.

Каин проснулся необычайно рано, перевернул подушку прохладной стороной вверх, поворочался и хотел было заснуть, но тут из памяти неосторожно выплыло ожидание сегодняшнего дня и начисто отсекло навязчивый сон. Если бы это ожидание было неприятным, Каин легко забылся бы снова, оттягивая встречу с событиями еще на несколько часов, но оно таковым совсем не казалось; напротив, если еще вчера он собирался едко прочитать шефу не вполне пристойное эссе на тему своей личной высылки и других прав и свобод, то сейчас он вдруг ощутил томное сосание в животе от возможности совсем скоро очутиться в Москве – полной настоящих живых людей.

Он подумал, как ему все здесь опостылело: погода, эволюционировавшая только к эпитету хуже, неопределенность действий и времени, заставлявшая постоянно вспоминать о своей неполноценности и бесконечно глупые рассуждения скучных праведников о недоступном. Ему все чаще начинало казаться, что быть человеком – совсем не так страшно как ему представлялось раньше – живи себе да радуйся сплошным потоком сочащемуся меду и ни на какие тонкости и реакции мира совершенно не обращай внимания.

Он полежал в ванне, оделся, поглядел – все ли убрано и постоял в нерешительности, не зная, что выбрать – нырнуть потайной дырой в аппаратную или воспользоваться правом свободного прохода и позавтракать в отеле. В аппаратной, вспомнил он, было тесно и душно, в любой момент какой угодно дурак мог похлопать по плечу или спросить: "...а, Каин, а?.."; он открыл дверь и вышел в коридор.

Он не опасался встретить покойного, в конце концов, тот здесь и находился, чтобы рано или поздно напороться на своего первого в жизни смертельного Каина, но гость еще беспечно бродил по обманчивым надеждам своих неустойчивых беспомощных отчужденных грез, а тем временем Каин спустился вниз, приготовил завтрак, съел его и выкурил сигарету. Дым показался ему пресным и безвкусным, Каин потушил огонек и скрытными коридорчиками мимо сливающихся с каменной кладкой дверей прокрался в аппаратную.

В пустом теплом зале с запахами застарелых окурков у одиноко мерцающего телевизора дремал, упокоив щеку на пачке дисков Симеон. Когда Каин вошел, он чутко встрепенулся и спросил отлежанным языком:

– Который час? – но потом сам увидел часы и махнул рукой.

– Чё ты? – спросил Каин. – Иди спи. Я покараулю.

– А ты?

– А я, может, почитаю. – Он взял книгу и устроился неподалеку.

– Чего? – заглянул в обложку Симеон. – М-м.

Он почистил пепельницы, заправил кофеварку новой порцией кофе и вернулся к экрану, за стеклом которого без надежды дышал гость.

– Поедешь? – спросил Симеон. – Или ругаться будешь?

– Поеду, – ответил Каин. – Поругаюсь – и поеду. А может и ругаться не буду. Дурак я что ли оставаться?

– Я бы тоже поехал, – вздохнул Симеон. – Да теперь вряд ли.

– Пардон, – почему-то сказал Каин.

Симеон махнул и открыл томик Флада.

Москва, попробовал вспомнить Каин. Усмехнулся. Как-то зримое зло, пара отъявленных попалась вылезающими из роскошного. Инверторы нейтральности во зло из урчащего пожирателя маленьких пространств. Одного Каин сразу отправил в тяжелый нокаут, а второго, заверещавшего, отвел за ближайший угол и под присмотром темнеющего серого небесного покрова деловито и беззлобно отмолотоколотил. Уличное отворачивательство невмешательство замешательство радостно угрюмо поглощало из-за угла топчущиеся звуки. Отдолбив, сложил. Все. В кучу. Она отношения к городу почему-то не имела. А к чему-то другому. К чему?

Каин читал почти час, по несколько раз возвращаясь к каждой строчке, но не потому что не вникал в прочитанное, – это было уже так давно и так стыдно что почти никогда и не было, – а наоборот, хотел глубже прочувствовать излучение странного притягательного магнетизма. Так и не дождавшись писка кофейника, рядом на Фладе мерно спал Симеон.

Не предает себя всецело. И – ангелам. Можно ли предавание себя ангелам рассматривать как предательство собственных интересов? Себя всецело человек. Человек. И что важнее. Предать себя ангелам или остаться так мучаться. Что скажут на это ангелы – и дураку ясно. И если бы еще хотя бы знать, где больше выгоды... Но так не бывает. Предаваться или не предаваться? Можно поиграть. Стоящая ставка.

Все это как обычно разрушил Малех. Он вывалился из спальни в одной ночновспотевшей сорочке, пошамшамкал губами и сказал:

– Симеон, иди спи туда. Все бока отлежал... Каин, если не хочешь лететь – торчи тут.

Ругаться стало бессмысленно.

– Я полечу, – отдался Каин. – Ты скоро?

Шеф дважды решительно и удовлетворенно откивакивался и пошел в ванную, но та оказалась занята, он вернулся и неудобно четвертьприсел на полуполукраешек декоративного министульчика, сохраняя свои нижние черечересчурпереперегруженноперепереполненные кишки в тихом покое и ожидая, пока более расторопный пилот Гад сполна удовлетворит все свои убогие потребности. Убогость их не помешала, однако, летчику продержать Малеха за гранью дискомфорта четверть часа. Участливый Симеон посоветовал шефу сбегать в отель или просто до дуновения борейного зефира, на что тот чуть сконфуженно поморщился и как всегда невпопад процитировал "Кесарю кесарево..."

Симеон подумал что-то и улыбнулся на ту сторону, где Дана было меньше.

Каин ничего с собой не взял. Книгу он до своего возвращения завещал Симеону, в самолете, где даже вездесущее ничто наконец-то не будет мешать, ему хотелось спокойно перевести некоторые свои ощущения в слова.

Продавив тяжелый вязкий воздух, крылья без труда вознесли к небесам промерзшую тушку самолета. Неупорядоченное шахматное поле просыпающегося океана (когда шеф впервые создавал Землю, он, по обыкновению упирая на терминологию наверное опять по рассеянности случайно сказал, тыча: "А на десерт мне, пожалуйста, вот этот океан. С двойным льдом") исчезло под низкими облаками через пять минут, зато слева с востока взошло малюсенькое желтушное солнце, разбавив хорошее настроение капелькой своей эйфории.

Перемещение к формальному югу не прибавило тепла. Традиционный перевалочный Норильск ("Вот увидишь, когда-нибудь нас всех здесь повяжут, тяптяпун мне на язык", – мрачно благовестил однажды Авель) презрительно забросал их снегом, сверстав на лице "эх ты!", Каин обратил его к Дану, но тот вместо ответа слепил снежок и запустил им в свисавшую с какого-то навеса вчерашнюю сосульку, притом не попал; нарочно, решил твердо Каин, чтобы я не сотворял себе чего из чего не положено по статье номер два.

Народу на их рейс было немного, Каин сразу пересел подальше назад, и оттуда созерцал весь длинный салон и дюжину свешенных по плечам сонливых затылков. Из множества предлагавшихся напитков Каин выбрал водку и заставил стюардессу перетаскать ему все имевшиеся на борту сорта, подогревая из глубины желудка мечты об оттаявшем городе и теплом ветре, отдаленно напоминающем о центральной Атлантике.

Но весна еще не заглядывала в Москву, а если и заглядывала, то передумала, решив, что ей одной без лета с сугробами не совладать. Пардон, ребята, но... Разгребайте сами. Чао!

