Коряга

На чтение потребуется два часа | Скачать: doc, fb2, pdf, rtf, txt | Хранить свои файлы: Dropbox.com и Яндекс.Диск

 

 

 

19

 

Осенью многие из хозяев Великодворья уезжают то в Вологду, то в Ярославль. Нанимаются на работу, чтоб к весне возвратиться домой с деньгами. Остаются в селе лишь крепкие мужики, у кого зажиточное хозяйство, да те, кто имеет своё ремесло и может на хлеб прирабатывать без отъезда.

Пылаев к селу как прирос. Если куда на Маршале и поедет, то в этот же день – и назад. В селе его держит земля. Превращает её из обычной в ту самую, от которой прёт урожай. Для урожая же нужен корм, которым питаются черви, жуки, бактерии, многоножки, словом, всё население верхней почвы. Солома для всей этой челяди, как для людей чёрный хлеб. Соломы, как правило, не хватает. Что ж? Заменит её растительный дор: отава, крапива, трава, сорняки, опилки, рогоз, камыши и всё то, что когда-то росло и растёт. Заготовляет всё это Максим не только летом и осенью, но и зимой. Ездит на дровнях за несколько километров. Коса, знай, свистит, ссекая вместе со снегом хоть болотистую осоку, хоть полынь, хоть озёрный рогоз. С лесных полян, делянок и перелогов переправит он это добро на Маршале в поле. Иногда привезёт целый воз насечённых ветвей. Соседи спрашивают его:

– На кой ляд возишь-то этот мусор?

Максим снисходительно объясняет:

– Земле нужен корм. Вот и кормлю её. Чтобы не отощала…

Катерина Максиму в помощь. Особенно любит рубить топориком ветки, превращая их в рассыпчатую лапшу. Лапшой покрывает весь огород, где выращивает овощи и картошку.

Здоровьем Бог Катерину не обделил. Вечно румяная, в крепком теле, с руками, которые всё умеют, она везде и всюду на месте. А если рядом ещё и Максим, то вся высвечивается задором и даже готова взвалить на себя, кроме своей, и его работу. Оттого и готова была прогуляться с косой по буды́льям травы или взяться за колку неко́лких кряжей, и за всё остальное, что давалось Максиму не так-то легко, и она норовила ему пособить. Но Максим как-то резко сказал:

– Пока я жив, работать тебе за себя не дам. Ты и так у меня как лошадка. Двор и дом на тебе. Огород на тебе. Да ещё вон и наша кроха…

 

Как и многие мужики, время от времени отправлялся Максим на рынок. Увозил на обмен зерно. Возвращался всегда при деньгах, не забывая и про подарки. Жене – платье со вставками по подолу. Дочке – что-нибудь из игрушек.

Жизнь пошла по доброй дороге. Жаловаться не надо. Дочка росла сама по себе. Маме она не мешала. Напротив, старалась помочь. Вяжет мама кофточку или рубаху. Она обязательно возле обновы. Сопит и кричит, пытаясь поймать ручонками нитку. Нечаянно оборвёт и глядит снизу вверх. Виновато глядит. И встретившись с мамиными глазами, даёт ей понять, что она это сделала не нарочно, виновата тут не она, а слабая нитка.

Летом девочка возле овечек. То поцелует их, то погладит. Иногда пытается сесть на овечку верхом, чтоб прокатиться, как это делает папа, когда по утрам выводит Маршала из-под дома и, запрыгнув в седло, уносится вместе с топотом конских копыт куда-то за огороды, где равнина лугов, синева и большое-большое солнце.

