Вторая вода

На чтение потребуется 2 часа 30 минут | Скачать: doc, fb2, pdf, rtf, txt | Хранить свои файлы: Dropbox.com и Яндекс.Диск

 

 

Который уж раз на рассвете, прежде чем пробудиться, видит Полина один и тот же недобрый сон. Вернее, не сон, а его продолжение. На лавке против кровати сидят расстрелянные ревкомовцами её старший брат, мать и отец. Было на лавке место и для Степана, этакий сантиметров под пятьдесят участочек для сиденья. Но он был свободен. «Живой!» – радовалась Полина.

Покойные родственники её уже не пугали. Она к ним привыкла: верила, что способны прийти к ней они лишь во сне. Мужа не было около них. Значит, где-нибудь строит лагерные бараки или валит в лесу деревья.

Рядом, за ситцевой занавеской в кроватке спал, разметавшись, её взрослеющий сын. Девять лет пареньку. Не велик пострел. Расти ещё и расти. Однако в крепеньком, при румянце, лице, упрямых, не подчиняющихся расчёске льняных волосах, пузатеньких кулаках, вцепившихся в край одеяла, уже угадывался характер отпорного забияки. «Отцов, – отмечала Полина. – А гуньки-то эти, – видела на щеках две подскульные крошечные воронки, из которых вот-вот готова была выскочить спрятанная улыбка, – мои!»

 

Витёк её должен бы был через пару недель отправиться в школу. Пойти в третий класс. Но школу уже разобрали. Отправили все её стены, крышу и рамы баржой по реке куда-то на Ярославль.

Полина встретилась с директрисой в то самое время, когда выносили из школы столы и парты. Маленькой, с гордо посаженной головой, в габардиновом пиджаке директрисе было некогда тратить время на разговоры. Окинув Полину взглядом руководителя, которого отвлекают, она сказала:

– Учиться дети, естественно, будут. Что за вопрос? И школа будет. Только надо её сначала перевезти. Кстати, многие из родителей нам помогают. И вы бы, наверно, могли.

– Что – могли? – Полина слегка растерялась.

– Разбирать её и грузить на баржу. Имею в виду не вас. Вы – женщина. Ладно. А муж? Почему бы ему не помочь?

– Конечно, конечно, – согласна Полина, – только он, понимаете, нынче не дома.

– В командировке?

– На зоне.

– На зоне?

– Да. В исправительно-трудовой.

Директриса смутилась. И тут же остереглась продолжать разговор. Лишь несколько слов по долгу службы скупенько отпустила:

– Вот оно как. Что ж. А насчёт того, где учиться вашему сыну… Право, сейчас ничего не скажу. Обращайтесь с этим в РОНО. Правда, оно уже переехало. Кажется, в Ярославль. Туда бы вам лучше…

 

Расстроенную Полину успокоила Ольга Петровна:

– Я сама ему буду школой. Выкрою время. Буду его учить арифметике, русскому языку. Пушкина стану читать…

Лицо у Полины так мягким светом и рассиялось. Обняла свекровь, будто маму.

Ольга Петровна была из тех русских женщин, которые живут скромно и незаметно, однако умеют устраивать быт так ладно и аккуратно, что около них всем домочадцам бывает уютно. Когда-то она ходила в Мологу, в начальной школе вела уроки. Но после того, как вышла замуж за Аристарха, один из местных учителей написал на неё донос, сообщив, что её бывший свёкор был ярым эсером, кто на заре большевистской власти выступил против Владимира Ильича, встретив враждебно действия продотряда. Пришлось из школы уйти. Так как другая работа в городе ей не светила, она с головой окунулась в хозяйство, чтоб по указке судьбы начать свою жизнь от земли, превратясь из учительницы в крестьянку.

Внук для Ольги Петровны был утешением и отрадой. Она не очень-то баловала его, даже, пожалуй, больше строжила. Но всегда была рада, когда он приставал к ней с расспросами, чуть ли не требуя от неё:

– Почему от зелёной травы у коровы цвет молока не зелёный, а белый?