Малех сказал, что Каину лучше будет отдельно пожить в гостинице и вручил ему кредитную карточку и пухлую пачку рыхлых неправедных тотализаторовых денег. Деньги были самыми разнокалиберными, должно быть, шеф чистил притоны под липку, и они бессистемно расплачивались чем попало: ошметками рублей, валюты, векселей, государственных облигаций и прочей чепухи, названия коей Каин не знал. Всю эту шелуху он принял не очень охотно, но наличные были необходимы, и он заткнул ими карман до самого верха.

Человеческая финансовая система и связанные с ней противоречия всегда внушали Каину чувство благоговения, (Сие есть крематофобия, поведал Симеон, слюнявя сухие пальцы перед пересчитыванием, хотя его и не спрашивали – Кремато?? – Да, боязнь денег) поэтому он постановил себе избегать и по возможности не связываться. Он не понимал, например, отчего это люди с миллиардными долгами считаются в числе первых богачей и повсеместно уважаемы. Праведник Симеон говорил, что они потому и уважаемы, что другие популярные люди вверяют им свои капиталы. То есть они модны не сами по себе, а благодаря какому-то стороннему уважению других людей.

Каин не любил черпать ума из книг и не любил ничего спрашивать. Ему казалось, что если он чего-нибудь спросит, его поднимут на смех, а сами за его счет возгордятся; единственным существом, на которого он мог наплевать, был Дан. Однажды он без обиняков спросил с порога, почему люди так стремятся к деньгам? Деньги – это самая большая ценность?

– Подь сюда. Сядь. Сядь. Я соврал, – без разбега начал тот, чем немало изумил привыкшего к любой кривизне души Каина. – Ну-у, хотел соврать, – поправился он. – Это ведь одно и то же: хотеть и содеять. Сядь. Знаешь, Каин, а я ведь долго размышлял о деньгах и ценностях, много перелопалопатил литературы – а ты знаешь, как я преклоняюсь пред литературой... Сядь. Но до сих пор мои размышления остались незавершенными. Я читал философов и нашел, что у человека есть множество стремлений: к жизни, к власти, к другому бо... лу... и все это в определенном смысле можно купить за деньги, я даже возомнил себя корифеем психо-, но недавно лислислистал караульный устав и напоролся на обочине полей на такую рукописную мину: "Полковник умнее майора, генерал умнее полковника..."

– Не вижу смеха, – заметил Каин честно.

– Погоди не смеяться, я не о не смехе, не смех тут в другом, ты просто в войсках еще не был. Ты подумай: сказано не про власть, не про богатство, не про силу и даже не про женщин, а про ум!

– Случайная оговорка? – предположил Каин.

– Не-е-ет! Это, хилый мой, если и боговорка, то фрейдовская. То есть то, чего подсознательно хочется.

– Чья?

– Такая душа. Она собирает оговорки: генитальный вместо гениальный, какая у тебя попка вместо какая вы умница... Так вот, а генералу – даже генералу, а что говорить о здоровых людях – хочется ума.

– Значит ум – ценнее всего, но это тщательно скрывают? Комплексы? Стыд? Кто бы мог подумать... – наморщился Каин.

– Может да, а может и нет, – проворчал Дан. Но вот стремления к уму я в человеке пока не обнаружил.

– Это огорчает?

– Еще не хватало! – ответил шеф резко. – Мое дело было – создать пару, то есть процесс. Подумаешь тоже – стремление к уму! Умником стать трудно, но это и не является необходимым. Главное достижение человека – приспособляемость и стремление к простоте. Если трудно стать умным, можно подменить понятия и... А вообще, это всего лишь частный случай более общего подхода, согласно которому... Да что я объясняю! – ты же читал Конфуция, Каин! Мне кажется, мы понимали друг друга...

"Мы с тобой или вы с ним?"/"Кто ж не читал Конфуция... Два раза..." – сконфузился Каин и оттого подумал пару вещей одновременно, но промолчал, а у шефа над головой появилось кольцо: на глазах твердевшее и тяжелевшее сияние в форме бублика. Каин знал, что оно всегда появлялось, когда у шефа возникала необходимость поведать миру что-либо высоконравственное, и его это злило. Так и сейчас: Малех уже мог видеть его, задрав зрачки, но не сумел остановиться:

– ...Эта проблема гораздо шире того круга, на который ты обратил внимание. А именно, это сводится к проблеме потребностей. Мне удалось заметить, что у человека их ужасно мало.

– Я не думал, что это плохо, – пробормотал Каин. – Многие не могут реализовать и этих. К тому же... Дай подумать... Сейчас соображу: они, кажется, растут с ростом возможностей?..

– Да никуда они не растут! – гаркнул шеф. – У них на всех один потолок, они всегда просят дать им только возможности, тогда как потребностей не алчет никто. Вот, смотри, – он запустил руку в груду бумаг на столе и выудил дюжину. – Это обращения в мой адрес. Я их лет сто не разбирал, а теперь вот взялся почитать. Прямо цитирую, чего чужого греха таить: "Дай...", "Прошу дать...", "Подай...", Снова "Дай мне...", "Дай нам всем...", а вот, шедевр! "Дай сил ничего у тебя не просить", каково, а? Вот опять: "Дай им...", "Да оставь меня в пок...", ну, да это, верно, опечатка... В общем, ты чувствуешь общий некритический настрой, да? Такой всеобщий подиподай.

– Ну-ка, дай, – протянул руку Каин и пробежал глазами несколько ветхих страничек. – Точно. А ты уверен, что это к тебе?

– Я уж молчу о том, что мне никто ничего не предлагает, "прими душу" не в счет, это смахивает на просьбу официанту убрать объедки со стола, само собой я и так приму, чего там просить... все, заметь считают себя умниками по части желаний, а свои мечты законченными... – Кольцо упало, проехалось по ушам и повисло на шее, – вот до чего ты меня довел, Каин, – заключил шеф.

– Пардон, – сказал Каин и вежливо встал. – Просто интересно постичь проблему целиком... – Он пошел к двери, но его догнал стиснутый голос:

– Отношшение ччеловека и ччеловечества к ссвоим ссстремлениям удивительно. Никто не ххочет быть пфросто ччеловеком или хотя бы ссверххчеловеком... Ухищрения по части мотивации стали разномногоизощреннопричудливотонкими настолько, что почтенные господа вроде Шшопенгауэра и Фффрейда никак не могут разобраться, где чего больше, ччеловека ф фффауне или этой ффф фф ччч...

В лице шефа, державшего обеими руками кольцо, чтобы не дать тому сдавить его банальное животное горло, смешалась мольба "уйди-уйди!" со смертельной жаждой телепроповеди.

"Будет жить", – оценил Каин и ушел.

