HTM
Номер журнала «Новая Литература» за февраль 2024 г.

Иван Азаров

Ultima ratio

Обсудить

Повесть

Опубликовано редактором: Игорь Якушко, 31.10.2007
Оглавление

1. Часть 1
2. Часть 2
3. Часть 3

Часть 2


 

 

 

Хочу после нескольких страниц пустой болтовни подтвердить догадки самых проницательных из читателей, труд сей, действительно, преимущественно был написан неизвестным автором на санскрите. Таинственные манускрипты попали в руки главного героя повести "Безмятежный край". Тот оказался проницательным малым, однако не знал в должной степени языка этого трактата, поэтому отдал переводчику из букинистического магазина на Арбате, тот благополучно перевел, но так и не дождался запроса от заказчика, ведь тот и думать о нем забыл, после того, как получил наследство от дядюшки. Чтобы хоть как-нибудь оправдать свои заботы букинист-архивариус решил продать перевод, так он достался мне. Пользуясь своим положением корректора-соавтора, я стал менять имена главных героев, стал вносить небольшие изменения в сюжет, но их накапливалось все больше и больше. Под конец у меня кто-то украл сам трактат, а копий у меня не осталось. Куда-то переехал букинистический магазин. Теперь меня все больше и больше беспокоит одна мысль: наверное, я уже слишком далеко отошел от первоначального содержания трактата, а теперь даже лишен возможности с ним сверяться в наиболее скользких случаях, теперь этот труд вполне может быть в несколько раз больше первоначального, исполнен в ином жанре, лишен прежних ссылок. Таким образом, каждому автору перед написанием новой истории мог приходить подобный манускрипт, который вызывал желание писателя его обработать по-своему, после чего необъяснимым образом этот манускрипт пропадал, позволяя автору двигаться собственным путем. Существовал ли, в самом деле, этот первоначальный манускрипт-катализатор?

Пользуясь в иных местах космогонией итальянского автора, хотел бы поделиться своими подозрениями, сомнениями, интуитивными догадками. Мне думается, что басня о судном дне, об итоговом возвращении носит несколько метафорический характер, в ней чувствуется оттенок напрасной надежды, ожидание милости от того, кто не может чувствовать и сострадать, не пошел ли я, впрочем, по пути средневековых ересиархов. Я полагаю, что время ожидания перемен бесконечно, иначе одним пришлось бы расплачиваться за свои грехи все время существования Мира, а другие только бы попробовали на вкус новой жизни под землей. Собственно для вящей справедливости требуется очень большой отрезок времени, в которой люди существовать не будут вовсе, чтобы все отмучались одинаково, так как время мучений, я полагаю, играет достаточно большую роль. Таким образом, перемен не будет, мы раз и навсегда определяем место нашего будущего пребывания. Чем-то прогневившие господа будут вечно мучатся на разных уровнях великолепной воронки. В самом этом утверждении содержится уже оксюморонное начало, ведь, исходя из здравого смысла, муки, в конце концов, должны бы привести к гибели. Мы все-таки понимаем, что речь в данном случае идет не о бренных телах, а о неуничтожимых душах, и, тем не менее, мучения персонажей божественной комедии носят чрезвычайно живописный и реальный характер. Такое как бы противоречивое сочетание – один из необходимых законов этого мира. Герои Чистилища будут пребывать в вечном, неустанном движении вверх, эта гора уходит в бесконечность. Все их попытки переменить положение дел окажутся в смысле достижения конечной цели бесполезными. Здесь моя теория дает сбой, ведь гора конечна, да и разные круги предназначены для душ с разными несовершенствами. Данте также представляет нам одного из счастливчиков, кому удастся перебраться в Рай. Можно предположить существование постоянных переходов из Чистилища в Рай, благодаря стараниям родственников усопших и не вполне ясного осознания душами собственного перерождения. Как же в таком случае не переполнится Рай? Я подразумеваю под оным явлением не нечто совсем грубое и кощунственное, связанное с трудами Мальтуса, а ситуацию в определенный временной срез. Не случится ли так, что чересчур много желающих окажется на очереди в светозарные просторы. Пусть покои всевышнего растут с ростом численности населения Земли, но как быть с внутренними миграциями населения загробного мира. Первая простая мысль, преходящая в голову, – обратный отток душ, провинившихся в раю. Но после внимательного прочтения третьей кантики она покажется нелепой: обитающие в обществе господних слуг так довольны своим здесь пребыванием, так искренни, радостны и как бы прозрачны, в них мало осталось от обычных людей, чтобы пытаться обманывать или лукавить, у них всего в достатке, так что скоро они обращаются в безвольных созданий, преданных Творцу и его воле. Итальянский автор и сам уделял большое внимание логичности создаваемого мира, полемизировал с другими авторами и философами. Любопытен следующий отрывок четвертой песни "Чистилища":

Когда одну из наших сил душевных
Боль или радость поглотит сполна,
То отрешась от прочих чувств вседневных,
 
Душа лишь этой силе отдана;
И тем опровержимо заблужденье,
Что в нас душа пылает не одна.

