Коряга

На чтение потребуется два часа | Скачать: doc, fb2, pdf, rtf, txt | Хранить свои файлы: Dropbox.com и Яндекс.Диск

 

 

 

10

 

Спал, не спал в эту ночь Пылаев, но как только расстался с Катюшей, сразу же – к Фёдору Макову и его Наталье. Ближе их у него в селе не было никого.

Фёдор старше Максима на пару лет, коренастый, с широкой шеей, где белеет кривой рубец, из-за чего он и голову держит с наклоном, словно хочет кого-то боднуть.

– Собираюсь жениться, – открылся ему Пылаев.

Маков возился с лодкой. Готовил её для ярмарки на продажу. Отставил в сторонку кисточку с паклей.

– Доброе дело. С чем тебя я и поздравляю! А невеста? Как она? По губе?

– Это как? – недопонял Максим.

– Ну, в натуре, в чём мать родила, ты её разглядел?

Потому и спрашивал Фёдор об этом, что сам, выбирая себе невесту, следил за нею из тайничка. Не знала того и сама Наталья, что Фёдор её разглядывал из засады. Вместе с таким же, как сам, выбира́льщиком девок Мишкой Угловым в день, когда у Шаровых топилась баня, сидел в ольховых кустах. Ждал, когда, нахлеставшись парными вениками, сёстры выскочат голыми из парилки и побегут окунуться в реку. Дождались и глядят, придерживая дыхание.

Сёстры устраивали обоих. Обе титькастые, белые, как налитухи. Однако когда они вышли из бани в долгих платьях и полушалках, право, были не баще других. А гляде́льщикам, вроде, других и не надо. Фёдору дай лишь Натаху, а Мишке – сестру её Лизавету.

В девках сёстры не засиделись. В тот же год вышли замуж. У той и другой родилось по дочке. Растут, как и мамки, такие же налиту́хи. А Наталья опять с животом. Значит, будет ещё. «Хорошо бы парнёк!». Фёдора это до невозможности занимает. И дружку своему он желает, чтобы всё у Максима пошло без осечки, точно так бы, как у него.

– Разглядел хоть, спрашиваю тебя? – настаивал Маков.

Пылаев даже приосердился:

– Спрашиваешь не дело…

Разговаривали они во дворе. К разговору с крыльца спускается и Наталья, раздобрелая, с круто поднявшимся животом бойкая молодуха.

– На ком женишься-то Максим? На Катюшке?

Лицо у Максима в недоумении.

– Свет-Наташа! А как ты об этом узнала?

– Глаза твои выдают. Там она у тебя, как на фотке. Залезла и не слезает.

Наталья, баба весёлая, с резвым характером. Слушать её, как тальянку на вечеринке. Чего-чего, а бодрить человеку душу она умела. Умела когда-то бодрить и парней, приманивая к себе своей живостью и улыбкой.

– Седни мы с Федей, – Наталья, любя, переводит глаза на мужа, – сами до Семичевых сгуляем. А завтра – с тобой! – Глаза у Натальи, как тёплые свечки, так и высвечивают Максима. – Всё, как положено у сватов: наше – смотрите, ваше – нам покажите! Никто, надо думать, не прогадает. Потому как жених и невеста нашли себя сами. Пущай вам завидуют все, кто живёт кое-как.

Умеют же русские женщины говорить особенными словами, которые трогают душу, настраивая её на приятный полёт. У Пылаева в этом полёте просматривались две жизни. Одна – холостая – была уже за спиной. Вторая – семейная – покуда не начиналась, однако вот-вот и она распахнет ему дверь.

День для Максима складывался удачно. Уходя от Маковых, возле проулка, бежавшего за село к выгону для скота, наткнулся на Гешу. Тот, пригнувшись в поясе от корзины с грибами, был не рад, что встретил Максима, ибо боялся, что тот рванёт на его грибное местечко и возьмёт с него всё, что он ещё недобрал.

