Коряга

На чтение потребуется два часа | Скачать: doc, fb2, pdf, rtf, txt | Хранить свои файлы: Dropbox.com и Яндекс.Диск

 

 

 

16

 

Жизнь у Пылаевых, как и у многих в селе, кто начинал её полюбовно, наладилась сразу. Вскоре родилась дочка, ставшая солнышком для обоих.

Катерина вела хозяйство, где были корова с телёнком, конь, поросёнок и стайка овец. Максим обихаживал поле, обкладывая его, как одеялом, соломой, травой и подстилкой из-под скота. Рожь он сеял не осенью, а в июне. Сеял совместно с овсом. Получалась она у него двухлетней. После уборки овса оставлял её в поле, чтоб продолжила рост уже без соседки, одна. Косил её осенью. Не на колос – на удобрение. Колос срежет в следующем году, когда он возьмёт у земли предельную силу и разовьётся настолько, что материнский стебель даст не одну, а семь или восемь ветвей. И каждую будет венчать пышный колос, который крупнее обычного в пару раз.

Поля у хозяев Великодворья сразу за огородами, где стоят амбары и гумна. Там сегодня, как в споре друг с другом, разметая солому и жмых, гомонит колотьба. Там и дым от овинных печей. Там, за торной дорогой, взяв направление к лесу, и размежёванная земля. На ней среди сжатых полос – несжатая нивка. Это поле Пылаевых, где они собирают рожь. Урожай нынче выдался превеликий. Иногда вечерами приходят сюда мужики. Рассуждают между собой:

– Земля тут о-го!

– Чёрная, как в Китае..

– Да не-е. Выше бери. Вся, как есть, обсыпанная оттудов…

Кто-то показывает на небо, тыча пальцем туда, где приметливая звезда. Кто-то уверенно подтверждает:

– Эдак, эдак. Звезда развалилась. Вся, как есть, обсыпалась прахом. Прах в это место и угодил. Оттого тут и прёт…

Урожай был действительно очень богатый. Одно неудобно – высокие стебли, когда сильный ветер, не удерживают колосья и те, сгибаясь, переплетаются между собой. Такое поле косой не скосишь. Возьмёшь его лишь серпом. И то испо́медля, аккуратно. Вот и в этом году, на Илью, пробежал по колосьям шквалистый сивер, и теперь они все вперемешку, где зерно, где солома – не разберёшь. Потому и пестрят на наделе Пылаевых бабьи косынки и сарафаны. Как жниц, их наняли специально, чтоб урожай собрать без особых потерь. Свой урожай у наёмниц весь уже убран, ибо был, как всегда, небольшой. И получить от Пылаевых тем же самым зерном за работу с серпом кому из работавших не хотелось?! Тем паче расчёт за работу в этот же вечер и здесь же, на полосе. Девять снопов оставляешь на стерне, десятый – себе.

Колосья даже в снопах поражали воображение. Выглядывали оттуда, дразня и приманивая людей. И кто-то из мужиков поверил наивной сказке, что стали они такими от разрушившейся звезды, пыль от которой как раз и удобрила это поле. Но кто-то станет выпытывать у Максима особый секрет, чтоб, запомнив его, самому попытаться заполучить такие вершки.

Максим секретов своих не скрывал. Наоборот, хотел, чтобы хлеб рос таким же, как у него, у всех. Потому и рассказывал, как это делать. Слушали мужики. Однако, выслушав, пожимали плечами, мол, долго ждать, да и сложно всё это, а вдруг не получится ничего?

 

 

17

 

Получилось у Феди Макова, расторопного мужика с пытливым складом характера, имевшего славу лодочных дел умельца, кто был зван постоянно, как мастер, в каждую весь уезда, что стояла на Сухонском берегу, где селяне жили не только полем и живностью, но и рекой.

Клин, где Маков выращивал рожь по овсу, был небольшой, где-то около десятины. Важно хозяину было поверить в то, чему научился он у Максима. И вот по второму году земля уродила хлеба, которые, право, как тучи стояли, сгибаясь под грузом колосьев, и в них, раздвигая щетину, выпячивалось зерно.

Мужики артелями приходили смотреть на Федину ниву. Туда, где росли ячмень, овёс и пшеница, они не глядели. Там было всё так же, как и у них. Но вот перед ними двухлетняя рожь. Даром, что и побита от крепкого ветра. Всё равно стояла стеной, обещая неслыханный урожай.