Шеф сразу кликнул такси, залихватски загрузился на заднее сиденье и стремглав укатил куда-то на восток, а Каин взял напрокат машину, приперся в город и битый час колесил по улицам, пытаясь интуитивно прочувствовать гостиницу без праведников и прочих Малеховых прихвостней. Пропустив таким образом шесть отелей, Каин пристал к седьмому и войдя в номер сразу позвонил Кате. Телефон не отвечал, Каин решил, что она еще набирается полезных знаний в школе и набрал номер школы. С того конца не обремененный смекалкой директор – сам филолог и нонконформист из непотопленных юных шестидесятников – долго молчал, впитывая, а потом, вспомнив о совратителях малолетних, мечтательно произнес: "Ща я побегу. Ага!" Что ж, – упокойно подумал Каин, – у него всего-то два высших образования... Каин гордился своим единственным: всевысшим. Или даже всевышним – уж грешить гордостью так уж ради абы чего. Он лег подремать, но сон не шел ни в какую. Каин уже не мог засыпать когда угодно и даже не мог кондиционер починить так, чтобы дуло попрохладнее. Внизу, в тесном квадратном дворике без умолку газовал вредный четырехколесный грузовик, отвратительный гадкий запах отработанного бензина через открытую фрамугу просачивался в комнату и мешал наслаждаться покоем, Каин минут пять терпел, давая шоферу с ветхой аурой время подумать о Господе, но тот не воспользовался уникальным шансом, а лишь еще сильнее придавил к полу безотказную педаль. Тогда Каин разозлился. Он плохо разбирался в устройстве автомобилей и поэтому не мудрствуя лукаво и без излишних затей заткнул на время выхлопную трубу, это быстро подействовало, моторчик, поперхав напоследок, заглох, сменившись не менее звучной, но без запаха бранью, Каин растревоженно рассмеялся, чем совершенно развеял остатки желания спать, да тут еще впридачу вышедшее из-за облаков Солнце вколотило между шторами плоский пыльный луч, и Каину захотелось на волю.

До желанной воли он, однако не добрался. Выйдя в коридор, он немедленно повстречал Иосифа, тихо насилующего ключом замок соседнего номера. Ключ не подходил. Вдоль левой руки играющего в пижона вольготно раскинулась дурацкая наколка: "Антуан Второй".

– Привет, Каин! – слишком восторженно завопил Иосиф, завидев приятеля. Стайка туристов, услыхав популярное имя, шарахнулась к лифту.

– Питерские интеллигенты. На гастролях, – объяснил Иосиф, подняв брови. – Нашему делу не помеха. Даже настучать толком не умеют. – Он пробежался костяшками по деревянной панели.

– Будь здоров, Иосиф, – холодновато отозвался Каин. – Что, взлом во имя Царствия Небесного?

– Шеф здесь был последним, он и запер. А вообще-то я тут живу, – как можно более искренне склонив головушку налево оправдался праведник, и ключ удовлетворенно засосало в замок. – Заходи, выпьем, поговорим. Я тут вкалывал два дня без роздыху. Обрабатывал молодца – будь здоров! Шестнадцать убийств. Ну а уж прочего!.. Из профессионалов. Везде воевал. Я даже о таких странах не слышал, а он, на-тебе! – там медали получать ухитрялся. В Москве – в Москве, где войны лет двести не было, а он и тут воевал. Я его чуть сам не задушил, – с гордостью поведал он, протянув к Каину деловые мозолистые конечности. – В кафе на Пятницкой дело было.

Каин совершенно не хотел заходить к Иосифу, потому что подозревал (и не без оснований) в этом козни Малеха – надо же – свободно (и по Каиновым представлениям случайно) выбранная гостиница оказалась под Иосифовым патронажем, да что там – даже номер, случайно (или как?!) предоставленный портье оказался вплотную притиснут к бесстыжему резиденту, но вместо решительно отказного состояния Каином овладело мягкодушное согласие (а почему, интересно?), и он решил испытать судьбу еще раз:

– А чего?

– А чего хочешь? – коварно спросил Иосиф-иуда.

"Кло-де-Вужо…", – хотел было пустить каверзу Каин, но по хитрым, мимикрировавшим покорную бесхитростность глазам сноба понял, что без "Кло" он сюда не вселился бы ни за что и сказал:

– Три семерки...

– О! – возопил Иосиф. – Семерки не шестерки. Come to me.

В солидно и явно не наспех обжитом номере праведника на козлах лежала непочатая бочечка отвратительного 777, но во внезапно окутавшей его меланхолии Каин почему-то был убежден, что попроси он хоть тридцать три семерки, клад был бы тут как тут. У краника бочки как бы невзначай притулился полный вещей в себе хитрый Иммануил К. Портвейнослащавые глаза Иосифа быстро проблестели: от судьбы не уйдешь, классическую, но чрезвычайно циничную истину, а, проблестев, потухли; Каин прошел вглубь комнаты и уселся в тотчас же сплотившееся вокруг него пуховое кресло, предоставив Иосифу самому двигать стол и заниматься посудой. Глаза Каина перебирали просторную комнату и холл, мозг считывал и трансформировал, в голове не оставалось ничего: книги, огонь в камине, фортепьяно, герань, гортензия, гевея, свечи, беспокойный блеск, поднос, ни малейшего противодействия, четверть пятого, барабан, nil admirari, полное хладнокровие, argumentum ad absurdum. Bizarre.

Ни с того ни с сего вошел Левий. Он горячо с размаху поприветствовал Каина и прояснил, что въехал в эту гостиницу случайно, шеф хотел, чтобы Левий после смены побыл без присмотра и расслабился. На другой день, отправившись искать по этажу какую-нибудь беззаботную одинокую вольготнозазевавшуюся даму, он с первой же попытки обнаружил у соседнего номера Йосю – одинокого, зазеваного и т. д.

– Как там наши? – деланно вежливо спросил Иосиф, наполнив как назло самые большие из имевшихся в наличии фужеры.

– Да так, – глотнув дряни и чуть не вывернувшись дважды наизнанку ответил Каин. – Можно водки?

– За ради отца святаго! – воскликнул Иосиф, и сам не радовавшийся необходимости хлебать портвейн. – Сорок, пятьдесят?

– Покрепче.

– Может спиртиком разбавить? Малех чё прилетал?

– Не знаю...

– Чё сказал?

– А ничё...

– Это он умеет. Разбавить?

Они помолчали, глядя на пожирающего сочную ветчину Левия.

– Сказал, что недоволен, – процедил Каин. – Процесс воздаяния, мол, не прет. Будем, дескать, сидеть заместо процесса. Изучать мотивы. И вышибать зло.

– В смысле? Зло можно только злом... Я эту тему разрабатывал... А почему – сказал?

– Что – почему?

– Процесс не идет?

– Х!

– Хочешь скажу?

– Тебе-то что с того?

– Да так...

– Опять Августин нашептал?

– Малех не может создать процесс воздаяния, – сообщил Иосиф вполголоса. – И никто не может. Мы будем ему помогать.

– И я про то же.

– Психология ему нужна, – сказал Левий. – Это правда. А процесс – это ширма, чешуя, чтобы мы зря не волновались до поры. Ведь тут все ясно как то что Йося стучит...

– Я стучу в обе стороны, – вклинился Иосиф, но Левий не собирался его слушать:

– ...он будет делать конец света. Это уже ни для кого не секрет, и по радио какие-то вчера говорили. Зачем нужен этот мир, если он принадлежит негодяям? А как все загубит, возможно, спустя какое-то время создаст людей заново, но уже не таких, – он почему-то невольно покосился на бочку, – а исправленных, с отредактированной вдоль и поперек психологией, чтоб грешили только в специально отведенных для этого местах, чтоб чтили кого положено и тому подобное.

Иосиф с сомнением покачал головой.

– А я говорю – да! – распалился Левий. – И начнет прям с Москвы, чтоб по мелочам не размениваться.

– Навряд ли, – сказал Иосиф. – Люди живучи. Всех не истребить. Это раньше можно было. А сейчас – вряд ли... Нет, вряд ли.

– А почему тогда он в Москве? – хитро спросил Левий. – А? Почему не в Париже?