Когда Лёльке пошёл третий годик, у неё появился жених. Звать его Коля. Он был старше её. Но она брала над ним верх. Заставляла его опуститься на четвереньки, чтобы быть для неё покорной лошадкой. Она сидела на Коле верхом и отдавала команды: «Но-о!» или «Прру». Коля был добрый, послушный и терпеливый. Возил наездницу на себе, пока не падал лицом в муравку, где притворялся мёртвым и отдыхал. Тут уж Лёля себя проявляла как барышня-санитарка. Гладила Колю по голове и с сочувствием в голосе:

– Ой! Ой! Была у меня лошадка. Разумница-то какая! И на вот тебе – померла… Но я-то на что? Кто я такая? Я – тётя доктор. Сейчас и вылечу я тебя. Дай только сбегаю за лекарством! – и, поднявшись с земли, заторопилась к дворовой луже. Зачерпнула ладошками воду и сразу – назад. И очень расстроилась, когда на траве вместо Коли увидела лишь отпечаток от двух его рук, двух коленок и подбородка. Помотала головкой:

– Какой нехороший мальчик! Был мертвый – и нате-ко, убежал! А я-то лечить его собралась. С лекарством пришла. Зря и старалась…

 

 

20

 

Счастливое детство. Справная жизнь. Давно ли всё это было? Да, именно было, когда в стране благоденствовал НЭП, и можно было держать во дворе любую скотину, выращивать хлеб и, самое главное, – торговать, отправляясь с добром своим в те края, где можно продать и купить всё то, что было в ходу в каждом городе и деревне.

Обогащающийся крестьянин не собирался жить хуже, чем жил, ни в 25-м году, ни в 26-м. Однако в 27-м в закрома государства поступило сельхозпродуктов в полтора раза меньше, чем в предыдущем году. Главной причиной такого огромного недобора стало резкое понижение закупочных цен на все товары крестьянского производства. Крестьяне, чтоб не остаться в разоре, стали сдавать свой товар куда угодно, но только не в государственные амбары.

Кремль понимал, что всё это может закончиться катастрофой. Поэтому принял меры. Во все уезды были разосланы циркуляры, требовавшие ареста лиц, способствовавших срыву закупочных цен. Появились уполномоченные, в чью задачу входила организация на селе приёма сельхозпродуктов по вновь установленным ценам, которые были ниже рыночных в три, а то и четыре раза. Они же, как представители власти, стали выискивать адреса, где придерживался товар. Искали с помощью председателей сельсоветов, коммунистов и комсомольцев и тех безлошадных хозяев, в ком сильна была зависть ко всем, кто жил успешнее, чем они. Большинство из наводчиков в выявлении нужных хозяйств помогало уполномоченным скрытно.

В Великодворье такие наводчики не водились. И вдруг… В распахнутое окно сельсовета влетела газетная птичка. Опустилась на стол, за которым сидел Иван Поликарпович Караузов, сухощавый, лет пятидесяти мужчина с постным лицом, отражавшим конторскую скуку и неготовность во что-то вникать и что-то решать. Караузов смутился, когда увидел перед собой бумажную гостью. Развернул её и сразу заметил между газетных строк написанные чернилами разборчивые слова:

«Довожу до сведения. Сегодня 20 сентября 1928 года. Побывал в райцентре некто Максим Пылаев. Туда он свёз пять мешков зерна нынешнего урожая. Свяжитесь с Заготконторой. Поступило ли туда это зерно? Всего скорее, не поступило. Наверняка Пылаев продал зерно кому-нибудь из барыг. Считаю Пылаева отъявленным спекулянтом. Таким же считаю его отъявленным кулаком, на кого каждое лето при уборке зерна батрачит местное население. Примите к сведению.

С большевицким приветом Свидетель».