Ценность сих строк не в софизме, опровергающем теории других мыслителей. Трогательна предупредительность автора, заботливо предостерегающего нас от распространенных заблуждений. Он считает своим долгом со всех сторон рассмотреть свой мир и предупредить возможные нападки. В данном случае, если бы в одном теле обитало по несколько душ, было бы не ясным, как их расселять после отбытия и насколько бы они вообще были человекоподобны, чтобы адекватно воспринимать муки, радости, а то получалось бы нелепо: она душа мучается в аду, а другая вспомогательная, которая вообще раза два за жизнь использовалась и не участвовала в принятии разумных решений, безмятежно веселится в компании херувимов.

Данте и дальше исследует проблему восприимчивости душ к физическим страданиям и возможности проведения параллелей между их потусторонними оболочками и земным человеческим телом. Делает он это на средневековый манер в виде диалогов героя Данте Алигьери и обитателей трех ипостасей загробного мира. Итак, логично и своевременно (в двадцать пятой песне "Чистилища") Данте вопрошает поэта Стация:

"Как можно изнуряться, – я сказал, –
Там, где питать не требуется тело? "  

Стаций пускается в долгие, запутанные объяснения, полные небесной анатомии и софистики. В общих словах его точка зрения основывается на медленном переходе от кругов кровообращения и функций выделительной системы к мысли о существовании высшего начала в человеке, подаренного ему Господом. "И вот душа, слиянная в одно, Живет, и чувствует, и постигает". Живая материя не вечна, через некоторое время наступает ключевой момент – естественная смерть:

Душа спешит из тела прочь, но в ней
И бренное, и вечное таится.
 
Безмолвствуют все свойства прежних дней;
Но память, разум, воля – те намного
В деянии становятся острей.
 
Чуть дух очерчен местом, вновь готов
Поток творящей силы излучаться,
Как прежде он питал плотской покров.  

Итальянский автор специально заостряет внимание на темных и неясных вопросах. Он – автор этого мира, он – его создатель, его волнует каждая мелочь, каждый штрих собственного творения, которое посредством его мастерства должно стать совершенным. Он должен распутывать всякие тонкости и каверзы, он считает недостойным ловко избегать их, ведь это вызов его таланту, как писателя, так и создателя, фантазера, выдумщика. Ему предстает лишний шанс придать убедительности выдуманному миру, и он пользуется им и выходит с блеском из неудобной ситуации. Мы можем наслаждаться стройной "теорией" Данте, в которой душа, присущая человеку не с самого раннего возраста, а возникающая только после появления рассудка, служит как бы переносчиком характера, памяти, свойств разума конкретного человека после его перехода в загробный мир. И уже там строится новое "тело", новый материальный облик, воссоздаваемый, как по матрице или по шаблону тамошней средой. Великолепны переходы от сложных разъяснений механизмов превращений перелетных душ в оседлые организмы к иллюстрирующим их сравнениям, без которых у нас бы не было шансов понять предыдущие строки, так как они изображают нечто, не встречающееся нам в обыденной жизни, то, чему мы сами бы не смогли подобрать аналогов:

Как воздух, если в нем пары клубятся
И чуждый луч их мгла в себе дробит,
Различно начинает расцвечаться.  

Воистину Данте не истощим на новые идеи, интересные, неординарные подробности, которые выскакивают из-под его пера, как искры из-под колес поезда. Если бы взрослый читатель сохранял хоть немного искренности по отношению к себе или окружающим, то, скорее всего, он бы признался, что после прочтения комедии искренне верит в путешествие автора по иному свету. У него не возникает сомнений в правдивости автора, данная черта – привилегия настоящих писателей, поэтов, художников слова. Читатель, возможно, сознательно примется находить некоторые фактические ошибки, но перед этим, словно бы по умолчанию он прочитает все произведение, интуитивно не усомнившись ни в едином слоге. Это достигается множеством тонких, порой персональных приемов, один из которых огорошить читателя ворохом неизвестных подробностей, тем самым ты ясно покажешь, что тебе-то данный материал знаком как никому другому. Мы видим этот прием в употреблении и у Данте, когда Стаций произносит следующие строки:

И все, чем дух взволнован и смущен,
Сквозит в обличье тени; оттого-то
И был ты нашим видом удивлен.  

Интересная подробность, рискуя истолковать которую превратно, можно придти к выводу, будто души проходящие по чистилищу похожи на хамелеонов. Но не в дурном понимании названия безгрешного животного, как великого притворщика и подхалима, а в понимании хамелеона, как природного феномена, чье внутреннее состояние чудесным образом отражается на его внешности. В иносказательном понимании этого отрывка можно различить некоторую нравственную обнаженность душ, обитающих в чистилище. Они не могут таить никаких мыслей от других, своеобразный повод не иметь никаких дурных мыслей. Дальше эта тема найдет развитие у райских душ, которые уже утратят человеческий облик и будут огнями, что пылают любовью ко всему сущему, их внешний вид явится элементарным индикатором их мыслей и побуждений.

Но проследуем же далее вслед за неудержимой фантазией гения средневековья, который сочетал трезвый ум ученого и поразительную способность к сочинительству. В принципе мирно уживающиеся в нем, они осознавали свою различную природу, вступали друг с другом в союз, контролировали друг друга. И если его сочинительская черта указывала ему на некую ограниченность наблюдаемых в реальном мире явлений, то его трезвый ум схоласта помогал находить ловкие парадоксы и неочевидные отличия выдуманного мира от существующего. В подтверждение сказанным словам следующие строки:

Казалось мне – нас облаком накрыло,
Прозрачным, гладким, крепким и густым,
Как адамант, что солнце поразило.
 