– Почему рыба дышит не воздухом, а водой?

– Почему в колхозе дома стоят кучами, вместе, а у них, у Дитятьевых, он отдельно?

Тысячи «почему». И Ольга Петровна, как умела, так на эти вопросы и отвечала. А сейчас не только она, но и Витёк её будет ворочать маленькими мозгами, чтобы правильно сделать ответ.

 

Учёба учёбой. Однако Ольгу Петровну донимало и то, как им быть теперь в этой жизни? На месте ли оставаться? Или куда-нибудь уезжать? Впрочем, это касалось не только Ольги Петровны, но и мужа её, и невестки.

Всякий вечер они что-то думали и решали. А начало тому положило уведомление, какое принёс им из города почтальон. Аристарх Иванович, тыча в казённые строки толстым, как стеариновая свеча, указательным пальцем, прочёл его текст. В нём сообщалось о том, что город Молога станет дном рукотворного моря. Поэтому жителям надо переселяться.

Не знали Дитятьевы, что и делать. Остаться здесь – боялись воды, которая может залить их усадьбу вместе с домом, живностью и землёй. Так же страшила и переездка, при которой, если сплавляться рекой, то можно и потонуть, если сушей – то где им найти для этого транспорт?

В конце концов, решили жить, никуда не съезжая. Но для страховки где-нибудь выше к водоразделу подыскать сухое местечко и поставить там временный дом.

 

Переселение шло полным ходом. По воде и по суше. По реке не только днём, но и ночью сплавлялись паровики, барки, лодки, плоты-караванки. Все они загружались добром, какое имела деревня, включая избы, амбары, бани, имущество, плуги, бороны, сено, солому и скот.

По дороге же в облаках пыли шли стада, скрипели оси телег, мычали коровы, дробили копытами козы и овцы, взлетали, ломая крылья, куры и петухи и, как настигающее несчастье, раздавался время от времени рёв расстроенного быка, кому заказан был путь на новое место.

Изнывала душа у тех, кто уже находился в дороге, и у тех, кто покуда не смел пуститься в неё.

Казалось, что рядом идёт война, и жители целой страны снимаются с мест, стараясь спастись от врага, который вот-вот завоюет их землю.

Однако стране такая опасность не угрожала. Она сильна была как никогда. Об этом писали газеты. Об этом слагались стихи. И на эти стихи рождались могучие песни.

 

Броня крепка, и танки наши быстры,
И наши люди мужеством полны.
В строю стоят советские танкисты.
Своей великой Родины сыны!

Гремя огнём, сверкая блеском стали,
Пойдут машины в яростный поход, –
Когда нас в бой пошлёт товарищ Сталин.
И первый маршал в бой нас поведёт!..

 

Было бы время, слушали радио беспрестанно. Оно ободряло, крепило расслабленный дух, вселяло веру в ту самую нужную жизнь, какая войдёт в каждый дом, и люди, все как один, обретут спокойствие и отраду.

Но вскоре радио вылило в свет слова о войне. О войне с белофиннами. Как ни странно, но эта война показалась многим совсем несерьёзной и лёгкой, какой-то даже ненастоящей. И Дитятьевым в том числе. С каким удовольствием сидели они на кухне и слушали репродуктор, откуда звучали патриотические частушки:

 

– Э-эх! Долго орала, что хочет Урала
Финская шатия песенки.
Эх, генералы! Где там Уралы –
Встретимся лучше в Хельсинки!

Э-эх! В комнате дверка, за дверкою Эркко:
Руки с фасоном упёр в бока.
Треснула дверка. Вылетел Эркко
Двинула Эркко Эр-Ка-Ка. 

Э-эх! Белые финны, английские мины –
Самого лучшего качества.
Мины и финны, финны и мины
Всё полетело начисто…

 

На радио уходили минуты, а на работу в хозяйстве – часы. Была она срочной и неубывной, и от неё зависела жизнь. Понимал это даже Витёк, включаясь порой, как взрослый, в какое-нибудь неотложное дело. Больше всего полюбилась ему прививка. Тут уж мама натаскивала его. Председательский сын, вырубая сад, не все яблоньки уничтожил. И эти, оставшиеся в живых, стали основой для новых яблонь. Саженец получали они не за два сезона, как в большинстве питомнических хозяйств, а за один. Полина владела секретом, как это делать.