– Ух, ты! – воскликнул Максим. – Рыжики! Где ты их так?

– От вы́городы налево, где ивняк, – объяснял, привирая, тальянщик, лишь бы запутать Пылаева, абы тот пошёл не туда, где он был.

Но Максиму чужие обо́рыши не нужны. Лес он знал хорошо, и грибные места, где растут грузди, рыжики и волнушки, были известны ему не хуже, чем Геше.

«Поеду за Сухону!» – приказал сам себе. И вот, прихватив с собой две набе́рухи, не откладывая на завтра, тут же подался к реке, где стояла его долблёнка. Перебрался на правый берег, откуда, помахивая ветвями, шёл и шёл на него хвойный шёпот, а вместе с ним и подземный дух грибной микоризы, на густых корешках которой и стоял, благоденствуя, бодрый лес.

В перело́гах, среди елового мелколесья наткнулся Максим на целое пастбище рыжих грибков. Накануне был дождь, и гнедых пятачков столько высыпало по взгоркам, что Максим их и не искал. Стоял на коленях и, знай, работал, срезая карманным ножиком гладкие шляпки.

Возвращался с корзинами к лодке через рябинник. Как хорошо было в светлом лесу! Слушать шорохи листопада и ощущать, как встречают тебя нетронутые никем ягоды на рябинах. Для Пылаева были они многим больше, чем ягоды. Всего скорее, это была щемящая память о лете, щедром на солнышко, ливни с громами и разбросанный там и сям даровой урожай. И ещё это было смешавшееся с сегодняшним днём нерастраченное былое. Оно, как листва рябины, срывается с веток, летит, опахивая прохладой и устилая душу успокоительной тишиной.

Идёт Максим по осенней тропинке и ощущает свой тяжелеющий шаг, словно кто-то его удерживает за плечи и хочет, чтоб он никуда отсюда не уходил. Но он продолжает идти. Ведь в прошлом не остаются. Прошлое просто проходят. И он идёт по нему, как по большому рябиновому ковру.

 

 

11

 

В Великодворье не принято хвастаться набранными грибами. У каждой семьи были свои борови́ны, березники, ельники и сузёмы. Потому, затащив долблёнку на берег, и пошёл Пылаев домой не дорогой, а тропкой, что бежала вдоль огородов по длинному косогору, где когда-то был общественный сенокос.

К хоромам Семичевых Максим подобрался по склону маленького оврага. Одну из корзин поставил на выступ крыльца. С другой – хотел было тут же домой. Однако открылась крылечная дверь. Первой увидел он бабушку Шуру, низенькую старушку в белом передничке, с батожком. Следом за ней на крыльце появилась Катюшина мама, статная женщина в полушалке, из-под которого выбивался струящийся локон пепельно-серых волос. А там, за спиной у мамы разного роста три её дочери, похожие одна на другую рисунком казалось бы одного и того же лица.

– Ах! – только и вырвалось из груди у всех пятерых при виде корзины с пылающими грибами.

– Максимко! – воскликнула бабушка Шура. А Катюшина мать, спрятав локон под полушалок, пальчиком пригрозила, сказав Пылаеву нараспев:

– Ну и шалун! Хотел убежать. А что бы мы делали с этим богатством? И за какие радости ты его нам? Кто тут за этим стоит?

– Катечка! Катя! – лучась весёлыми глазками, две смешливые девочки в детских юбках толкали ручонками третью, самую старшую, которая возвышалась не только над ними, но и над мамой.

Катюша была, ей-богу, великолепна. Светилась, как солнышко на горе.

Максим сконфуженно улыбнулся:

– Ну, я пойду.

– Я тоже с тобой! – Катюша сбежала с крыльца, прижалась щекой к его твёрдому, как из камня, плечу и зашуршала с ним рядом по косогору.

– Они всё знают, – сказала она, войдя вместе с ним на широкий Максимов двор.

– Знают?