Иван Поликарпович построжал. Что и делать? Лучше бы ничего. Да ведь не знаешь, кто такой этот чёртов свидетель? А вдруг он тот самый, кого не положено выявлять? И всё-таки: кто же он? Кто? Видимо, кто-то из коммунистов, коли в записке сидит «большевицкий привет». Да и письменной речью владеет, как районный корреспондент. В Великодворье грамотных – раз, два, три. Сам Пылаев – с высшим образованием. Но он не в счёт. Ветеринар ещё есть, Василий Иванович Садов. Этот со средним образованием. Но слишком уж он общительный, слишком открытый. Если кем-то и недоволен, то скажет об этом ему в глаза. И скажет не просто голосом – криком, бранью, а то и фасонистым матюгом. Тайком же, да чтобы чернилами по газете – нет, на подобное он не мастер. А если Кугликов Геша, тальянщик, а со вчерашнего дня ещё и избач, кого только что приняли на работу, чтоб поднимать культуру села? Тоже со средним образованием. И тоже общительный, тоже открытый. Мало того, злой на язык. Правда, ругает не деревенских. Своих он, как правило, хвалит. Порой их даже и защищает. Ни дать ни взять народный заступник. Не Геша это. Не он. Скорей на него донесут, чем он донесёт. Потому как ругает он тех, кто не рядом. Кто в Москве, кто в Кремле. С ним общаться даже опасно. А вдруг кто услышит со стороны. Услышит, как слышит Ухо, и донесёт об этом через бумажку, которую может пустить и птичкой, и самым обычным с маркой письмом. Такое письмо нынче в майские дни пришло на райком. Сообщалось в письме, что Гриша Зайцев на празднике Пасхи, катая яйца, катал вместе с ними Советскую власть, называя её Ленинской проституткой. За Гришей приехали ночью. Ночью и увезли – и его, и жену его, и детей, и бабку Евфалью, и даже гостивших у них тестя с тёщей. На трёх лошадях. Две лошади были Гришины, третья – с конюшни райисполкома. Всю остальную Гришину живность – корову с телёнком, свинью и десяток овец перегнали в райцентр. Туда же отправлены были хлеб из амбара, картошка из подпола и корчаги с маслом, творогом и сморчками.

Пятистенник был передан сельсовету. В одной половине его, где русская печь и полати, как раз и сидит сейчас Караузов. В другой половине – изба-читальня. Там – Геша.

 

Иван Поликарпович вылез из-за стола. Приоткрыл обе створки окна, пронырнув в проём головой. На улице – никого. Пыль дорожная. Курица с петухом. Да крыльцо дома через дорогу, откуда, виляя хвостом, глядел на него бриллиантовыми глазами стоявший на жёлтых копытах, как в башмаках, бородатый козёл. Машинально рассматривая козла, Караузов вздохнул: «Кто же подбросил мне эту птичку?». Худое лицо его ещё более похудело, обнажая муку незнания и протест. Сильнее всего досаждало то, что писульку эту было нельзя разорвать и швырнуть куда-нибудь в печку или под печку. Тот, кто отправил её ему, знал, что она попадёт Караузову в руки. Стало быть, можно с него и спросить: как среагировал он на сигнал? Если никак, то кто он тогда в глазах уличителя спекулянтов? Недобросовестный служащий сельсовета? Перепуганный бюрократ? Политический недоумок? Нет, нет, нет! Всего скорее, антисоветчик, кто в контре контру не разглядел. Смущало также его и то, что к Пылаеву он не имел никаких претензий. Караузов считал его предприимчивым мужиком, кто умел и любил работать, дело своё совершенствовал по науке, благодаря чему и выделился из всех, став не только в своём селе, но, пожалуй, во всём уезде хлеборобом первостатейным. Вступиться бы за него! Не позволить вводить его ни в спекулянты, ни в кулаки. Но это рискованно. Его, как председателя сельсовета, могли бы и не понять, ни в райкоме, ни в райисполкоме. Как когда-то не поняли Семичева Степана, кто был до него председателем сельсовета. Жизнь чужая и жизнь своя. Надо думать, своя – дороже, даже если ради неё предстоит кого-то не пощадить.

Успокоился Караузов лишь час спустя, когда в сельсовет заглянул уполномоченный Подосёнов, молодой, но гораздый по части докладов и лекций партаппаратчик. В Великодворье приехал он три дня назад, чтоб наладить здесь закуп зерна. Третий день он ходит по избам и пятистенкам, уговаривает людей, чтобы те везли к сельсовету зерно нового урожая, за которое он тут же и сделает с ними расчёт. Но никто не везёт. Отчего Подосёнов расстроен и зол. «Ну, куркули, – ворчал он, пересекая комнату сельсовета то в одну сторону, то в другую. – Выжидаете. Абы мы вам пошли на уступки. Покупать будем хлеб по вашей цене. Нет! По вашей у вас не получится. Продадите по нашей. Заставим! Но каким-таким образом?». Этого Подосёнов как раз и не знал.