За саженцами приходили и приезжали. Заказывали их за год вперёд. Всем хотелось такие же яблони, какие вырастила Полина. И непременно бельфлер-китайку, пепин шафранный и бессемянку. Деревья эти были ещё небольшие, но яблок по осени было столько, что ветви от тяжести прогибались, и приходилось ставить под них подпоры.

К приработку от лодок, которые мастерил Аристарх, добавился приработок от яблонь. Занимали прививки целую сотку земли. Ни много ни мало – четыреста штук. Ровно столько, сколько было заказов. Вместе с мамой за ними ухаживал и Витёк. Поливал. Отсекал под землей корешки. Выщипывал почки. Словом, делал всё то, что делает садовод, когда получает яблоньку-перволетку.

Увы, увы! Садоводное дело было таким живым, и вдруг стало заупокойным. На уме у людей не саженцы, а вода. Как спастись от неё?

 

Аристарх Иванович в это последнее перед потопом лето нашёл в пяти километрах от дома возле Еланинского ручья никем не занятую поляну и затеял там новостройку. Иногда туда брал и внука, который тоже пристраивался к работе. Корил поваленные осины, и хотя топор для него был тяжёл, бодрился, хвастаясь перед дедом:

– Я сильный. Скоро буду таким, как ты! А можно я, дедушка, вместе с тобой стану ставить тут наши хоромы?

– А не надсадишься? Невелик ведь ещё! Пуп не лопнет?

– Ни за что! – Внук как будто не улыбался, а улыбка сама по себе сидела в его лице, придавая парнишке вид приветливый и задорный.

– Я ведь, дедушка, как и ты. Коли работа меня умнёт, то я её сразу и брошу. В новое дело влеплюсь. Как и сейчас. Надоело шкурить осину – пойду с наберухой по грибы.

Дед отставил топор. И сам бы сходил по грибы, да времени жаль: мало успеет. Поэтому поощряющее говорит:

– Валяй-ко, валяй! Только за солнышком бди. Не проворонь его. Нето будешь блудить кругами.

 

Ходит Витя по перелескам. Грибов мало. И то одни лишь моховики. Не стал собирать. Подождёт до дождей. Сбегает после них в Барановскую дубраву. Там белые. За ними ходит он каждый год. Сначала с бабушкой там бывал. После – с мамой. А в том году – и один.

Улёгся Витя в зелёный мох, провалившись в его ласковую перину. Вверху одиноко белеет рыхлая тучка. Мнится Вите, что тучка всё выше и выше взбирается в небеса. «Зачем это надо, – думает про себя, – одна-одинохонька. Неужто ей там не скучно? Меня бы, что ли, взяла? Во бы я полетал! По всему белу свету. В Африку бы махнул. Там, говорят, настоящие обезьянки. Поймал бы одну и привёз бы домой. Во бы с ней побегал наперегонки. А то и бегать тут не с кем…

К деду он возвратился с пустой корзиной. Просится у него:

– Дед, я домой пойду. Можно?

Соглашается дед:

– Только надо тебя проводить. А то опять как встретишь этого Кильдю с собакой.

Витя и носик в сторону повернул, вспомнив недруга одногодку из Замоложья, кого неделю назад попинал за то, что тот напустил на него цепную собаку. Из-за чего родители Кильди к ним с жалобой приходили.

– Что мне эта собака! И Кильдя что! Коли встречу – опять поджопников надаваю!

– Но! Но! – погрозил пальцем дед. – Уши мараешь мне эдакими словами! Не хулиган, а, поди ж…

 

Витя привык надеяться на себя. В своём классе, когда в школе учился, был самым отчаянным шалопаем. Одногодки завидовали ему, потому что он мог, защищая товарища, броситься в драку. Мог на спор выпить склянку чернил. Мог залезть по весне на высокую школьную крышу и съехать оттуда верхом на снежном пласте.