И этот жемчуг вечно нерушим,
Нас внутрь принял, как вода – луч света,
Не поступаясь веществом своим.
 
Коль я был телом, и тогда, – хоть это
Постичь нельзя, – объем вошел в объем,
Что быть должно, раз тело в тело вдето.  

Сколь много здесь всего сплелось. Ситуация проста: Данте, ведомый Беатриче, оказывается на некой звезде, о проникновении куда и идет речь. Здесь есть подозрение об иной природе бренного тела по сравнению с естеством горних высот Рая, уподобление чрезвычайно глубокое, если учесть, что именно земную оболочку сравнивают с бесплотным лучом света в реальном осязаемом пространстве заоблачных высей. Тем самым как бы опровергается идея о воздушности, недостижимости, вымышленности Рая. Здесь применяется прием первоначальности, главенства факта (пускай и выдуманного) над представлениями об истинности окружающего, который своим бытием постулирует свою действительность, существование новых, невиданных законов. Кстати, отсюда наверняка идут корни "Изобретения Мореля", по крайней мере, что-то из чего-то следует, или просто аргентинский и итальянский мастера сходны внутренним пониманием истинно фантастического.

Главный герой божественной комедии – обладатель взыскующий разума, тип человека-открывателя, проявляет свою любознательность в гораздо более экзотической обстановке, чем приходилось большинству людей до и после него. Даже в трех царствах загробного мира он не прекращает своих расспросов, подобно современным журналистам, но с, конечно, более достойными целями. Его и вправду волнуют не вопросы, обещающие сенсацию или скандал, а основополагающие вопросы, таящие в себе ответ на замыслы творца. Зададимся и мы подобным вопросом: если рай по версии Данте также разделен на круги и также является при этом конечной точкой путешествия любой души, разрешены ли переходы душ с круг на круг внутри светозарных просторов Рая? Одновременно с этим возникают и другие вопросы, а правомерно ли разделение душ не по проступкам, как в аду, а по заслугам, не все ли будут равны в своей благости, близости к любящему Отцу? Когда в аду номинально положено страдать, то в райской обители следует наслаждаться, что, в таком случае, служит критерием величины наслаждения, кем создана иерархия типов наслаждения? Это и волнует Данте:

Но расскажи: вы все, кто счастлив тут,
Взыскуете ли высшего предела,
Где больший кругозор и дружба ждут?

Несчастная Пиккарда, утешенная ангелами, просияв, незамедлительно отвечает:  

Брат, нашу волю утолил во всем
Закон любви лишь то желать велящий,
Что есть у нас, не мысля об ином.
 
Когда б мы славы восхотели вящей,
Пришлось бы нашу волю разлучить
С верховной волей, нас внизу держащей, –
……………………………………………….
Ведь тем-то и блаженно наше esse,
Что Божья воля руководит им  

И становится понятен основной принцип воздаяния по заслугам, то есть большая или меньшая близость к Господу, который сам по себе является неиссякающим источником блаженства. Опять же по Данте: основная стихия Рая – это любовь, как награда и закон. Кроме того в Раю нам встречается новый способ организации жизни "людей", при котором они руководствуются не собственными желаниями и помыслами, а целиком полагаются на волю Господа; она, стоит полагать, приходит к ним непосредственно от Бога и в отличии от обычной жизни в явном виде.

Данте почти не переступает границ корректности по отношению к церкви и ее догматике. Но его трактовки отличаются многозначностью и за обычным художественным приемом можно разглядеть новую философскую концепцию, граничащую с ересью. Проблема в том, что трудно различить, какие из его оборотов созданы исключительно для красоты, на каких из них легло бремя тайного шифра. Как, например, трактовать подобный отрывок:

Все, что умрет, и все, что не умрет, –
Лишь отблеск Мысли, коей Всемогущий
Своей любовью бытие дает;  

Фактически, это означает, что мы, другие живые твари и окружающие нас земли лишь мыслимы Господом, он только мечтает о нас, а, может, мы и вовсе только снимся ему. И как только закончится сон, бесследно исчезнет наш мир, и ничто не будет напоминать о его существовании. Не лишено вероятия, Данте специально так принижает нас и мнимое нами незыблемым, чтобы воочию явить нам величие Творца или очередной раз противопоставить нашей шаткой действительности монументальное величие райских просторов. Все сущее – даже ни сама мысль; все, что умрет, и все, что не умрет, один из бесчисленных отблесков второстепенной мысли Господа. И если аналогичных отблесков множество, то миров, похожих на наш или абсолютно неотличимых от него – бесконечное число. В каждом таком одиноком мире все люди те же, словно под копирку. Где-то там, в мире, двойнике нашего, сидит и твой двойник; а за блокнотом выдавливая пасту из высохших стержней, завернувшись в одеяло, и мой двойник. И имя его составлено из тех же букв, что и мое, не отличить отраженное имя от моего и на слух: Вадим Тараканов, и здесь и там.

В случае, если люди и события, переставляющие людей, словно шахматные фигуры, сновидение господа, то все наши поступки неподвластны ему. Даже Бог, намекает нам Данте, не в состоянии расхаживать по снящимся ему аллеям. Бога с нами нет, мы лишены его. Коли даже он присутствовал среди нас, сил у него было бы не больше, чем у обычного мальчишки. Ведь даже Творец в своих снах – обычный человек.