– Приходили к нам Маковы. Сказали, что ты уже пиво готовишь для нашей свадьбы. И что завтра ты сам к нам с ними придёшь.

– Да. Это так.

Максим отворил ворота, впуская с улицы стайку овец и чёрную с белой меткой на лбу большую корову.

– Вишня! – Максим стоял посреди двора, гладя корову по голове, и, улыбаясь, показывал ей на Катюшу. – Знакомься. Это твоя новая обряжу́ха! Теперь она тебя будет кормить.

– И доить! – подсказывает Катюша. – А можно, я её сразу? Сейчас же и подою!

– А ты… Ты умеешь?

– Ещё как! – Катюша заливисто рассмеялась.

Прямо возле крыльца, надавав корове травы, усевшись на низенькую скамейку, Катюша и принялась забирать у неё молоко. Доила корову быстро и аккуратно. А потом, передав Максиму ведро с молоком, повела её в хлев.

Хозяин был счастлив. Не верилось. Ну, никак! Неужели уже началась семейная жизнь?!

В дом Катюша не шла, а плыла. Максим нёс её на руках. Усадил под божницу. Зажёг самовар.

Они долго сидели за самоваром. Пили чай, и Катюша, усевшись к нему на колени, услышала совестливый вопрос:

– Они тебя как? Не ругали, что ты не пришла ночевать?

– Они знали, что ты меня не обидишь.

Поцеловал Пылаев свою Катюшу и задержался губами около губ её, уловив островок пленительного дыхания, точно был он не за столом, а там, под рябинами за рекой, где было всё овеяно чистотой, свежестью и прохладой.

– Катюша, я, что сегодня заметил? У тебя, у твоих милейших сестричек, у твоей славной мамы, у доброй бабушки – одно и то же лицо. Возраст разный, а лицо одно. Вы откуда у нас такие?

Посерьёзнела девушка. Еле видимой ниткой прошло по лицу целомудренное движение. А потом морщинка вырезалась на лбу. А в морщинке – раздумье, передавшееся Максиму, и он услышал три тихих слова:

– Наверно, от Бога.

Кто их сказал, он так и не понял. Всего скорее – Катюша? А может, он сам? Или сидевший где-то за печкой, знающий всё о будущем, никому не видимый мудрый дух, тот самый, кто от первых хозяев хором унаследовал их характер?

 

 

12

 

Ярмарку ждали в Великодворье все. Это был единственный день в году, когда можно было, не выезжая из дома, подзаработать. Приезжали на ярмарку из Поре́чья, Великого Устюга, Тотьмы, Нюксеницы, Николы. Кто на чём. Но чаще всего на телегах. Лишь обитавшие ниже Опок приплывали на пароходе. Везли с собой хозяйственные товары – гвозди, скобы, замки, бурава и петли, конские сбруи, дуги, колёса, самую разную рухлядь и скарб. Из обуви – лапти, ступни, и разного выхода сапоги. Сапоги от простых с обычными оголовками до щегольских и выходных, с длинными голенищами, складками, как у гармони, а то и с шёлковыми кистями. С товарами кто приезжал? Перекупщики, нэпманы, новоявленные менялы. Кто угодно, кроме купцов, навечно выведенных со света ещё в восемнадцатом продовольственными бойцами.

Возы с товарами стояли не только на площади, где качели, но и вдоль главных улиц. Что ни двор, то и выставка на большом выносном столе. Столы же стояли в раскрытых воротах под зоркой приглядкой одетых по-праздничному хозяев. Всё село участвовало в торговле. Всё, что наращено в поле и огороде, набрано на болоте, в сузёмнике и бору, наловлено в Сухоне, наконец, построено на сарае, наделано на дому – стояло сейчас на воле, выставясь крепкими кочанами капусты, мешками овса и гороха, корытами репы, ушатами огурцов, набе́рухами брусники, связками белых грибов, корзинами щук, корчагами творога и сметаны. Всяк – со своим добром.