– А если бы он был в Париже, ты бы спросил, а почему не в Москве...

– Случайность – не объяснение, – недовольно сказал Левий. – Ты же отлично знаешь, что он уже давно не играет в кости. Значит, был резон.

Он с жаром запрокинул голову и унес часть водки мимо рта.

– Все законы природы имеют непонятную сущность и неопределенный источник, – сказал Иосиф. – Если люди уверены, что не могут летать, потому что у них нет крыльев, мы с шефом можем хоть в лепешку расшибиться – они не воспарят. Если они убеждены, что в мире нет воздаяния – значит шеф бессилен как бы ни старался. Но он – гениальная чума! – что выдумал: надо сделать так, чтобы люди сами изменили свое мнение. Чтобы они поверили: возмездие есть, оно рядом, прямо буквально на хвосте. И тогда оно появится. С-с... Божьей, впрочем, помощью, наверное...

– Это он мне втюхивает уже третий день, – прозевал Левий. – Через портвейн. Возмездие – портвейн, – воздаяние – портвейн, возлияние –...

Каин сквозь резную рюмку недоверчиво покосился на Иосифа. Тот о чем-то подумал и налил по следующей.

– Закусывай, – предложил он. – А то не дойдет. Левий, вон, сегодня впервые закусывает...

– Подумаешь... – обиделся Левий. – Глупости ваши с Августином рассортировывать... От слова сортир. А закусываю я потому что водку. А кабы опять портвейн, то больно надо. Не мальчик уж, но муж...

– Послушай, Каин! – воззвал Иосиф. – Это мы первые месяцы так вкалываем. – Для пробы, смекаешь? Для тренировки. Шеф просто изучает возможность расширения дела, а между тем смотрит, как влияют таинственные исчезновения на представления людей о возможности воздаяния уже в этой жизни. Для этого ему и нужна мотивация. Чтобы в дальнейшем действовать увереннее. И тех, кого он решил... спровадить, и тех, кого пока оставляет. Ну и нас, конечно, изучает. Кто, так сказать, на что способен. Кто, если так можно выразиться, готов к, а кто еще нет.

– И как? – спросил Левий, прищурившись.

– Пока никак, – признался Иосиф. – Но я видел проект. Это что-то! Тысяча отелей за полярным кругом! Ты представляешь себе, Каин?! Ты-ся-ча! Мы будем только контролировать. Там все будет автоматически. Грешников будут доставлять не добровольно и не по одному, а насильно целыми ледоколами и цеппелинами. Круглый год. И они не будут там сутками рассиживаться, это я те говорю. Входит грешник, ему сверху кирпичом по голове – р-раз! – и в склеп. Следующий: р-раз кирпичом, и в склеп! С равномерностью маятника. Или с монотонностью камертона, кому как удобнее. Бзынь, бзынь. Бзынь, бзынь! А люди тоже меж тем без дела сидеть не будут, они того и гляди начнут выдумывать: ага, дескать, раз с грешниками не все в порядке, не законы ли воздаяния начали действовать? Поспорят немного, – ну это как обычно у них – лет пяток-десяток, и скажут: м-да, верно они, законы. А мы уже тут как тут, на подхвате, создаем им то что они уже сами придумали, разбираем отели, оставляем законы – и даем стрекача. Ну как?

– Мне нравится! – признался Каин. – Насчет стрекача.

– Вот и я про то! – поддакнул Левий. – Хорош, говорю, отель, кирпичом и в колодец, да?

– Это вы оба зря. Так у шефа, – объяснил Иосиф. – Он туман любит. И море выбрал соответствующее – Карское. Море кары, так сказать. Уже и название флагману придумано. "Челнок Харона". Или "Усмешка Прозерпины". Прозерпину знаете? Это что-то!.. У нее такие... А я так и слышу зубовный скрежет обреченных, отправляющихся в свое последнее препоследнее плаванье. Это им не круиз вокруг сфер. Скрип-поскрип, скрип-поскрип. И пощады им нет. Потому что уже все автоматически. Все – секете? Как в электромясорубке. Этого, кстати, как прибить надумали?

– Какого?

– На ком двадцать пять жмуриков. Мож зарежешь?

– Почему же тогда он просил не убивать? – спросил Каин, зевнув.

– Кто?! – встрепенулся Левий.

– Малех.

– А он просил? – насторожился Иосиф.

– Ага.

– На это я могу дать двадцать объяснений, – развел руками Иосиф. – Мало ли что он просил. Ты ведь знаешь, какое значение он придает формальным словам. Он до сих пор не может решить, что перевесит: убийство или исповедь. Это тоже, кстати, потому что люди сами не могут. Ведь большинству раскаяния недостаточно, верно, хочется сугубо по-человечески телесных наказаний. И в тюрьму. И чтобы вонь была. И еще телесных наказаний в изобилии. И прибить до смерти. А чтоб не так легко отделался – потом еще и в ад. Ад-то он для чего народу нужен? Чтоб там были пытки такие, каких на этом свете и выдумать немочь. Так что мы с Малехом-то и кирпичами просто зайчики, каких свет не видел.

– А я утверждаю, что в этом деле будет много непредсказуемых тонкостей. Хотя бы потому что в одном из наших законов сказано: никогда не случается так как завещано. Что-нибудь да обломается. Где-нибудь да оборвется. Закон всемирной пакости. Он на всех распространяется. Вот взять хотя бы меня. Ведь кто может заранее предсказать, что я захочу делать завтра? – заносчиво сказал Левий. – А если я вот не захочу кирпичей, если я вдруг-гуманист завтра, тогда что? И вообще, если уж дошло до воздаяния, то гораздо нагляднее и воспитательнее являться после греха к грешнику и давать в рыло. Чтоб он потом говорил в интервью: я посафсера утром согресыл, покалесив за триссать селеных плишнего своефо, а к весеру явились на том твое, выбили каждый по субу и скрылись. И обещали, если публично не покаюсь прокуратору... добавить. Если не ошибаюсь, это были Иосиф с Каином. Иосиф – это такой здоровый амбал, был особенно зверск и ссылался на зону с кирпичами. Так я вчера каяться не стал, а они в натуре явились снова и... А то можно дать объявления по всем газетам: такие-то и такие-то были уличены Господом в прегрешениях. Если сами в тюрьму не сядут, мы им с сегодняшнего дня в порядке вышеупомянутого перечня будем выбивать зубы, иногда путая оныя с мозгами.

– Да пошел ты! – не унимался Иосиф. – А у шефа, слышь, Каин, есть запасной вариант. Десять тысяч отелей! Без кирпичей. Грешники будут там жить и сильно мучаться, изредка навещаемые журналистами. "Таковы жилища беззаконного и таково место того кто не знает Бога", но лично я предпочитаю кирпичи. А то сразу возникают вопросы о питании, муках и противоречиях с законом, и хотя это сейчас обсуждается... – Иосиф прикусил язык, но было уже поздно.

– Что-что? – спросил Левий. – Кто обсуждает? С кем? Ты понял, Каин, как нас дурят? Оказывается не все из нас равны, оказывается кто-то с кем-то что-то решает! А кто-то должен суетиться с кривым ножом!

– Кстати, Каин, а ты уже был в больнице? – спросил Иосиф, не желая давать объяснения. – Как она там?

– Кто? – не понял Каин и испугался. – Ты про что говоришь?

– Ну-у... – изображая деликатность, Иосиф поджал губы и потушил глаза, – твоя кхе-гхем сейчас в больнице... И-и... состояние не из самых приятных... И-и... насколько мне известно шансов у нее десять на девяносто... А-а... тебе шеф разве не сказал? Мне сказал...