Рядом за старым столом со школьной чернильницей сидел, опустив голову, Караузов. Подосёнов взглянул на него саркастически, как на лишнего человека, который здесь непонятно зачем протирает штаны.

– Вот что, Иван Поликарпович, завтра прямо с утра собирай партактив, коммунистов, учителей. То есть, самых сознательных. Пойдёте по избам. Уговаривайте людей. Стращайте. Делайте, что хотите, но хлеб чтобы был!

Караузов прошёлся пальцами по столу. Оказавшийся в них обрывок газеты протянул Подосёнову, чем немало его удивил:

– Это что ещё за фитюлька?

– Почитайте, – сказал Караузов.

Подосёнов нехотя взял газетный обрывок. Читает и чувствует, как брови его, шелохнувшись, стали покладисто раздвигаться, на кончиках губ заиграла улыбка.

Караузов не знал, что делать с письменным донесением. Подосёнов сразу же дал ему ход.

– Кто кого? – раскрылся перед хозяином сельсовета, в котором видел уже полезного человека, с кем можно смело закидывать удочку в тёмный омут, где хоронился улов припрятанного добра. – То ли мы мужика обуздаем, закупив его хлеб по нужной цене? То ли он нас оставит без пропитанья? Нас, то бишь, город, промышленность, армию, словом, Советское государство.

Караузов испуганно улыбнулся:

– Ну, а что теперь будет с Пылаевым?

Подосёнов встал посреди сельсоветских хором. Проиграв всеми пальцами, положил их на свой полноватый живот, пробивавшийся сквозь застёгнутый на три пуговицы пиджак, пробарабанил ими и усмехнулся – право, сам председатель райисполкома, которым он не был, но быть, естественно, собирался.

– С кулаками нам церемониться нечего. Хотя и наотмашь рубить негоже. Он что, этот ваш Пылаев в кулацком списке ещё не отмечен?

– Ещё не отмечен.

– Тогда чего? Пусть живёт. Ну, а если опять попытается сплавить хлебушек не туда, куда надо, примем меры. Вплоть до тюремного заключения. Важно что теперь? Проследить хорошенько за ним. Он ли, ваш мужичок Пылаев, или кто там другой, как отправится в путь-дорогу с зерном, так и дайте об этом нам знать. Чтоб мы встретили так, как положено, встретить. Ты понял меня, Иван Поликарпович?

– От слова до слова, – сказал Караузов.

 

Подосёнов уехал в этот же день на саврасой кобыле, запряжённой в крытую жёлтым брезентом коляску, в которой ездил когда-то Григорий Зайцев, её хозяин, до того как ему навсегда отбыть из села.

Караузов вздохнул, принимая в себя состояние человека, который только что был растерян и вот становится успокоившимся и твёрдым. Чувство вины за Максима Пылаева, кого он хотел защитить, но не стал защищать, поутихло и даже вовсе исчезло, когда в контору вошёл вызванный им из читальни избач.

Геша был, кажется, чем-то взволнован. На длинном лице его отливал нездоровый румянец, глаза как бы прятались, не решаясь глядеть прямо перед собой. Чего-то, видно, остерегался, словно знал за собой какой-то грешок и боялся разоблачения. Но Караузову было плевать на грехи избача. Важно было почувствовать в парне послушного порученца, который всё сделает так, как велят.

– Проследишь за Пылаевым. Как увидишь, что он с мешками выехал в город, так и дуй в ту же сторону. Но так, чтобы первым в городе оказаться тебе.

Геша рад уточнить:

– В город, Иван Поликарпович. Это я понял. Только, простите меня, на чём? У меня же лошади нет.