У Максима – солёные рыжики. Шагах в сорока от его стола – два стола Феди Макова, на которых – мал мала меньше кадушки с крышками и бочонки. Товар ходовой. Тут же и разбирают, чтоб было во что загрузить лесное соленье.

Максим орудует черпаком. Зелёное племя грибов с черпака – в подставленные кадушки. Максим не один. Рядом в берете с розовой стрекозой, вся румяная, с радостными глазами старательная Катюша. Она сегодня не около матери, не с бабушкой, не во главе малолетних сестриц, что выставили на улицу табуретки, на которых красуется их рукоделье, где есть и вязаные носки, и перчатки, и душегреи, и даже береты для модниц с играющим радугами стеклом. Сегодня она у Максимова дома. Она улыбается. Она принимает ленинские червонцы. Голосок её так и летает подпрыгивающей синицей:

– Рыжики царские и боярские! Не для бояр и царей – для приезжих гостей!

Приезжим гостям то и надо, чего у них нет. Рыжики третьего дня засола, когда ещё лес был на них по-осеннему щедр, расхватали в один присест. Благо недорого, и липовые кадушки, куда они унырнули, были как специально выклепаны для них. Но главное то, что по краю двора, мерцая румянами щёк, плавала дева, каких ещё поискать, потому как оделась Катюша в белое с маками платье, жакетку с мехами, берет с озорной стрекозой и стала похожа на ту обаятельную артистку, какую показывают в кино.

 

Ближе к вечеру заиграла тальянка. Заиграла отрывисто и спесиво, с каким-то вызовом, обещающим что-то недоброе, злое, и кто-то от этого станет страдать. По улицам с разгулявшимися парнями, теми, что раньше были в команде Куряева, шёл Геша Кугликов, большеголовый, лет тридцати холостяк с повадками мизантропа, признававший лишь тех, кто бедно живёт и кому не везёт, тех же, чья жизнь повернулась в хорошую сторону, он презирал, считая их прохиндеями и ворами.

Геша жил с матерью и сестрой. Постоянно нуждался в деньгах. Безлошадное, при двух овцах, курицах и козе хиреющее хозяйство, как и полоска овса за селом, дохода не приносили. Тем не менее, он старался выбиться в люди. Для чего писал в газету «Известия» сельскохозяйственные заметки, прославляя в них выдуманных героев. Однако заметки не появлялись. Гешу не замечали. И он затаился, копя злобу к тем, кто печатается в газетах.

В селе же Геша слыл отчаянным правдолюбом, рубившим с плеча правду-матку. Особенно был беспощаден к начальству, к тем, кто на самом верху. Вверху не в селе, а где-нибудь в городе или в столице. Деревенских Геша не трогал. Их он как бы оберегал. Хотя в душе был готов расправиться с ними, особенно с теми, кто жил веселее, нежели он. Желание это он прятал в себе, как тайну, которую не раскроют. Зато держателей власти он не боялся: знал, что им его не достать. Потому и был к ним свиреп. Ничего об их жизни не знал, а ругал так жестоко, будто они перед ним провинились, и этого он никогда не простит. Кое-кто даже стал подальше держаться от Геши. Не дай бог, заподозрят ещё в неверии к власти. Зато молодёжка, шатай-расшатай, хулиганы с гирьками на цепочках, такие как Лёвин, Рычков и Оглуздин, забросив Куряева за его позорное бегство от Москвича, обнаружили в Геше бесстрашного прохиндея, кто ничего не боялся и не боится, переметнулись к нему и стали воинственной стаей, готовой хоть с кем сцепиться из-за него.

Шла артелька с пиликающей гармошкой по пыльной дороге, задерживаясь лишь там, где Геша готов был разговориться с хозяевами товара.

Остановились возле стола Куряевых, трещавшего от поставленных парами валенок, катанок, фетр и бурок. Старший Куряев, жердина жердиной с жёлтым лицом на Гешин вопрос: «Как успехи?», улыбнулся в седые, скобкой усы и скупо отмолвил:

– Хуже некуда. Никому наш обуток, видать, не нужен.

