Сабля

 

Лесной посёлок. А в нём – мужчины и женщины, дети и старики. Здесь, как нигде, рельефно и резко обнажены две силы, непримиримо направленные друг против друга. Много в России людей сильных, но ненадёжных. Немало людей совестливых и светлых. Но светлые друг от друга так далеко. Словно стоит между ними глухой перелесок, и от сердца к сердцу не докричаться.

 

 

 

 

От леса кормился весь лесопункт, и была эта жизнь достаточно сытой, никто на неё никогда не роптал. Но когда это было? Не в прошлом году. И не в прошлую пятилетку.

Наступила пора прозябания тех, кто не мог устроиться на работу. Едва лесопункт распался, каждый второй оказался без дел. Исключение составляла комплексная бригада, уезжавшая время от времени в лес на вахту.

Заготовлять, трелевать, отправлять древесину туда, куда повелит разнарядка из Лесбумпрома – всем этим циклом командовал Михаил Петрович Трофимов. Одновременно он регулировал вывоз того неучтённого леса, который сбывал наезжавшим в их Еловец представителям разных коммерческих фирм.

Михаил Петрович знал людей своих хорошо. Допускал к потаённому бизнесу самых надёжных, кто свой нос не суёт не в своё. Вальщик, трелёвщик, шофёр лесовоза – вот три фигуры, которые делали то, что прикажет им он. Чаще всего становились ими Саблин, Сажин и Ваня Чечулин.

Деньги шли в карман Михаила Петровича косяками. Было их много. За какой-нибудь месяц обзавёлся он новенькой «Нивой» и носился в ней по посёлку, как чёрт, пугая пенсионеров.

Михаил Петрович, хоть и сумбурно, но сознавал, что стал мошенником маленького масштаба, что, угнетая своих подчинённых, ведёт себя слишком смело и многим рискует. Знал, что его за глаза ненавидят, в глаза же к нему – с пристойностью и улыбкой. И это устраивало его. Главное, думал он, оставаться на должности, чтоб никто никогда с неё его не спихнул. Потому что без должности быть ему, как и в юные годы, снова безденежным и безликим.

Но пополз по посёлку слушок, дескать, наше начальство путает лес государственный с лесом личным, и что об этом известно уже в департаменте, и оттуда вот-вот нагрянет с проверкой контроль.

Слухам Трофимов не очень-то верил. И все же решил от греха отойти. Росчерком ручки по документу все неучтённые брёвна вывел в учтённые, а добытчикам леса, работавшим на него, посоветовал отдохнуть до тех пор, пока не найдёт для них нового дела.

 

Непривычно и странно видеть в центре посёлка средь бела дня возле закрытого клуба отдыхающих мужиков. Сидят на скамье с прочно поставленными ногами в горячих резиновых сапогах. Курят и не торопятся никуда, убивая ненужное время.

– Ну, куда мы теперь?

– А прах его знает.

– Хоть выходи на большую дорогу…

Унылее нет человека, оставшегося без дела. Какое-то время Саблин ходил по посёлку, справляя шабашки. Кому-то распилит дрова. Кому-то выправит баню. Потом и шабашить не стал. Заманил к себе дедовский хутор, где у Саблина были уже и собственный домик, и огород, и маленькие постройки. Впервые сюда он пришёл четыре года назад. В ту пору с работой, как и сейчас, было прескверно. И вот как-то вечером, размышляя о том, о сём, неожиданно вспомнил старого Елизара. Вспомнил со слов своей матери. Та когда-то рассказывала ему о нём, и о бабушке Варе, и об отце, и чуть-чуть о себе. Рассказывала с такой стеснительно-кроткой улыбкой, с такой жалостью и любовью, как если бы все они были живы и скоро встретятся, для того чтоб никогда друг с другом не расставаться.

Думы, думы… Они-то и стронули Саблина с места, толкнули его за пять километров на бывший дедовский хуторок. Сначала сбродил он туда просто так. Ознакомиться, присмотреться. Потом явился с бензопилой.

Здесь, как в запрятанном государстве, где струилась спокойная Ляля, в бегущие воды которой смотрелись с крутобережья осины и ёлки, Саблин вытвердил для себя: «Коли нет работы в посёлке – тут её будет невпроворот…»

 

Саблин дёрнул пускач. И пила, как, ругаясь, взломала застойную тишину. Роняя первую из осин, он уже знал, что будет здесь ставить свой дом. И место расчистит для огорода. И дорогу прорубит сюда через лес.