"С-скотина!" – мысленно прошипел Каин. Разозлиться он сумел почти мгновенно и сразу на всех, особенно на Иосифа, но не за то что тот скрыл, а скорее за то что проговорился. Не случись этого, Левий не стал бы задавать неприятных вопросов, и Иосифу не пришлось бы так жестоко менять тему; как будто бы если Каин и дальше не знал о случившемся, все и на самом деле было бы по-другому, и вместо незнакомой враждебной всему живому клинике, она была бы сейчас в тихой школе его непотревоженных представлений вместе с причудливым директором и своими всегдашними шансами – сто на ноль.

Показав Иосифу палец у виска, Левий узнал адрес и вылетел вслед за Каином. Он вытащил его из-за руля уже заведенной машины и поймал такси. Всю дорогу Каин, высунувшись из окна, кусал краешки пальцев. Через полчаса, изрядно проветрившись и протрезвев на холодном ветру, они подъехали к серому неотесанному зданию больницы, похожему на неприступный бастион тысячи болезней.

В вестибюле у понурого лифта ошивалась никем не замечаемая Клиническая Смерть – странная и неприятная бездарность, никогда ничего не доводившая до конца. Каин в ярости прогнал ее на улицу, она не сопротивлялась, только пожимала костистыми плечами, но потом, отделенный от нее толстым стеклом крутящейся двери заглянул в пустые мудрые глазницы и понял, что сделал это зря: он рано или поздно уйдет, а она вернется, и будет права. В конце концов, каждый делает что умеет. А на Страшном Суде, подумал Каин, у нее найдется больше адвокатов, чем у любого из нас...

Лифт – Челнок унылого бесчувственного Харона – долго не чалился, а потом медленно и натужно плыл, скорбно скрипя всем своим гробом. До неба было так же бесконечно далеко, когда он остановился в маленьком унылом закутке, распахнув свою крышку.

Длинный глухой серый тусклый коридор отрывал, собирая дань с ног звуки шагов. Пожирал без отклика, целиком, возвращая странный однообразный моноритм: Морг. Гроб. Труп. Склеп. Тлен. Смерть... Рок. Рок. Страшно тратить больше одного слога. Сокращения полунамеков. Эвфемизмы четвертьмыслей. Поворот. Лестница. Достаточный лабиринт. Непризнанный микродедал. Зодчий. Злой отче. Чтобы не спастись. Четыре широкие изогнутые изъеденные ногами полутеней натретьстертые ступеньки. Вниз.

Рок.

Рок.

Рок.

Рокк. Давно не мытый каменный пол. Полинялые без признаков цвета с подтеками стены. Высокий статный потолок. Объем воздуха перед смертью – три с половиной кубометра на душетело. Тени меняются – подтеки текут.

А что ты будешь здесь делать? Работать. Пожим плечами. С Авелем? Легкий смешок. И с Авелем. Это совсем не смешно. И с роженицами? Смешок. Маленький смешливый мешок. Ага. А правда что. Что? Что из ребра? Недоверие. Да кто его знает. Из ребра. Потом из колена. Из мениска? Из связок. С чем связок? С тем светом. С доступной для измывательства Вселенной. Зачем я тащу ее за штору моей избыточной памяти? Глубже, глубже. До пределов несбывшегося вымысла. Мультиничтожество. Раскаяние. Запоздалое раскаивание.

В жутких байковых одеяниях мимо бесшумно проскользнули две-три мутные тени. Два-три унылых лика. Как собственные эфемерные зеркальные отражения. Лики – отблески – блики – отклики. Такую одежду можно надеть только раз – как символ смирения. Из нее уже никогда не выкарабкаться. Одежда-вампир. Убивает антикрасотой.

Левий тактично остался за дверью, а Каин вломился в палату, даже не успев понять, почему он выбрал среди множества одинаково-безликих, – даже могилы всегда разные! – дверей именно эту. Комната – ее мертвенная неряшливость с рядком голых пружинных коек – только глубокая безвоздушная непроглядная могила может избавить от этого вечно скрипучего издевательства – нарушалась в правом углу, у грязного окна и жарких чугунных радиаторов, скрывающих за собой лохмотья колышащейся пыли: там на последней кровати, под монотонным звуком серого, в запахе черного, укутавшись в одеяло – кучу бурого и облезлого, – и положив головку на подушку – вал высокого и несгибаемого, – тихо, будто извиняясь, дышал комок Каинового сердца, и от непривычного волнения у него мгновенно набухли глаза.

Она не спала всю ночь, и в ее свечении вокруг обычной короткой прически мутно улавливались усталость и покорность – остаток длинного истощенного страха. Она не поднялась и не обернулась на шум, он решил, что она все-таки задремала и тихо подошел к постели. Он всегда любил рассматривать ее спящей, ему нравилось ее еще наполовину детские черты лица и странная пленительная привычка наваливаться на одну щеку, что делало ее особенно притягательной и требующей немедленного сильного покровительства – то, с чем Каину больше всего не повезло в жизни, – но теперь его поразило совершенно другое, – неестественная белизна ее чуть смуглой кожи и сухая истонченность, почти прозрачность век – без единой розовой прожилки, как будто кто-то выкрал у нее всю страсть и заменил ее злой насмешливой скорбью из свинцовых белил.

Солнце – нахально влезшее в окно оно только безжалостно подчеркнуло бледность ее лица, как будто само желало удостовериться в неуместности своего освещения. Каин подумал, что когда-то где-то он это уже видел. Или – не видел, но – помнил: могильную бледность на беззастенчивом солнечном фоне. И когда она умрет, – когда мы все умрем – оно все так же нагло, как неживое, будет заглядывать к оставшимся в живых: – посветить? Это я мигом! – на черта не нужный свет.

У кровати на столике стояли цветы, и несколько увядших лепестков упали на листок с молитвой. (Господи, я опять забыл! – ударило в него. – Лишь бы она не заметила, что я их забыл…) Какие-то игрушки. Глаза и когти плюшевого мишки смотрели на мир одинаковыми пуговицами.

Она не спала – медленно открыла веки, и долго не могла посмотреть прямо на Каина, концентрируя непослушный взгляд то перед ним, то устремляя его куда-то сквозь бесконечность. Блестка неожиданной радости почти тут же затмилась выражением глухой тоски и немого страдания, тогда он, поддавшись порыву нежности, нагнулся и прикоснулся губами к ее холодному лбу, не отрываясь прополз ими к глазам и ощутил на языке соленый вкус крошечной еле живой слезы. Губы – она приоткрыла их, желая что-то сказать, но потом передумала или не захотела огорчать его безуспешной попыткой побороть подкативший комок. Каин впервые почувствовал, что совершенно не знает, что делать, хотел произнести что-нибудь теплое и ободряющее, но понял, что волнение выдаст его срывающимся голосом и тоже промолчал. Он чувствовал что они ощущают одно и то же, только она была уже далеко, гораздо дальше всех пределов его досягаемости, за гранью любой недоступной глубины, и хотя он еще легко мог дотронуться до нее, но знал, что это поможет не больше чем попытка спасти падающего в пропасть брошенной вдогонку веревкой. Они просто смотрели друг другу в глаза.