Оригинальных версий придерживается Данте и в отношении иных деталей загробного мира. Оказывается Всесильный Повелитель, простирая свою власть на Рай, Ад и Чистилище, не совсем забывает нижние области, как это почему-то принято считать. То есть, чем круг ниже, тем там неохотнее появляется Господь; не желая расточать пламенного чувства на грешников. Данте верно подмечает с современной интонацией ученого: эти появления и благие поступки носят вероятностный процесс:

Оттуда сходит в низшие начала,
Из круга в круг, и под конец творит
Случайное и длящееся мало;  

Изящный софизм добавляет неотразимости бессмертной комедии. Я на крошечном островке посреди безбрежного моря отчаяния и умопомрачения и не пытаюсь строить из себя философа или богослова. Впрочем, не предваряя появление дешевого трюка долгой барабанной дробью, приведу строку из тринадцатой песни: " Струит лучи волением своим", – говорит Беатриче о Господе. Из слов приближенной к трону Владыки выплывают отрывки теорий близко– и дальнодействия электрических зарядов. Или же сие генерация переменного магнитного поля. Отойдем от сугубо научных терминов и зададимся таким вопросом: а законно ли говорить, будто Творец сделал то-то и то-то, находясь на расстоянии от данного места, ведь сообщение о необходимой перемене должно было прийти к этой точке через пространство, что ныне принято проделывать цепочкой неразрывных контактов до непосредственного объекта действия. Поэтому, считая причастное Богу самим богом, ощутим теплое прикосновение лучей мысли о повсеместности Господа, рассредоточенной творящей силы, отсутствия его в каждом конкретном месте и о его всеобъемлющем проникновении.

Данте имеет возможность видеть духов из прошлого перед собою, он в состоянии разговаривать с ними и выведывать у них тайны прошлого, из их уст доступным ему становится и будущее поднебесного мира. Он обманул время, обманул жизнь, обвел вокруг пальца законы природы, которые прежде казались непреодолимыми. И все-таки итальянец сомневается. Он никак не хочет до конца смириться с величием горних просторов, хотя, безусловно, благоговеет перед их архитектором. В раю больше, чем где бы то ни было, он сомневается и вопрошает, выспрашивает все подробности быта теней, принявших облик языков пламени, знаменуя этим свою близость к Вседержителю. Все потому что их жизнь наиболее отлична от повседневного человеческого времяпрепровождения. И вот следующий его вопрос касается лучезарных свойств душ, населяющих рай:

Скажите: свет, который стал цветеньем
Природы вашей, будет ли всегда
Вас окружать таким же излученьем?  

Далее Данте интересуется как же, если такое свечение будет вечно пребывать с блаженными душами, они будут зримы обычным людям, еще не умершим, или душам из чистилища. Вопрос можно истолковывать, как буквально, так и пытаться находить в словах автора потайной, подводный, символический смысл. Оба метода одинаково хороши, но читатели предпочитают находить во всем аллегорический смысл, его преимущество – показная сложность, возможность воспользоваться им базируется на массиве новых сведений, необходимое свойство натуры не душевная тонкость и наблюдательность, способность примечать детали, а софистический склад ума и наличие авторитетного первоисточника; данный метод гораздо менее интуитивен. В большинстве изданий Божественной комедии меня угнетает пристрастие к классическим толкованиям персонажей, но ведь рысь в начале произведения имеет право не только олицетворять собой сладострастие, ее образ имеет право значить самого себя, а не что-нибудь совсем другое, мы можем сознательно обеднять комедию излишними и ложными объяснениями. Так и в конкретном случае вопрос можно понимать по-разному. Станет ли сам Данте Алигьери и все остальные люди Земли равным им, чтобы их сияние не застило зрение превосходством над не удостоившимися славной доли? Или: всегда ли души будут пребывать в блаженной обители, символом чего и является их невыносимый свет. Интересуясь эволюцией их облика, путник вопрошает об их судьбе. Вскоре одна из душ откликается на вопрос важного гостя: "Доколе рай небесный // Длит праздник свой, любовь, что в нас живет, // Лучится этой ризою чудесной." Из ответа мы узнаем сразу несколько подробностей: во-первых, сияние представляет собой производное чувства, которое наполняет, облагодетельствованные души, во-вторых, любовь, лучащаяся чудесной ризой действенна лишь во время этого вселенского праздника, воплощенного в виде Рая, как совокупности Творца, его свиты и влюбленных душ, в-третьих, мы чувствуем подвох, этот ответ не отвечает нашим чаяниям, когда же все-таки окончится сей праздник, и окончится ли вовсе? Разговорившаяся тень продолжает расхваливать замечательный план Господа: и приводит в сравнение уголь, который, несмотря на пламя, окружающее его, различим сквозь него собственным накалом:

Так пламень нас обвивший покрывалом,
Слабее будет в зримости, чем плоть,
Укрытая сейчас могильным валом.  

Далее следует трогательный момент, описывающий парадоксальную привязанность душ к своим земным телам: " Казались оба хора так умильны,// Стремясь "Аминь!" проговорить скорей// Что явно дорог им был прах могильный, –“ Тут я не могу разобраться, разве это не противоречие: с одной стороны им люба их небесная жизнь, а с другой их тянет к земному праху, который еще не лишился надежды обрести прежнюю форму. На сходные мысли наводит и предыдущая цитата. Отчего-таки земная плоть, бренное тело будут более зримы небесных одежд? Не говорит ли это опять же о временном назначении Рая и о том, что после пребывании в нем души вернутся на землю. Потом Данте исправляется, пытается замять резкость этих строк, пробует сместить акцент на родственность этого праха самим душам. То есть речь идет о родственниках, попавших или не попавших в Рай, но так или иначе разлученных с ними, ведь в царстве теней по многим мифам тени лишаются памяти, которая, впрочем, к ним скоро возвращается, чуть появись меж них живой собрат.