Пластался он целый день. Перед тем как пойти в Еловец, вскипятил на костре кружку чая. Кружка и раньше была его спутницей в переходах, которые он совершал по лесам, заготовляя на недорубах тот самый лес, который значился неучтённым. Кружка была литровая, и он варил иногда в ней похлёбку, но чаще всего заваривал ягоды, листья и стебли, которые были всегда под рукой.

Пахло щепками и рекой. В прореди ёлок за Лялей, как золотистые пилы, порхали полотна вечерних лучей. Саблин уселся на спиленный пень. Взял кружку с чаем, поставил, как башенку, на колено, и стало ему комфортно, будто сидел не на вырубке, а в хоромах, где на десерт подают душисто заваренный чай. Было спокойно, и в голову, мягко пьяня её, лезло былое.

 

Кто он такой, Вениамин Алексеевич Саблин? Внук хуторянина Елизара, кого в тридцатом году приписали к кулацкой верхушке и вскоре отправили по этапу куда-то на Воркуту. Виной тому было разросшееся хозяйство – две лошади, три коровы, десяток овец. Были заводец, где из берестовой скалины гнали дёготь. Своя маслобойня, мельница на реке. Тёплая, с печью, столярная мастерская, в которой хозяин по зимней поре мастерил на продажу осиновые долблёнки. Плёл ещё из нащеплённой драни корзины и бураки. За Елизаром явились в позднюю осень, когда с берёз отлетали последние листья. Увезли в его же собственном тарантасе. А хозяйство с живностью, домом, постройками и полями передали колхозу. Жене арестанта, ещё не старой, в зрелых летах, Варваре Ивановне Саблиной жить на хуторе воспретили. И она с восьмилетним сынком Алёшей, будущим папой Вениамина, перебралась в Еловец, где им выделили жильё в пустовавшей избе, хозяин которой, тоже попавший в число кулаков, бежал неизвестно куда и назад не вернулся.

Как и многие вдовы, оставшись без средств и кормильца, Варвара Ивановна стала ходить с топором на делянку. Десять лет обрубала сучки. Сын Алёша рос с добрым сердцем и с годами стал для Варвары Ивановны в помощь.

Мать не могла нарадоваться тому, что сынок вышел весь в своего отца – крупно скроенным, сильным и работящим. Вскоре стал он ходить в лесосеку. С топором и лучковой пилой. Возвращался домой только после того, как выполнит норму. Такое ценилось и ставилось даже в пример. Появились в доме достаток и деньги, на которые были куплены самовар, медный бак для воды и иссиня-серый, военного кроя с двумя накладными карманами китель. Жить бы так им и впредь. Да вмешалась война. Алексея призвали.

Возвратился в посёлок он в сорок пятом. Варвару Ивановну не застал. Умерла. В том же памятном сорок пятом Алексей женился на дочке бухгалтера лесопункта, миловидной, с робким характером, крайне стеснительной Катеринке. Здоровьем Катя не отличалась. Пять раз приносила она детей, и все они, не успев встать на ноги, умирали. И только последний, шестой ребёнок, радуя мать и отца, оказался живым. Маленький Веня рос крепким, ничем не болел, ничего не боялся и стал для родителей баловнем и утехой.

Однако век у родителей был недолог. Отец работал в лесу на валке и однажды не уберёгся. Комель спиленной им осины, спрыгнув с пня, развернулся и, падая, с маху ударил вальщика в грудь. Больница спасти лесоруба была не в силах.

Веньке было в ту пору четыре года. И Катерину, до этого не работавшую нигде, вынудило пойти в контору просить какой-нибудь работёнки.

Без специальности женщина в лесопункте годилась лишь на подхват. Потому и катала она по слёгам пиловочный лес или пни корчевала под лесовозку, в лучшем случае, отгребала с путей пилорамы кору и опил. В сорок лет сорвала на спине становую жилу. Поболела неделю и отошла. Саблину было тогда четырнадцать лет. Один-одинёшенек в целом мире. Куда ему было деваться? Разумеется, в лес.

 

Костёр потухал. Саблин не стал его оживлять. Ельник за Лялей, качая макушками, шёл и шёл куда-то на юг, пока не смешался с мреющим горизонтом, откуда, подкрашенная закатом, летела верёвка красных гусей.

Давно ли Саблин шумел здесь пилой, одно за другим укладывая деревья, под которыми млела когда-то живая земля, отвоёванная у леса старательным Елизаром? И вот вместо леса – зелёная луговина, на краю которой, как парус, белел поставленный теремок, уставясь весёлыми окнами на реку, где, усевшись на кряж, как матрос, проплывал дерзкий ястреб-тетеревятник.