Потом, двое суток спустя, когда Фёдор с Натальей сжали весь этот клин, ставший как золотой от стоявших на нём суслонов, приходили сюда уже все селяне. Смотрели и волновались. Не забыли и подсчитать, сколько скирд на Фединой полосе.

Геша Кугликов, кого забирала не столько зависть, сколько обида, что урожай такой состоялся не у него, не мог удержаться, чтоб не воскликнуть:

– Эко ты, Федорий, так скоро науку-то от Максима перехватил. Был лодошник, стал хлебодел. И слава те Господи! Тороватый, такой же богатый…

– Как бык рогатый, – перебил его Маков и, подобрав из-под скирды вышитый красными буковками кисет, пригласил желающих закурить.

Задымились толстые самокрутки. Где-то над крышей овина пырхнул крыльями ястреб-перепелятник. Было по-августовски свежо. Федин конь с телегой, нагруженный, как горой, беременными снопами, стоял и слушал мужицкие голоса.

– Мотри. И земли с курий нос, а эстолько уродило!

– Спокою теперь не будет. Ну, Федорийко. Разбередил ты нас своими хлебами. Не жить, не быть, а и нам их подай!

– Чем на заработки ходить, не лучше ли тут, по своей землице пострадовать. Так, говоришь, вы с Максимом не пашете? Вы без плуга?

– Без плуга…

– Будет стараньице – будет и хлеб.

Как осенние мухи, кружатся голоса. Особенно бойко чешет своим языком таратористый Геша:

– Главно – чего? Держаться друг дружки. Мужик в одиночку, что тебе волк на юру. А вместе? Вместе куда веселей.

Ветеринар Василий Иванович Садов любит, когда мужики собираются кучей, где есть возможность блеснуть краснословием и ему:

– Вместе, как пароход на Сухоне. Красотища! Эх, будущего хочу!

И вдруг кто-то из незаметных, как просыпавшимся песком, мелким голосом:

– Налогов бы не платить.

– Без налогов никак! – отозвался ветеринар. – Без них Кремль не выстоит. Да и брюхо у наших наркомов станет косым. Не дай бог, ещё съедут порты. Не дело это, когда голозадые нас поведут. И куда мы придем?

– В коммунизм! – рассмеялся Геша.

Не согласен ветеринар:

– Коммунизм – это общее. Даже бабы. Неужто я Варвару свою на кого-нибудь обменяю?!

– Тогда подай нам социализм! – пискнул мелкоголосый.

– И он ни к чему!

– Ишь, мы разборчивые какие! – сыронизировал чей-то тенор. – Чего подходит-то нам? Может быть, анархизм?

– Анархизм, коммунизм! – заартачился Геша. – Это как лапша с макаронами. В общем, всё это нам не по нашим ноздрям.

– А по нашим – чего?

– Развализм! – подытожил ветеринар. – Помяните меня. Так всё и будет.

Предосенний прохладный вечер. Низкие облака, серые перья которых садятся на крыши Великодворья. По щеке, освежая её, струит ветерок, унося по жнивью к запо́льным кустам запах дыма от самокруток, соломенную труху и налитые горьким юмором густые мужицкие голоса.

И вот уже тихо. Мелькает крыльями стайка бабочек над омётом. Скрипят лапти и сапоги. Расходятся мужики. Вместе с ними ступает по пыльной дороге и их забота.

 

 

18

 

На фоне сжатого поля Федина лошадь с возом качающихся снопов кажется крупной и величавой, словно выехавшей из сказки. И сам хозяин, шагающий за телегой – в будёновке с тусклой звездой, в военной рубахе, с жёлтой пряжкой на животе, – выглядит, как задержавшийся в прошлом боец Гражданской, кто устал от войны и ступает домой.

Домой соберётся Фёдор не сразу. Сколько дел, которые он не успел! Но сначала разгрузит снопы. Выведет Серого из оглобель. Снимет сбрую с него. Наденет уздечку. И тут же верхом на коня. К Максиму!

В гумне у Максима просторно и мглисто. По стенам – укладки ржаных и ячменных снопов. Фонарь на стене, как вечерний закат. Хозяин, играя плечами, дубасит це́пом по прыгающим снопам, выбивая из них молодое зерно.

Проплыв по проходу меж хлебной кла́ди, Фёдор спрыгнул с коня. Улыбнулся:

– Работа – не леший. В лес не ускачет.

Максим бросил цеп.

– Отдыхать не умею и не хочу. А надо! Тут ты прави́к: работа – не леший.