Геша не согласился

– Иван Елизарович, не тужи. Вечер только ещё пошёл. Вон, двое из Тотьмы остановились у нас. Продадут свои дымники с трубами – тут и деньги свои. Купят у вас ваш обуток. Им две пары нужны. А может, три, а то и четыре. Ежель что, пошли Генашу до нас.

Генаша стоял над столом глыба глыбой, огромный, но напряжённый. Чего он больше всего сейчас не хотел, так это встречи с дружками, которыми он когда-то руководил. Теперь руководит ими тальянщик. И это было для молодого Куряева хуже пытки.

 

Тальянка прокладывала дорогу от стола к столу, а там, где товар был распродан, шла под самыми окнами, приглашая хозяев дома на разговор.

Откликнулся на тальянку лишь Василий Иванович Садов, ветеринар. Высунув из окна лысоватую с горсткой волос загорелую голову, он воскликнул:

– Это как вас, товарищи-цуцики понимать: ищете, где звенят полные стаканы́? Или где стаканы́ вас ищут?

– Где полные стаканы́, – ответил то ли Оглуздин, то ли Рычков.

– Именно так! – подтвердил и Геша.

Ветеринар понимающе улыбнулся:

– Тогда проходите мимо. Здесь у нас нынче не подают…

Обложив Васю в три голоса лёгким матом, холостяки пошагали дальше. Заглянули во двор к Феде Макову, возившемуся с рубанком около плоскодонки.

– Федя-я! – позвал его Геша. – Ты сегодня, кажись, при хорошем наваре.

– Ну и что!

– Нам бы горл́а промочить!

Маков рукой отмахнул к колодцу:

– Мне-ка не жаль. Вон и ведро. Мочите.

– Сам мочи, – огрызнулся Геша, больше всего не хотевший воды из ведра. Огрызнулась, взвизгнув, и махонькая тальянка.

Следующий дом, где жил Пылаев, был Геше особенно неприятен. Там, на глазах у него состоялась размолвка Катюши с Максимом, а потом, час спустя, и объятия между ними. Тогда же, на той вечеринке, он себя почувствовал обделённым. У всех видных и даже невидных парней были свои зазнобы. У него одного не было никого. О, как хотелось ему сесть к кому-нибудь на колени! Однако кому он был нужен? Никто из девок, даже из некрасивых, в его сторону не смотрел. А как мечтал он вдруг оказаться с кем-нибудь из невест. Лицом бы к лицу. О, если бы это была Катюша! Девушка-сон! Такую только во сне он и мог обхватить жаждущими руками. На деле же – нет. Вместо него обхватит её Пылаев, кого он уже ненавидел и очень жалел, что после драки явился в тот вечер за ней не Куряев. Потому и жалел, что Куряев мог бы её, пожалуй, и бросить. А вот Пылаев едва ли. С ней у него так называемая любовь. А где любовь, таким, как Кугликов, нечего делать.

В раскрытом окне пятистенка, где жил Пылаев, горел керосиновый свет. В свете его были видны сам хозяин, нарядная Катерина и кто-то полный, в красной рубахе, наверное, из гостей.

– Э-э, Москвич! – Кугликов даже привстал на носочки, чтоб быть услышанным в пятистенке. – Как рыжички с косогора? Много с них накапало карбованцев?

Пылаев – к окну:

– А тебе до этого что за дело?

– Хочу понять: можно ли стать богатым, состряпав богатство из ничего?

Максим еле-еле сдержался, чтоб не плюнуть на голову гармониста, учуяв в его словах не только грязное любопытство, но и подленький хохоток. Для чего это он? Наверное, для того, чтоб утвердить себя эдаким Робин Гудом, кем восхищается холостёжь, поверив в Кугликова, как в чёрта, который – и нет приключений, да вот – находит и этим будет, пожалуй, гордиться и упиваться этим же, как герой.