Поистине шедевром является беседа Данте и одного из апостолов с участием Беатриче. Та попросила проэкзаменовать пылкого влюбленного по вопросам веры. Апостол, которому Господь вручил ключи от своего Чертога, милостиво внимает просьбам Беатриче и служит некое время репетитором. Первый вопрос апостола самый, что ни на есть фундаментальный, однако слегка неуместный в Раю: "В чем сущность веры?" Данте легко справляется с этим заданием, вот его ответ:

Она – основа чаемых вещей
И довод для того, что нам незримо;
Такую сущность полагаю в ней.  

Ответ вызвал горячее одобрение со стороны апостола. И вправду реплика Данте лаконична и очень метка. Даже по современным меркам она может выглядеть оригинальной, если изменить угол обзора. Скажем так: вера – основа чаемых вещей. Таким образом, корень всего обычного, ожидаемого, сущего в нашей вере. Ответ философский, ибо переводит веру в ранг веры в повседневные явления, как в веру в Бога. Следует разуметь, под этим, что бог в мелочах, бог повсюду и во всем, в любом даже самом малом деле. Это не возвеличивает Господа, отнюдь, это только придает смысл любому нашему поступку, освещает его светом вечности, и лишний раз являет нам время, бегущее помимо нас, но могущее уйти безвозвратно. Обратим внимание на строки: " и довод для того, что нам незримо". Фраза произносится в Раю в тот момент, когда Данте вполне убежден в справедливости мифов о загробной жизни. Опираясь на веру, апеллируя к своей вере в описанные в Евангелии события, мы получаем лишний шанс увидеть все это воочию, как Данте. То есть опять же вера делает небесный чертог реальный, он внутри нас и в нашей воле сделать его реальным, доступным. Более того, продолжая мысль Данте, можно придти к выводу о существовании Рая только в воображении каждого человека. Воображение же в свою очередь и черпает свой порыв, свое вдохновение в вере. И по тому, насколько человек трудился над созданием личного райского сада, бог поймет, насколько сильна вера того человека и то, насколько душа заслуживает небесного новоселья. Следующий момент, поразивший меня в сцене проверки веры – фраза Беатриче: "Неуличим в изъяне // Испытанной монеты вес и сплав; // Но есть ли тебя она в кармане?" Короткая, загадочная реплика появилась вслед за обстоятельными размышлениями Данте и апостола, и я не сумел столь же быстро перейти на иносказательный язык прекрасной повелительницы автора. Некоторое время не мог сообразить, при чем здесь монета, но потом обратил взгляд на уже прочитанное и смекнул: речь идет о вере. Данный эпизод явился наглядным примером мобильности, прихотливости авторской речи. Он обнажает нам текучую структуру письменного языка автора, который столь быстро меняет темп, ритм, интонацию, окрас, что нерадивый, торопливый читатель по небрежности проскочит, пропустит настоящий клад, зарытый прямо возле его ног.

В двадцать девятой песне мы знакомимся с одним из источников, в которых, вероятно, черпал вдохновение Стефан Гейм, работая над одним из своих самых талантливых романов. В этой песне один из жителей небесной обители знакомит пытливого итальянца с особенностями ангельской природы. Я еще не означил самого отрывка, но и без того такая тема разговора для комедии автора, жившего в четырнадцатом веке достаточно оригинальна и интересна и в наше искушенное время своей бескомпромиссной уверенностью, отсутствием тематических запретов и бушующей фантазией, не покидающей автора и в наиболее сложные моменты. Обратимся к первоисточнику:

Бесплотные, возрадовавшись раз
Лику творца, пред кем без утаенья
Раскрыто все, с него не сводят глаз

И так как им не пресекает зренья
Ничто извне они и не должны
Припоминать отъятые виденья.  

Картина поразительной гармонии и вселенского согласия. Покой и торжество блаженных вкупе с творцом. Одновременно за подобной информацией стоит и сведения и об относительной простоте ангельской психики. Выше собеседник Данте, блуждающего в Раю, упрекает земных ученых и богословов, приписывающих ангелам мысли, память и желания. Поразительная завершенность и стройность теории; все мысли ангелов заключены в творце и совпадают с его помыслами, ежели о существовании оных вообще целесообразно говорить: им нечего вспоминать, ибо все и так находится перед ними в лице их Отца, все в облагороженном или в полном виде содержится в Господе, а кроме него ничто не заслуживает их внимания, естественно, им не остается ничего желать, ибо предел всех мечтаний рядом с ними и согревает их своею близостью, доступностью, так сказать, величием и простотой, само собой разумеющимся извечным бытием. Подробности организации памяти и мыслительных способностей ангелов сообщаются нам, дабы мы узрели убожество людского существования, коему свойственны сны, недостойные мысли, сомнения: "Там, на земле, не направляют разум // Одной тропой настолько вас влекут // Страсть к внешности и жажда жить показом". Безмятежное пребывание ангелов около вселенского престола напоминает сон, забытье, обман, которым их потчуют, охраняя от скверны, поглотившей людей. Их счастье, их горе, их судьба – жить в неведении, намекает нам итальянский автор. Но, скорее всего, обретенный отдых, медоточивое плавание по волнам божьей любви стоят того.