– На нашей поедешь, на сельсоветской. Сейчас Оглуздин на ней. Повёз Подосёнова. Сегодня же и вернётся.

Геша сразу повеселел, как если бы Караузов представил его к награде. Он даже искательно улыбнулся:

– А в городе-то куда?

– В Заготзерно. Опять же к товарищу Подосёнову. Пусть встречает. Ихнее это дело. Не наше. И чтоб молчок у меня! Никому об этом. Сообразил?

Геша кивнул утвердительно головой. И тут же услышал, как всё в нём запело и заиграло. Сердитая радость высветилась в глазах. «Надо же. Получилось! Птичка моя сногсшибательной оказалась. Ах, как славно! Сдам я тебя, Максимушка, с потрохами. С хлебом был. Останешься без него. Живи, как и я. Без излишества. По-советски…».

 

 

21

 

Уезжал Пылаев в райцентр к своему приятелю Жоре Молину, с кем когда-то учился в школе, а потом с ним столкнулся на ярмарке, где они и нашли друг для друга взаимовыгодный интерес. По-прежнему Жора нигде не работал, а жил если и не шикарно, то широко. Был общителен. Знал людей. И его все знали как удачливого барыгу, кто способен достать для тебя что угодно, лишь бы ты с ним расплачивался сполна.

Максим дважды бывал у него. Приезжал с зерном нового урожая. Уезжал с кошельком, где лежали ленинские червонцы.

В ту тревожную пору, когда НЭП скатывался к закату, ощутив на себе удавку Кремля, когда всюду позакрывались частные лавки и житель города мог купить провиант лишь по карточкам, да и то не всегда, обыкновенный печёный хлеб стал товаром самым незаменимым. Положение непростое. Для большинства оно оборачивалось бедой. Но было среди горожан то особое племя предприимчивых удальцов, которые даже в такой ситуации продолжали жить как всегда.

Молин как раз был из тех, кто, несмотря на запреты, вёл своё дело уверенно и легко. Зерно у Максима он забирал целиком, чтоб потом пустить его по знакомым. Почти все его покупатели имели ручные меленки, которые им делали местные мастера. Потому как молоть хлеб на мельницах было опасно. Все они, как ветрянки, так и водянки, стали под строгим оком у государства. Желающих прикупить у Жоры зерно было больше, чем надо. Потому-то дней двадцать назад при отъезде с Жориного двора Максим и услышал:

– Приезжай! Куплю хоть воз, хоть и два. Могу и аванец заранее выдать.

От аванса Максим отказался. Пусть будет так, как подскажет время. А оно, многоликое время, знай текло день за днём, обволакивая Максима не только усталостью от работы, но и звуками радио, извещавшего со стены, где висел дерматиновый репродуктор, о славных делах тружеников страны. О происках капитала. О дружбе народов СССР. О прыжках с парашютом и многих других выдающихся результатах в море, небе и на земле. От голоса диктора веяло оптимизмом. Однако голос нет-нет, да и набирал суровую твердь, призывавшую к построению новой жизни не только в городе, но и в селе, откуда полностью будет выкорчеван кулак.

Максим не считал себя кулаком. Живёт хотя и не бедно, но не шикуя. Платит налоги. Дважды в году, как и все хозяева лошадей, следит за дорогой. Заготовляет дрова для школы, избы-читальни и сельсовета.

Иногда по просьбе партийного руководства приезжает в райцентр и читает лекции тем, кто сидит в кабинетах райкома и райисполкома. Даже не столько читает, сколько рассказывает о почве, что если к ней по-умному относиться, то можно брать с неё урожай сам-40.

Ему не верили. Хохотали, обзывая его сочинителем и лжецом. А он в ответ снисходительно улыбался и делал сравнение, утверждая:

– Земля – это женщина. Она достойна нашей любви. Самый несчастный человек не тот, кого любовь обошла стороной, а тот, кто не умеет любить…

Ответом ему было задумчивое молчание…