Глаза не могут обмануть. Встречные взгляды – это точка соприкосновения душ. У меня есть душа, я точно знаю. И я вижу твою. Максимум, что могут их глаза – это попытаться скрыть за расходящейся складкой уголков своих век жалкое вранье неподавленной гордости, но вряд ли найдутся глаза, которым бы это удавалось. И, глядя тебе в глаза, я могу сказать: ты – это нечто. Ты – это что-то. Все, что есть в этой ненужной мне части мира – это ты. Остального просто вовсе нет.

– Не надо, – почувствовал он от того уставшего и закрывшего глаза.

Сказала? Не надо – что? Быть здесь? Смотреть так?

Он опустил веки, решив чувствовать ее по-другому.

Слишком много – и ничего для созидания. Раньше не было нужно.

Кроме как. Кроме как... Не хватает влияния. Невозможно остановить.

Жуткая кривая в его возбужденном беспомощностью сознании достигла пика и медленно кивнула нагнулась опрокинулась готовая рвануть ринуться рухнуть вниз перевалившись через.

Через бессилие.

Эклектика разных жизней.

Она появлялась для него завистью беспечной вспышки, а уходила беззаботным эхом себя – растрачивая разбрасывая разбрызгивая рассеивая расточая вокруг себя свою несметную энергию ярко и жадно, ее приближение он начинал воспринимать за два квартала, а ее горячая торопившаяся зачерпнуть из жизни рука довершала его жгучим прикосновением маленькой ладошки.

Смешение восприятий.

От нее самой исходило какое-то странное тепло, в силу ли настроения, навеваемого Каину уже самим ее присутствием, или просто мягкий оттенок ее всегда как будто загорелой кожи внушал ему эту – на самом деле существовавшую ли! – иллюзию. Она была незыблемым сияющим центром его мироздания, он рассматривал контур ее почти до самых бровей скрытого челкой лба, плавные спелые впадинки на висках, тонкие прямые линии всегда чуть улыбающихся влажных губ и ласкающие взор роскошные плавно струящиеся ослепительно белым укрощенным на самом пике водопадом волосы, делавшие свободную кисть божьим соизволением лучшего художника недостойной ее облика.

Он ни разу не видел ее читающей, хотя, без сомнения, книги не были чужды ей совсем, и ее неопытная восторженность от его сомнительных рассказов доставляла ему нескрываемое наслаждение. Ее впитывающий взгляд, даже простой наклон головы делали его тривиальные мысли (или только казалось под ее волшебным внушением?) мудрее и величественнее, а голос без интонаций – мягче и возвышенней.

Ее семья... Он пытался вспомнить, что она говорила ему, но не мог, это не сохранилось в нем, погребенное без следа под гораздо более насыщенным впечатлением от ее голоса, вещавшего о небогатом опыте малюсенькой жи...

– Плохо, – слабо прошептала она.

Каин очнулся и сразу ничего не понял. Он хотел что-то переспросить, но все оказывалось неуместным: Плохо? Холодно? Страшно? Что-нибудь нужно? – глупо...

– Больно, – сказала она, пока он лихорадочно соображал.

И опять: больно? Что болит? Где? Что-нибудь нужно?

Его вдруг осенило, он вскочил и порылся в карманах. Проклятье! Куртка была другая. Левий! У него наверняка есть. Только бы он не ушел! Сколько они тут просмотрели друг на друга? Час, два?

Левий дремал в коридоре, опустив голову на колени, но понял все сразу. Конечно, опиум у него есть, конечно с ним он никогда не расстается, конечно он знает, сколько надо. Первый раз? Вот столько.

Каин бережно растворил щепотку в одном-единственном глотке воды, он не был уверен, что ее сил хватит на большее. Она доверчиво посмотрела на него, с трудом повернула голову и он влил в ее губы чуть мутный раствор живой воды, пустив по щеке на подушку выпуклый ручеек из нескольких капель.

– Будет легче, – пообещал Каин.

Бессилие слабой.

Некоторое время ее взгляд выражал только вопрос, но постепенно она успокоилась и задышала ровнее.

– Я сегодня же перевезу тебя в... к... – сказал он, а она только чуть поморщилась и едва заметно качнула зрачками в знак отрицания.

"Там тебе станет лучше", – хотел сказать он, но под ее глазами не смог соврать.

Действие опиума постепенно проявлялось, она как будто начала оживать, и хотя Каин знал, что это лишь мираж, ему хотелось верить, что чудеса не кончаются на нем самом. Она ничему не сопротивлялась.

Когда ты приехал?

Сегодня.

Надолго?

Он проглотил слюну. На неделю – сказать так, подумать так было выше его сил. Недели – пустячного мига – для нее уже не существовало, и он знал, что ей тоже известно об этом от себя. День, постепенно переходящий в вечность – это все что у нее оставалось.

Ты больше не полетишь?

Не знаю, – ответил он честно. – Я ничего не.

Кроме того что уже ничего не хочу. Никаких судеб миров, пусть миры решают сами, никаких законов, никаких действий. Присно. Во веки веков. К черту.Полмира мне надоела безвозвратно. Остальная ждет своего. Но, Господи, как же долго пришлось понимать...

– Тебе лучше?

– Да-а, – сказала она. – Нам с тобой было хорошо, да?

Он кивнул.

Скажи, что еще...

...Есть шанс? ...Не все потеряно? ...Мы встретимся??

– Да, – пообещал Каин. – Конечно. Обязательно. Да.

– Ведь ты... – попыталась она снова.

...сам непонятно почему жив!!

В комнату кто-то вошел. Каин обернулся. Врач – палач Аид (непременно оправдать!) с высеченными из мышечной плоти руками посмотрел на него с сочувствием, которое только могло допустить его скалистое лицо, он точно знал, кому из живых сочувствие нужнее, и впервые в жизни Каин его не отверг.

– Вы – кто? – тихо спросил он Анубис жрец смерти Танат.

Каин вздрогнул.

– Й-а? – потянул он время.

Ну не я же.

Конечно. Не ты. Еще бы – ты!

Каин подумал, что его уже тысячу лет никто не спрашивал в лоб, кто он. Ему нелегко далось усилие подавить свой порыв подумать на эту тему прямо сейчас.

– Вы останетесь-сь?..

Да, – хотел сказать Каин, но вдруг услышал:

– Нет! – и тише, как просьбу, которой нельзя ослушаться: – Не-ет...

Он наклонился к ней.

– Почему?

Она помедлила минуту, набираясь сил.

– Я не хочу... – но вместо окончания только вздохнула. – Обними меня, – попросила она.

Он прижался щекой к ее щеке и где-то на грани чувств услышал:

– Почему Бог такой несправедливый?..

Каин оторвался и посмотрел на нее, желая уловить, говорила она это, или ему показалось, но она уже закрыла глаза и отвернулась.

– Я спрошу у него, – ответил он.

Левий хотел отвезти Каина в гостиницу, но Каин настоял, что дойдет пешком сам.

– Будь осторожен, – попросил Левий, – ты сейчас в таком состоянии! И, мой тебе совет, не делай глупостей, не ходи к нему.

Каин промолчал.

– Он циник, – продолжал Левий. – Ты же знаешь. Только хуже будет. Прими все как есть. Тебе еще жить и жить. Плюнь ты на него. Каин?

Шаги назад по пространству и вперед по времени. На него я давно плюнул, а на нее? Чем я только не занимался, но назад по времени никогда не ходил... Один шаг, пока нога переваливается с пятки на носок, пятка – прошлое, носок – будущее, в едином миге, на скользком тротуаре, покрытом в любое время года неизмеримо тощей пленкой настоящего, которого не коснуться подъемом стопы. Угораздило родиться Каином. Отягощенный иллюзиями. Лучше поздно чем никогда. Никогда... Еще радовался, когда родили. Потом когда взяли. Болван.