В тридцать второй песне "Рая" святой Бернард произносит одну из ключевых фраз произведения, определяющую также отношение самого автора к системе мира земного и Данте-героя к представленным ему отделам загробного мира. В ней секрет монументального величия и спокойствия, коей полна Комедия, в ней секрет и того, как автору удается не сбиваться на описание охватывающих его чувств, а целеустремленно следовать за сюжетной линией. Этими строками Данте дает понять, насколько глупы все роптания на господа, попытки обратить на себя его внимание. Люди всего лишь герои его бесконечной книги, и каждая наша реплика и любой наш поступок заранее известен господу, как известны и причины, толкнувшие нас на определенный шаг. Мы даже не игрушки или куклы в руках Господа, мы не существуем вопреки божественному соизволению, нет ни одного человека вовне божественной воли. Забудь Творец о нас, и наша судьба – пропасть бесследно. Это и многое другое обозначает Данте:

Творя сознанья, радостен и благ,
Распределяет милость самовластно;
Мы можем только знать, что это так.  

Очень верно Данте обозначает еще одну привилегию Вседержителя: творить сознанья. Человек, возможно, научится создавать все, чего ни пожелает. Однако работать с живой материей, как с глиной, ваяя рассудок с требуемыми свойствами – неподвластно человеку, ибо он не носитель животворящего света и божественной воли.

Пожалуй, я сказал все, что хотел, что показалось мне знаменательным. Но еще больше осталось незамеченного. И объем невысказанных предположений с каждой попыткой будет только расти; всего мне не выразить никогда, поэтому я остановлюсь в начале пути, развернусь и последую домой. Кроме того, мои силы на исходе и меня снова клонит в сон. Пока то, что я написал, пугает меня своим корявым уродством. Даже младенцы в утробе матери умеют строить предложения более складно, чем я. Иногда, мне даже приходит в голову страшная мысль, будто злосчастный бес обвел меня вокруг пальца, пообещав наградить меня талантом писателя, забрав взамен то, чего у меня и так никогда не бывало, и чем я пожертвовал без малейшего сожаления. Возможно, не стоило торопиться и подписывать листок кровью. Впрочем, договор был составлен весьма просто и немногословно, запутаться в нем было бы замечательным анекдотом.

В заключение добавлю стенограмму одного разговора, содержание которого поставило в тупик большинство исследователей, имевших к нему доступ, лица же, участвующие в нем в представлении не нуждаются: светозарная возлюбленная и высокопоставленный святой-функционер:

Бенедикт. Мы с тобой слишком умны, чтобы любезничать мирно.

Беатриче. Судя по этому признанию, вряд ли: ни один умный человек умом хвалиться не станет

Бенедикт. Старо, старо, Беатриче: это было верно во времена наших прабабушек. А в наши дни, если человек при жизни не соорудит себе мавзолея, так о нем будут помнить, только пока колокола звонят да вдова плачет.

Беатриче. В таком случае, мы уже опоздали. Никто не споет нам хвалебной песни, и наши имена не прозвучат в ученом разговоре.

Бенедикт. Увы, жизнь коротка, но вечной памятью одарит нас искусство. Я уже придумал кое-что: на землю мы пошлем гонца, до этого призвав его оттуда на подвиг якобы достойный и благой.

Беатриче: Я знаю человека одного, ради меня пойдет на многое сей муж. И даром слова он не обделен, но кто ж возьмется сопровождать его по нижним землям, где грешники осуждены страдать?

Бенедикт. Предложим роль проводника тому мы, кто выслужиться хочет с древних дней.