Возвращаясь домой, Витя всё же забрал с собой палку. Мало ли кто ему встретится по дороге. С палкой же – всё ему нипочём! Любую собаку он урезонит! Любого Киндю отправит, как зайца с капустника, вскачь.

Вон и знакомый загон. А в нём высокий, с крутыми плечами, мухортый с подпалинами Буян. Подошёл к нему Витя. Погладил по светлому носу и умоляюще попросил:

– Буян! Будь товарищем, встань на колени! Иначе мне на тебя не залезть. Я хоть сяду верхом. Прокачусь до реки. Покупаюся там и тебя покупаю!

Но Буян его не послушал. Был он старый, и лишней работы себе не хотел. Тем паче везти на себе озорного парнишку, который был чересчур непоседлив, мог ненароком сшатнуться, и, не дай Бог, упасть под одно из его копыт.

 

Дома Витю встречают бабушка с мамой. Обе весёлые. Сидят за столом возле черного репродуктора и слушают песню. Подзывают Витю к себе, мол, и ты посиди, эка песня, не скоро такую ещё и споют. Витя не знает: хочет он песни или не хочет. Однако садится, подставив русый затылок под тёплые мамины пальцы.

 

И города, и фабрики, и пашни –
Всё это наш родной и милый дом.
Пусть новый день обгонит день вчерашний
Своим весёлым радостным трудом.

А ну-ка, девушки,
А ну, красавицы!
Пускай поёт о нас страна!
И звонкой песнею
Пускай прославятся
Среди героев наши имена…

 

Под песню Витя и засыпает. Да так укладно, что его переносят в четыре руки на кровать.

 

Ещё один день пролетел. Вслед за ним пролетел и вечер. И вот уже ночь раскинула крылья свои над Моложской землёй. Спит темнеющая река. Спят заборы. Спит дом. Спят Дитятьевы.

Удивительно, но сегодня недобрый сон Полину не навещает. И на лавке против её кровати нет никого. «Слава Богу. Умаялись сами, – думает про покойных, – умаяли и меня. Отдохну хоть немного от наваждений».

В доме тихо, и она, стараясь, не разбудить никого, выходит неслышимой поступью на крыльцо. До завтрака хочет сходить на реку, и пока вода чистая, выполоскать бельё.

Корзину она поставила в край полоскальных мостков. На босые ноги, тут же лаская их, набежала вода. Полоскала Полина, слушая всплески, с какими ходили вместе с её рукой бурлящие простыни и сорочки. Было тихо. Птицы, хотя и проснулись, однако вели себя, как немые, то и дело пересекая в полёте дремлющую реку. С севера по-над лесом выплыла грядка седых облаков. Тут же подул и ветер, взмарщивая реку.

Полина уже сходила с мостков на тропинку, как вдруг на песчаной косе, подходившей к плоту и лодкам, увидела три мёртвых тела: мужчины, женщины и ребёнка.

– О, Господи! – испугалась она. И броском метнулась домой, чувствуя, как глаза её обволакивает слезами.

 

В то же утро она до милиции добежала. Приезжали оттуда двое. Осмотрели тела и сказали:

– Плот, видать, был непрочным. Вот Молога и поглотила. Не первых и не последних. Кто? Откуда они? Теперь уж не установишь. Закопайте куда-нибудь…

Хоронил Аристарх, найдя на берёзовом косогоре песчаное место. Выкопал ложе, поместил всех троих единой семьёй, обложив сверху и снизу берёзовыми ветвями. Забросал землёй, а повыше, над холмиком, крестик поставил, прикрепив к нему три отломка с недозрелыми ягодами рябины.

– Ежели кто их будет искать, – сказал Полине, – тут они и лежат. На виду у реки…

Был сыроватый ветреный полдень. Качались берёзы на косогоре. По реке, как ни в чём не бывало, плыли плоты. На одном из них лаяла маленькая дворняжка.