Четыре года ушло, чтобы выполнить эту картину. Саблин здесь ночевал и дневал. Там, в Еловце, была у него зависимость от работы. Здесь же не он от неё зависел, а она от него, потому и справлялся он с нею радостно, как художник, отдавая работе весь пыл.

 

Иногда приходила сюда Зинаида. Помогала сажать огород, собирать в лесу рыжики и бруснику. В дни её посещения Саблин испытывал скрытую нежность. И было ему желанно видеть чистое, как у девушки, без морщин и дряблых пометин лицо, и ладно сидевший на ней сиреневый джемпер, под которым, как белка, пряталась чуткая грудь, слышать, как она говорит, нажимая на «о», поправляет рукой прядку светлых волос, отправляя её с невысокого лба куда-то за шею.

Перед сном они отдыхали на лавочке около дома. И раскладывали, как карты, мечтательные слова.

– Заведём корову, а может, и лошадь, – планировал Саблин.

Зинаида не убавляла:

– Можно и поросёнка. А ещё бы лучше – гусей. Они вольную воду любят. Вон тут сколько её!

Саблин млел:

– Сад разведём!

– С цветами! – млела и Зинаида.

– Заберёмся сюда на целое лето!

– Вместе с сынками!

– Да, с сынками. И будем жить припеваючи.

Зинаида смеется:

– Как кулаки!

– Нет! – не согласен Вениамин. – Кулаков выселяют.

– Но это раньше! При Сталине! – поправляет его Зинаида. – Что ты, Веня! В наше-то время? Это же дикость!

– Может, и дикость. Это я так, не подумав… – Саблин покладист и добродушен. Очень рад, что жена у него с мозгами и знает не хуже его, чем живет сегодня простой человек, надеясь, в первую очередь, на себя, а потом – на идейных вождей и уж, в крайнем случае, – на начальство.

Как всегда, провожал Зинаиду Вениамин рано утром по светлой росе. Провожал до бетонки, которая шла от посёлка к райцентру. Тут Зинаида одна уходила домой. А Саблин – обратно на свой хуторок. Здесь, как в очереди стояли, постройка бани, обшивка сарайки, устроительство хлевушка. Брёвна для этого разноделья были ошкурены и лежали на берегу в штабелях, подсыхая на солнцепёке.

 

Главный строительный     материал – осина. Её тут не вычерпать, как и море. К тому же была она прочной. Легка в обработке, способна служить сорок лет, хоть в стене, хоть в крыльце, хоть в крыше, хоть в огороже.

Хорошо, когда руки сами хватаются за топор. А топор, словно желна на старой сосне, долбит и долбит, погружаясь в плоть податливой древесины. Поглядеть на строителя в эту минуту – значит, увидеть его переломные брови, под которыми светятся жарким азартом чуть прищуренные глаза, обегавшие сразу всё то, что делает мастер сейчас, и всё то, что будет делать через минуту.

Не только домик над Лялей, но и забор, и сам огород, где росли лук, морковь, огурцы и свекла, обустраивал Саблин с доброй душой, готовясь обрадовать всех, кто будет сюда приходить, как на праздник. А приходить, он уверен, будет и Зинаида. И сын его Юрка. «И пасынок Вовка», – чуть было не вымолвил про себя и вздохнул, сожалея о том, что не может думать о парне теплее.

 

Сколько раз он пытался наладить с ним сносные отношения! Даже брал специально на дедовский хутор. Неделю ходили они втроём. Отец, сын Юрка и пасынок Вовка. Вовка низенький, но широкий, с большелобым лицом, на которое нет-нет и выскочит что-то в себе скрывающая усмешка, а в ней, как в норе, тайно прячущийся подвох. Юрка, хоть и моложе братана на год, ростом был его выше, худой, с поворотливой шеей и очень живыми доверчивыми глазами, в которых таяла синева.

Юрка старался работать, как взрослый. Бензопила и топор в руках его не скучали. Вовка же, словно с надрыва, что бы ни делал, всё неохотно, и вид при этом понурый и злой, будто его завалили работой, и он от неё изрядно устал.

Саблин терпел. Лишь однажды, не выдержав, рассмеялся:

– И в кого ты, Вовка, эдакой бубень?

– Не в тебя! – огрызнулся большак. – А в отца своего!