В тени зданий мир был тускл и не имел завершенных контуров, а каждый шаг по асфальту отдавался в голове чередой сладковатых, беспамятно ветхих и наполовину ложных воспоминаний о вечном лете и черноватом: Каин-Каин!.. А разве я сторож?.. В зависимости от освещения весь стареющий город менял свой смысл на прямо противоположный: искрясь на солнце Содомом жизни, он исчезал следом за ним как нелепый мираж, оставляя лишь неправильные влажные подтеки на серых стенах громадных скучных укрывищ от снега и льда. Мой дом – Содом, сказал Едом... считалочка. Как там дальше?.. Всюду тьма, им всем гибель – удел... Каин-каин-гдетты-былл...

Каин уместился в тесных переулках и месил ничью грязную снежную кашу до тех пор, пока ноги не начали болеть, и он невольно вспомнил обескураженного Дана, когда тот впервые высморкался так, что у него заложило ухо: "и главное – ник-когда не надо ввергать свой организм в критические состояния. Он воздает сполна". Похабник. Ползет, свою являя власть.

Он приостановился на углу прикурить сигарету. Кто-то еще более нежный и жалкий чем он робко подкрался сзади и вежливо потерся о ногу – точно от будущего к прошлому. Котенок, непонятно как выживший и уже переходящий из отрочества в самостоятельную зрелость кота или кошки, медленно поднимал готические стрельчатые зрачки вдоль стоящего настоящего Каина, от стопы к небу, к маленькому богу в труднодостижимых высоких глазах. И вознесясь, пискнул. Каин машинально порылся в карманах, хотя знал, что ничего кроме бессмысленных денег там не могло быть. Котенок еще раз вытер щеку, оставляя на всякий случай свой запах на джинсах, и медленно побрел прочь. Каин посмотрел на свою ладонь и рассмеялся.

Довольно урчащий зверек, забыв о боге, волок к своему жилищу длинную мягкую сосиску. Меня стало меньше. Хотя... Это спорно. Как посмотреть. Да и-и... Существенную часть я заберу завтра. Если не забуду. Органика. Лишь бы не думать... Лишь бы не...

Каин не знал, где остановился Малех и остановился ли вообще, но интуитивно чувствовал, что идет правильно. Интуиция, помесь всех непородистых изотропных чувств с эзотерическими знаниями, его никогда не подводила.

Шеф сидел в кресле посреди комнаты и распускал свои кольца.

– Меня ждешь? – спрашивал Каин.

– Больно надо!

– А что делаешь?

– Общаюсь со Всевышним, – хитро отвечал шеф.

...Многие стремились похвастаться от имени Бога, – излагал Каин, – многие пытались утверждать, что достигли какой-то по-настоящему большой цели, даже рот открывали, ан – не вышло. Даже правдоподобно обосновать эту цель они не смогли. И у тебя не выйдет... Пардон, у вас со Всевышним, я хотел сказать.

– А ты что предлагаешь? – спрашивал шеф.

Не цели, но люди!.. Люди Цели... Целелюди... Кантегорически!..

Малех спал на широкой квадратной кровати в обнимку с книгами. Каин безжалостно растолкал его.

– Каин, душечка, – не понимал спросонья Малех, – на тебе лица нет! Что стряслось?

– А догадайся, – грубовато просил Каин.

Малех подумал.

– Избавь меня от этого тона, будь добр? И если хочешь что-то сказать – выкладывай, а то, честно говоря, у меня дел по самое горло.

– Ты можешь ее спасти?

– Каин, я кого-нибудь спас за последнюю тысячу лет?..

– Можешь или нет?!

– Я создал процесс, и тебе об этом известно не хуже моего. Я ни во что не буду вмешиваться.

– Ну я один раз тебя прошу!..

– В смерти нет трагедии... Верь.

– Я знаю, но я о жизни.

– Если с ней все было хорошо, то там и будет хорошо.

– Я только не понимаю, почему здесь так не может быть!

Дан садился в такси с тем чтобы куда-нибудь отъехать. Каин отломил дверцу, схватился за кольцо и насильно выволок из машины ненавистное тело.

– В чем де... дело, Ка... Каин! – задыхаясь между пыльным капотом и Каином, причитал Дан. – Ну все, Каин, все, я все исправлю, но...

– Испра-авишь-шь! – шипел Каин. – Куда ты денешь-шься! Но сначала ты мне ответиш-шь, зачем ты все это подстроил. Всю эту историю! – орал Каин. – Ты ведь специально, я знаю, ты ведь знал, чем все закончится! – бесновался Каин. – Знал – и подстроил! Что ты так на меня уставился? И нашу с ней встречу, помнишь, в дурацком храме? – спрашивал Каин, – и мой приезд сегодня, и Иосифа, а! А он-то дурак напыжился, думал, что все по своей воле делает! – хохотал Каин. – Чего ты этим добиваешься, я не понимаю? Силу свою хочешь показать? Самый могучий, да? Управы на тебя не найдется, думаешь? Или ты мне все никак за прошлое отомстить не можешь?! Тебе моих мучений было мало? Ты всю землю готов утопить, лишь бы мне хуже стало! Иова из меня хочешь сделать? – перечислял Каин. – Так вот имей в виду, я тебе не Иов, я плевать на тебя хотел, и ждать, пока ты меня совсем изведешь, тоже не стану...

Шеф купался в бассейне. Каин пнул ему с бортика резиновый спасательный круг и угодил точно по голове.

– Козел ты, Каин! – говорил шеф, – и шутки у тебя дебильные...

– От такого и слышу, – отвечал Каин. – Ты теперь от меня хрен чего дождешься, понял?

– Нужен ты мне! Катись колбаской и ничего у меня больше не проси!..

– В гробу я твои подачки видал!..

– Каин? – спросил шеф, не оборачиваясь. – Я знал что ты придешь. Садись. Я тебе звонил, но-о...

– Я был.

– Мне Иосиф сказал. Ты на меня...

– Да нет.

– Извини.

– Да уж...

– Налить?

– .

– Ты не должен никого винить. Ты знаешь, я тут последнее время слегка сдвинулся на самых разных аспектах темы воздаяния и, образно говоря, все это – воздаяние за свободный выбор. Дерево удовольствий вместо дерева жизни.

– Ты сдвинулся, а при чем тут мы...

– Но, ответь мне честно, вам ведь было хорошо вдвоем?

– Хорошо, – согласился Каин. – Но – было.

– Хорошо. Но ты же понимаешь, что это не могло продолжаться вечно.

– Вообще-то не понимаю.

Они помолчали, глядя в разные стороны из разных сторон.

– Перестань, – сказал шеф. – И признайся, ты ведь мысленно меня проклинал?

– Толку-то. Ты лазил в мои мысли?

– Ты же знаешь, что нет.

– Ну?

– Ты меня ругал, потому что тебе казалось, что я несправедливо к тебе отнесся.

– Ну...

– Заметь, к тебе, а не к ней. Тебе жалко-то себя, верно?

– Не верно. Все до последнего слова было верно, а оно – нет. Такие вещи на логике не строятся. Мне жаль ее, в особенности потому, что ей так мало лет.

– Других-то тебе не так жаль, а? Потому что ты их никогда не видел. Нельзя жалеть то, чего нет. Она умрет в пять утра, и тогда ты поймешь, что ты не разбираешься даже в себе самом. Умерла так умерла.