Джозеф вышел из вагона и проследовал в середину станции с тем, чтобы оглянуться, собраться с мыслями и понять, что к чему. Мальчик старался ступать тихо, аргументируя это вымышленным желанием остаться незамеченным. Словно тень за спиной проскочил электропоезд. На рельсах загорелись блики света, как лунный свет скользит по лезвию из-за малейшего поворота последнего. Джозеф повернулся: справа и слева теснились арки, по кошачьи выгибая дугой спины. Под ногами переливалась искусная мозаика византийского происхождения, чудища которой грозно щерились героям, изображенным на фреске сверху. Джозефа охватило беспокойство. Не замечая того, он принялся шагать взад и вперед. Мысли роились в голове облаком рассерженных пчел, кипели лавой адского котла. "Ведь я теперь один-одинешенек, – думалось ему. Поблизости нет никого, кто бы поддержать и утешить меня, никому не нужен я. Всем на меня наплевать, пропади я совсем, и никто бы не сдвинулся с места, дабы укрыть мой прах. С другой стороны не найдется среди них и людей, которые бы стали меня допекать, грозиться мне, принуждать меня к чему-либо. Наконец-то я один! Я себе хозяин, себе и слуга. Я пленник собственной свободы, раб мечты, коей тешил я себя в течение многих лет в жажде покоя. Мне нужна была размеренность, молчание, уединение. Столько времени меня упорно лишали все этого. Столько лет махали рукой на меня, на мои желания. Отчего так? Почему я не заслужил ничьего внимания? Я не прошу любви: чувства слишком большого для меня. Излишне; сейчас вы видите я не питаю иллюзий на свой счет. Хотя бы сострадания и понимания. Я существую в отдельном времени, оно, словно кисель обволакивает меня целиком, я нетороплив и движусь замедленно, будто медуза, парящая под водой. Все подгоняли меня, каждый со своей стороны. Надзиратели трепали меня со всех сторон, они не гнушались и бича. Я потерял веру в людей. Что ж, пришел час: плачьте без меры, торжествуйте, удивляйтесь. Отныне мне нет дела до ваших чувств и мнений, как нет вас рядом со мной. Быть может, это и к лучшему. Я пробуждаюсь ото сна, шевелится внутри некий дух, он опора мне и соратник. Просыпается вкус к жизни, руки мои дрожат в предвкушении тяжелой работы. И хватит об этом, мне пришло в голову кое-что курьезное. Похоже, моя точка зрения стремится к тому, чтобы стать полностью объективной, ибо вокруг меня не осталось людей, и мнение мое вскоре превратится в единственное существующее. Одновременно никто не будет возражать ему, что не столь отлично от ситуации, когда бы все согласились с ним полностью. Я буду, как Бог, чего ни захотел – все свершится, так как видимое мне зримо всем. А действительность как раз и есть средний взгляд всех существ на происходящее вокруг них. Как вам такой расклад? Ах, все сладкие речи, этот обман не способен исправить, закрасить, замалевать моего куцего, оборванного, заиндевевшего, сиротливого отрочества. Как мал был я и как ничтожен сам себе и прочим я казался. Кому понадобилось подвергать меня ужасным испытаниям, утратам, горестям и лишениям. Стоило бы поискать человека более разуверившегося в себе, чем я. Словно пористая губка, я был пропитан позором. Несмываемой краской ложилось на меня всеобщее осуждение, кем был я в глазах общества, каково им было наблюдать мое падение, сознавать мою низость, видеть эту мелкую, подлую душонку и на словах преувеличивать все постыдные качества? Я ходил отверженным среди тех, кого не считал себе ровней. Наверное, наше величество, относили к касте неприкасаемых. Общее мнение горько уязвляло меня. Я клялся отомстить и раболепствовал, и лебезил при малейшем знаке дружелюбия. Вы видите меня целиком, вы видите меня таким, каким я был, и я не стыжусь ни одного из своих пороков и заблуждений. Я горько смеюсь над собою прежним, ибо того Джозефа Сэммлера уже нет. Он мертв, он забыт, он предан земле. Могила – холм безымянный, дабы в омерзении земля не отвергла покойника. Переменился я всецело, от прошлого осталась только память. И сегодня не подам я руки тому, кто раньше не подал бы мне. И, мнится, равным мне быть может только отражение мое. Равновесие восстанавливается, вечное вращение зовет меня в путь. Но и терзает память нежной грустью расставанья. Осень вечернего Подмосковья не забыть мне никак. И курится синяя мгла сумерек за окнами освещенных вагонов. Одна моя отрада вечный вечер во время возвращения домой. Я не сторонник волевого передела памяти. Но прочие зарисовки не нужны, с радостью, без сожаления расстался б с ними. Встречи с ними сулят горе и воскрешение призраков, против коих лучшее оружие – забвение. Люди не властны над памятью, и память созидает человека, но стая хищных гостей из прошлого способна нагнать страха на кого угодно. И если украдкой взглянуть в омут памяти, что увижу я в мутной воде? Чьи призраки еще держатся в глубине и волнуют по-прежнему воду? Среди них потешный демон "со сверкающим ястребиным взором и печатью робкого смирения на лице", его непримиримый враг, а после вроде друг, надменно восхваляющий его заслуги, баловень женщин и до сих пор дитя, играющее в игры, одновременно собрание противоречий и нелепая мягкотелость, что украдкой язвили мою гордость; человек, которого я боготворил, соединился с " бесстыжей сводней скверной". Были и нарцисс на сцене, и скверный заговор, оплетавший сетью интриг меня со всех сторон. Участники того собрания однажды (согласно гипотезе Дона Исидора) напоили меня коварным зельем. Эффект напитка состоял в добровольной выдаче собственных мыслей устным или иным путем, помнится, я шел, как в трансе, а мои порочные мысли просачивались из моей головы и становились доступны окружающим. В начале девятого класса дружен со мною был один русский Баттербин. Сначала с моего покорного согласия он оклеветал моих истинных друзей, а затем бросил легковерного Джозефа. Моя судьба – судьба незначительного, второразрядного предателя, но наделенного чересчур чутким сердцем для такого неблагодарного ремесла. Я недавно приметил: слово судьба происходит от слова судить. Таким образом, изначально за ним крылось понятие высшего, небесного суда, божественного суда, посредством которого нам воздается по заслугам. Судьба являет собой процесс перманентного, непрестанного суда. Но поразмыслим: иногда на перипетиях жизненного пути нас постигают совершенно незаслуженные наказания. Неверно истолковывать их существованием соответствующих грехов, они наказания за последующие прегрешения, ибо за судьбой стоит время, они действуют согласно, заодно. Среди глумившихся надо мной в то время была и девочка с еще незрелыми формами, но вследствие продолжительного опыта уже искушенная в гнусном жеманстве своего ремесла и снедаемая жаждой сравняться в пороке со старшими". Гулкое эхо шагов плавает в просторных объемах зала. Сэммлер стоял в одиночестве, под землей, освещенный заревом множества ламп. Его тяготили тяжелые думы, отражавшиеся смятением на его челе. Он сделал шаг вперед, другой, еще один, словно первый астронавт, оказавшийся на луне. Лестница повела его вверх, на коротком переходе его поджидал неприятный сюрприз. Компанию ему решил составить отряд инквизиторов, изрядно изголодавшийся по пыткам во время безлюдья последних времен. Пять-шесть человек с резиновыми фасциями, перекидываются в безделье шутками; как хомяки грызут семечки и скучают. С левой стороны к ним приближается Джозеф, пока его не видно: он поднимается по лестнице. Они стоят в широком коридоре, облицованном красным мрамором, пыльный пол истерт, его гранитная природа не прослеживается. Входит Джозеф, он погружен в размышления. Инквизиторы его замечают, они удивлены, так как люди здесь появляются крайне редко, тем более не в форме.