Саблин так и поник. Пасынок больно ударил его, попадая в ранимое место. И ответить на это ничем он не мог. Мальчик был не подарок. Обидчивый, нервный, он давно затаил на Саблина злобу, ибо знал, что тот ему – не отец. Как и жена, Зинаида, Саблин скрывал от пасынка то, что его настоящий отец был в бегах. И знать, что Саблин ему не родной, было, конечно, парню не надо. Но нашёлся сторонний, с улицы язычок, кто открыл недоростышу эту правду.

Саблин старался не обижаться. К тому же он очень хотел пробудить у пасынка интерес хоть к какому-то ремеслу, хоть к какому-то делу. Однако Вовке этого было не надо. Как был он скучающим в первый день прихода на эту стройку, так скучающим и остался.

Саблину было обидно. Ведь не работы он требовал от ребят. Со всеми делами здесь справится он и один. Любопытства хотел он для них. Любопытства к той жизни, которая в них и около них. Без любопытства может лишь бросовый человек.

«Неужто Вовка такой? Неужто беспутко? – печалился он. И тут же радовался за Юрку: – Ничего ведь не заставляю. А гляди, как он шьёт топором! Руки, право, бегом! Видно, парень в меня… А Вовка? Тоже, значит, в отца? Угрюм. Слова клещами не вырвешь. Молчит, как бирюк. Зато к ночи повеселеет. Потащится к уличным отморозкам. Дом для него – тюрьма. А улица – воля. А что в этой воле? Побранки, рысканья, свист и хохот. Словом, поиски приключений».

 

Саблин не удивился, когда увидел, что Вовка тюкает топором по бревну так, как если бы собирался сломать топорище или ногу себе подрубить. Он подошёл к нему. Отбирая топор, показал на осиновую опушку:

– Сходи-ко лучше в болото. Моху надёргай!

Забрав пару белых мешков из-под сахара, Вовка нехотя двинулся в лес. И пропал.

Часа через два, поставив с Юркой стропила на баню, Саблин отправился на болото. Ста шагов не прошёл, как увидел пасынка, распластавшегося на кочке.

– Спишь, как чупа! – присвистнул и, плюнув в сердцах, возвратился назад.

А после обеда заставил Вовку убрать из-под тёсаных брёвен щепьё. Вовка только и сделал, что наклонился. И сразу отпрял, словно увидел на взъёме ноги налезавшую на него лесную гадюку. Даже спнул сапогом, как бы стряхивая её.

– Чего ещё там? – потребовал Саблин.

– Скакухи! – Вовка зябко поёжился, показывая на двух серых с прозеленью лягушек.

Больше Саблин его ничего не стал заставлять. Усевшись в светлую тень от дома, прищурил глаза. Невдали, над макушками ёлок, как чья-то потерянная душа, маячило рыхлое облачко, уплывая сквозь марево к Еловцу. Методично и сочно тюкал топор – старается Юрка. И выплеск воды от летящих ракушек, тоже старается, только Вовка, не зная, куда девать себя от безделья.

 

До вечера было недалеко, и Саблин прошёлся по берегу до опушки, где скрылся в молоденьких ёлках и обомлел, увидев такое нашествие мелких маслушек, что встал, чтобы их не топтать. «Пусть порастут ещё ночку. Утром приду».

Ребят он отправил домой, в Еловец, а сам задержался.

– Скажете мамке: завтра грибов на жарево принесу, – сказал им вдогонку и поспешил с длинной удочкой к тёмному омуту под обрывом.

Здесь, шагах в сорока от крыльца, где дышала прохладой даже в жару трёхметровая впадина Ляли, Саблин редко когда не вытаскивал крупных лещей. Эти лещи и стали подспорьем в семье, особенно в те незавидные дни, когда у них не было денег.

Облака над рекой. Плывущая с суком, как с рогом, сухая кокора. Берега с нырнувшими в воду колоннами ёлок. Сколько здесь неосвоенного, глухого!

Клюнуло. Поплавок повело, потащило вдоль берега. Саблин, как это делал тысячу раз, дёрнул удочку вверх и сразу почувствовал тяжесть сопротивляющейся добычи. Чтобы лещ не ушёл, поднял его серебристую голову над водой, и тот поперхнулся от воздуха и затих. Рыболов спокойно вывел его на берег. За какой-нибудь час клюнуло трижды. Три леща серебрилось на берегу.

Вечер сгущался. И поплавок уже был еле виден. А Саблин сидел и сидел, не смея расстаться с тихой рекой, на которую опускалась погожая летняя ночь, принося с собой, как из сказки, небывалых размеров луну и покрытое тайнами звёздное небо.