– Да-а, ты – циник, – сказал Каин. – И – злой.

– Она была внешне свободна, но когда настало время, у нее не осталось... Ты сам знаешь чего. Жизнь – такая хитрая штука, где каждый совершенно один, хотя вокруг полно народу, и каждый для другого – лишь эпизод. Нельзя вместе родиться, прожить и умереть, каждый сам по себе. Ты для нее был таким же эпизодом, и взять тебя с собой она не сможет. Чтобы жить, нужна воля. Желания недостаточно. Пусть все рухнет, но... Понятно?

– Если бы это говорил не ты, я бы послушал, – сказал Каин. – Но это говоришь именно ты, который может изменить что угодно. Признаться, я еще не встречал никого, кто под свою лень – или что там у тебя, ты хоть сам-то знаешь? – подводил бы столь несокрушимо мощную идеологию. Мне больше нечего делать в Москве. Я улетаю назад. Я вряд ли вернусь. Хоть все рухнет.

– Я не могу изменить что угодно. Ты меня с кем-то путаешь. Нет воли – и меня нет. Нет веры – и я в небытии. В ближайшее время рейс не намечается.

– Я могу своим ходом. Я должен хочу улететь до пяти. По собственной воле.

– Каин, – предостерегающе покачал головой шеф. – Не искушай Господа; поверь, когда придет время, он сам тебя искусит.

"Ты слишком злоупотребляешь дорогими условностями".

– Ладно, посмотрим, – он поставил стакан и встал.

Назад Каин поехал в метро. Час пик прошел, и народу было немного, Каин увидел освободившееся в углу место и пресно опустился на плоское коричневое сиденье. В пять. Он сказал в пять. Значит в пять. Значит, осталось девять. Я мало думал о ней раньше. И все в контексте самого себя. Были дни, когда совсем не думал. Потребительски. Как приеду, каким покажусь, как буду выглядеть, что скажу. Она была фоном, на котором я рисовался. Зеленым сукном для карт моей судьбы. Зачем я прилетел себя мучить? Не знать – было бы лучше. Узнать потом сразу, когда ничего нельзя сделать. Сейчас тоже нельзя. Только думать. Лучше, когда и думать нельзя. Ей тоже было бы легче.

Вагон постепенно заполнялся. Все места были уже заняты, но рядом с Каином почему-то никто не садился. Он осторожно огляделся, но никто не таращил на него глаз, как на чудо, на всякий случай он взглянул на свое отражение в боковом стекле – все нормально. Свечусь я зверски, но они не видят. Чувствуют что-то. Страх. Как будто я занял территорию, пометил ее и буду защищать. Как будто я животное. Как будто и не было тысяч лет. Их эволюции. Не буду я ничего защищать, садитесь. Черт с вами.

Какая-то старуха, пошныряв глазами по вагону и не найдя ничего лучше нехотя и осторожно примостилась на краешек сиденья рядом с ним.

Извиняется всем телом. Всей душой прощенья просит извините я бы никогда если бы другое место... а так простите я старая я незаметно постараюсь немного посижу а? если вы прогоните я конечно мне сходить скоро через одну если бы я помоложе чуть я тут сумочку поставлю. мне держать тяжело. мне умирать скоро через одну, да. у меня ноги... я только до смерти додержу досижу доставлю бессилие слабой...

А сумку все-таки поставила между. Инстинкты чужой опасность. Ничего не изменилось. Все изменилось. У нас не было у них есть. Сами придумали. Зоопарк тысячи интеллектов. Старость отвратительна. Особенно у женщин. Выдуманное предназначение исчерпано и жизнь потеряла смысл. Давно бы пора тысяче интеллектов придумать что-нибудь взамен. Ее это тоже ждало. Может и не стоило дожидаться. Малех спросил было хорошо ведь было кто бы ни был наверное прав. Заботиться о беременной жене потом о маленьком ребенке потом о взрослом ребенке потом о старом ребенке потом о мертвом ребенке это я без подсказки себе заготовил. И ей. Идиот. Как можно желать такого? Ужас, который всегда со мной.

Нищая с чадом. Ждет, пока закроются двери. Чтобы никто не сбежал. Будет просить. Слезно. Я бы тоже попросил. Лакримозно. Адское изобретение – сиденья напротив. Обязан смотреть на дюжину глаз. Закрылись. Что-то громко говорит. Денег нет. Дайте денег. Первый и последний раз. Уедем, больше просить не. Как будто в этом дело. Нам есть не на что. Я сама и не даже не думаю ребеночку надо. Поедим и поедем. И умрем там без вас сами не потревожим не не. Сами управимся. Москва богатейший город и закопаемся сами. И добрейший и злейший по мелочи каждый. Вам и незаметно. Как будто всем денег жалко. Как будто кому-то хоть. Кто может отвернуться счастливый отвернулся. Кто может заснул. Кое-как-то. Кто не может завистливо смотрит на тех кто может. Уткнулся в газету. Аура вокруг ушей розовеют строчки не лезут в глаза. Сверхчеловечки.

Жуткое унижение. От чужой униженности но они преодолели а я. А они. В глазах мы не готовы. Как посмотрят другие. А куда вы деньги денете спасительное. Куда так и поверим. Небось вас специально по вагонам засылают потом все отбирают. Нет. Нет ясно вам? Ребенок пошел собирать. Кто-то единицы дает что-то. Кое-кто-то. Порылись в карманах. Попросят дадим нет нет. Ребенок. Это уже жестоко. Глаза исчезли. Подойдет к тому спящему а газетному мимо. Самое тяжелое посмотреть им прямо в зрачки. Когда же станция выйду хоть рано. Выбрали перегон подлиннее не в первый раз. А если правда. Выдержать взгляд невыносимо. Если попался отказать невозможно. Благодарит. Дай бог здоровья. Благо дарит. Бездумно. Дай бог здоровья. Попросить их, чтобы за нее? Мне сказать не надо. Не даст сказать он. Взять и сказать. Не даст. Я только что от него. Нужно ему ваше счастье-несчастье. Сами берите. Коричневые яблоки на голубовато-белом блестящем фоне. Куча денег. Сами выбирайте. А-ля фуршет. Здоровье счастье радость чего там кому сверхчеловечки ангелам и смерти и слабой воли своей и во веки веков! Полные карманы. Любой хватит на неделю. А с волей на сколько на жизнь на вечность. Будь счастливым. Сейчас я узнаю, как чувствует себя Бог. Все видеть и знать. Вот сейчас. Только надо выдержать взгляд. И ничего не делать. Три секунды – больше не понадобится. Только впитывать мольбы.

Вот он – ад. Бесконечно растянутое мгновенье до избавления. Раз. Головой в обе стороны шея как будто из стали кто-то посмотрел и тут же отвернулся два – два же! Ужас при встрече с человеком. Теперь я понимаю. Вот теперь только. Старушка потупилась. Самой не хватает. Врет. Думает что все подумают что у она стара у нее нет а другие вот почему этот молодой здоровый а все просто что повезло есть что псевдогосподу представить дряхлость подумаешь достижение будто ему дело есть как будто не узнает если надо. Не может и все. Унижение. Ну. Ну-у! Три... Ребенок, глотающий слюну. Я больше не могу. Хватит. Я все могу но хватит Мне плохо. Сердце мое... Хватит. Избавьте меня кто может за что угодно станция больше не ммм! таганская простите ради...

Ради нее что ли.

И ... слабой воли своей.