Они уселись на ворох соломы. Фёдор, сворачивая цигарку, спросил:

– По брёвна-то на Опо́ки когда мы с тобой?

Нынче за лето раза четыре, поди, уходили они с ночёвками в лес к Опокам. Там, километрах в семи, рядом с Сухоной, где переспелый сузём, облюбовали они столетние ели. Свалили их, распластали пилой, а брёвна, чтоб подсыхали, очистили от коры и поставили в штабель. Оставалось их только сбросить в реку, сбить в плоты и приплавить домой.

Максим не курил. Отогнул заплатку на гимнастёрке, пришитую там, где быть должен пришит нагрудный карман, достал костяной гребешок.

– Можно бы хоть и завтра. Да видишь? – кивнул на пригорок зерна. – Хочу на Маршале до уезда. Много нынче намолочу. Остерегаюсь, однако, налоговой службы. Как бы она, как и в прошлом году, хлеба́ мои по второму заходу в налоги не записала. И тебе тоже самое угрожает.

– Да, налоги, – поморщился Федор, – это как на войне: кто кого? Либо ты увернёшься от неминучей. Либо та застанет врасплох.

Задумались мужики. Оба имели военные метки. У Макова – шрам на шее от сабли конного офицера. У Пылаева – выемка на груди, сохранившая оттиск от портсигара, в котором, вспоров сукно и подкладку шинели, застрял, не добравшись до тела, винтовочный штык. Помолчали и тот и другой. В молчании Фёдор свернул себе новую самокрутку. Максим гребешком – вдоль волос, выгребая из них соломенный сор.

– Опасаюсь ещё я Уха, – добавил.

Фёдор насторожился:

– Уха?

Пылаев убрал гребешок.

– Караузов проговорился, – назвал председателя сельсовета. – Где-то он среди нас. Скрытный такой. А за руку не поймаешь. И не подумаешь на него. Гришу-то Зайцева загребли с женой, с детьми и даже со стариками. А кто помог нашим органам в этом деле? Подслу́шник. Караузов Ухом его прозвал.

– Караузов? А може, он это самое Ухо и есть?!

– Не-е. Караузов, хоть мужичок трусоватый, но не из этих, кто вти́хую наблюдает, мотает на ус и сдаёт. Гриша-свет где-то на Пасхе яйца катал, был, как и все, не особо тверёз, вот и высунул язычок. Невзначай пару раз охулил Советскую власть, сравнил её с Ленинской проституткой. Так что, Фёдор Иванович, будь на взводе. К тебе, я гляжу, тоже народишек повалил. Рожь твою, как гулящую девку, так и тянет кое-кого ущипнуть. Шумновато, гляжу, у тебя. Ничего хоть вы там? Не ругали кого? Не срамили? Не крыли нынешние порядки?

Фёдор цигарку выдернул изо рта, а искры, стрельнувшие вместе с пеплом, прикрыл второпях всполошённой рукой.

– Да не-е. Ничего такого. Так, пустословили. Да и не было там никакого Уха. Я бы сразу его учуял.

– Дай-то бог! – Пылаев вдруг улыбнулся. – Ну, а я был вчера у цыган. У них молодая кобылка ещё в мае ожеребилась. Смотрел как раз этого жеребёнка. Живчик-свет! А красив! Просил у барона оставить его для меня. Куплю за любую цену. Вот только сделаю пару ездок с зерном. Тут в подворье своё бегунка́ и сведу. Вот почему мы с тобой за брёвнами-то в Опоку пожалуем попозднее. Успеем! Су́хона подождёт.

– Ну, а я, – улыбнулся и Фёдор, – пришёл-то ещё пригласить тебя с Катериной до нас. Где-нибудь на неделе. Эдакой нонь у меня урожай! Хочу с тобой чокану́ться, сказать: «Спасибочки за науку!». Был лодошник, подсказали мне мужики, а стал вот хлебодобытчик. Придёте?

– Придём!

Встав со скамейки, они пожали друг другу руки. Пожали друг другу руки и два великана, пошагавшие тихими тенями по стене.

 

Долго ещё Максим колошматил це́пом по пышным снопам, поднимая вокруг себя кудри летящего около́та, откуда, как искры, выбрызгивало зерно. Потом он остановился. Беспокоила мысль о завтрашнем дне. Завтра был должен приехать налоговик. Встречаться с ним очень бы не хотелось. Да надо. «Не сходить ли, пока не стемнело, мне на реку? – прикинул. – Там я хоть с мыслями соберусь. Надо что-то такое придумать, абы государство лапой своей не накрыло моё зерно. Думай, Максим. Шевели мозжечком, коли хочешь остаться не разорённым…».

Было ещё не поздно. Выбравшись из гумна, Максим сразу же и подался к своей постоянной заси́дке на склоне берега под берёзой, где оставлял всегда свою снасть.

Был Максим посредственным рыболовом. Чаще всего возвращался домой без рыбы. Да она его мало и волновала. Уединение! Вот что требовалось ему. Здесь, на охапке берёзовых веток он устраивался, как дачник и, выбрав средь затонувшего стрелолиста оконце сквозной и чистой воды, закидывал удочку в это место.

Вечер под сонными облаками тихо млел и плыл куда-то встреч приближающимся потёмкам. Вместе с ним приближался к потёмкам и выводок уток на мелководье, всплеск чьих-то вёсел на той стороне, свет зажжённых в бакенах фонарей и блеснувший якорь в корме тихоходной баржи, которую вел за собой жёлтенький пароходик. Всё это было охвачено надвигающимся покоем. Ощущал Максим, как покой вплывал и в него. Вплывал, пока за спиной своей он не услышал треск сухостойной травы.

 

Василий Иванович Садов, быстрый, лет тридцати пяти малорослый мужик с большелобым лицом философа из народа. Подловил Пылаева – и доволен. Усаживается с ним рядом, подложив под себя холстинный колпак. К Пылаеву он с почтением, как к учёному грамотею, которого можно расспрашивать обо всём. Уселся и сразу же – в разговор.

– Что такое река? Для меня она всё! Вот скажи, почему я люблю на неё глядеть? Особенно на закате. Да и ты, поди, любишь?

Не хотел Максим отвечать. Да вопрос показался ему занятным.

– Река – это наша история. Течёт из-за тысячи лет. Куда? К новой тысяче лет.

– А что там за тысячей: хорошая жизнь?

– А это не так уж и важно. Куда важней, какой она будет завтра.

– А коли сегодня?

– Сегодня мы знаем её и так. Сегодня хорошая жизнь зависит от нервов. От крепких нервов. Многое надо не замечать. А если и замечать, то лишь про себя. Иначе…

– Ну, ну, продолжай?

– Иначе услышит Ухо.

– Кого ты конкретно имеешь в виду?

– Конкретно – не знаю. А так, по наитию – кто-то из подлых.

– А чем тебе Ухо не угодило?

– Тем, что оно бездарно, завистливо, зло и умеет сдавать.

– Ты имеешь в виду доносы?

– Философию жизни имею в виду. Кто-то живёт, надеясь на Бога. Кто-то – на Чёрта. Кто-то – сам на себя. Но самое мерзкое – если кто-то – за счёт кого-то. Эти, за счёт кого-то, как правило, и доносят. От них ожидай всего.

– Да-а. Не сразу и разберёшь: кто есть кто? А ещё бы хотел понять: может ли бедный с богатым объединиться?

– Не может. Бедный во все времена желает богатому разорения. И разоряет его. Но сам при этом богатым бывает редко.

– Ну и ну?

– Стать богатым – для этого нужен талант.

– Эх, хороший у нас разговор! До души достаёт – Садов лезет в карман суконки за поллитровкой. Достал и ждёт, чем на это ответит ему Пылаев.

Максим отмахивается ладонью.

– Не хочу.

Максим к вину тяготения не имеет. Выпивает редко и неохотно. Садов же – постоянно, однако с оглядкой, так, чтоб жена не застала врасплох. Жену свою он хоть и любит, однако руки её, будучи выпивши, очень боится.

– Василей! – окрик с берега, из-под бани. Это супруга ветеринара. Легка на помине. Выследила, видать, как муженёк вышел из магазина, спустился к реке, начал с Максимом беседу, приготовился было испить – и вот этот крик!

Садов сделал руками движение, пряча бутылку под лист лопуха. Нахлобучил на голову мятый колпак и, поднявшись, уныло пошёл на голос жены.

Засобирался домой и Максим. Вечер темнел. Пахло сырым стрелолистом. Вынырнула луна. По всей территории неба ползли неспешные облака, опуская на землю наклонные тени, в которые погружались посады Великодворья. И было в том погружении нечто вселенское, строгое и святое, похожее на реку, которая одновременно и топит, и очищает.