– Постойте, гражданин, постойте! Отряд обеспечения правопорядка. Нам поручено охранять метрополитен и сопредельные территории. Ваше имя, фамилия, чин, должность.

– Вопрос довольно мелочной

В устах того, кто слово презирает

И чуждый внешности пустой,

Лишь в суть вещей глубокий взор вперяет. – Не поднимая взор, отвечает странник цитатой.

– Однако вам раскрыть себя придется. И если Вы – заморский принц, вас ждет почет, инкогнито утратите свое. Иль, если вы правитель наш всевластный, устроим пир горой. Но берегись шпион и дезертир!

– Я просто странник обнищавший, хожу по миру с сотворенья мира. Кров делю с бродягами, питаюсь объедками в харчевнях, терплю холод и сплю на сырой земле.

– Да он бредит, – твое нам интересно имя!

– Имен мне множество было подарено светом за мою долгую и бесславную жизнь: Иосиф, Иоанн Бутадеус, Эспера Диос. Называйте любым, на любое имя я с удовольствием откликнусь. – Джозеф нес черт те что. Он сам не понимал, с чего это его так разобрало. Но внутри все так и кипело, восставало против наглого самодовольства вояк, их ограниченной самоуверенности. Он обратился в древнегреческого оратора, с легкостью парировавшего все заготовленные доводы оппонента.

– Да ты не русский, что ль?

– Язык ваш мне знаком, как видите, вполне. И жил в Городе я лет с десяток, точно, – Всесильный Демон Первого Впечатления открывал и закрывал рот Джозефа по своей воле. Джозеф, будто обратился в тряпичную куклу, и незримые руки заставляли мальчика вытворять всякие чудачества на потеху высшим силам. Но одновременно нельзя было сказать, что эти силы имеют сугубо внешнее происхождение, часть из них таилось долгое время в глубинах сознания. И их воскрешение доставляло Джозефу огромное удовольствие, и тепло разливалось по всему телу, и все казалось невсамделишным, а каким-то шуточным, комедийным фарсом. "Уж вам-то меня точно не запугать, – лениво соображал Джозеф,– пустословы и хвастуны, вас наделили незаслуженной властью, и вы совместно порочите ее честь".

– Предъявите, сударь, документ, который подтвердил бы вашу личность.

– Всегда запросто. К вашим услугам господа, нет ничего приятнее вопроса, на который давно готов ответ. И документов у меня предостаточно. Всех сортов и типов, я гражданин всех государств, имен моих не счесть, дат рождения и того более. Ученые до сих пор не могут прийти к единому на этот счет мнению. Итак, выбирайте, желающим оставлю на память, автограф прилагается.

Ведомый незримой рукой, уверенно Джозеф вынимает из кармана пачку документов в добротных кожаных обложках с изображениями государственных гербов в виде тиснений. Ловко же он обманывал зарубежных чиновников, – подумалось, вероятно, дружинникам. Согласно представленным документам юноша, известный нам под именем Джозефа Сэммлера одновременно являлся следующими господами: Фрэнком Абигнейлом младшим, Артуром Рэдли, сорокалетним процветающим американцем Юджином Порху, студентом из Франции Жеаном Фролло, подданным Ее величества Эдвардом Феррарсом, неудачником Сэмуэлем Маунтджоем, несчастным страдальцем Кристофером Хэдли Мартином, бравым аргентинским гаучо Мартином Фьерро. Доблестные охранники погрузились в изучение документов, проверку их подлинности, сличением печатей с образцами, стали проверять разрешения на проживание. Вся эта необходимая, но от того не более труднодоступная ерунда гордо несла знамя добропорядочного гражданина, охраняло его драгоценную репутацию от неуместных посягательств. В эти самые волнующие минуты Джозеф наскоро перечитывал гностическое евангелие от Филиппа. В момент стражники прекратили чтение. Самый представительный из них, кажется, его звали Олег, и он был в очках и с гусарскими усами, собрал документы, чтобы с почтительным видом возвратить их обладателю. Остальные, затаив дыхание, наблюдали за операцией. Джозеф, не глядя, протянул руку за документами. Олег также протянул руку, не желая подавать их Джозефу и тем самым унижаться. Так они простояли друг перед другом несколько секунд.

– Не стоит боле продолжать, закончи то, что начал, – сказал Джозеф, забрав паспорта.

И в ту же секунду тело его прорезала страшная боль. "Шпионы проследили за мной и донесли инквизиторам", – подумалось Джозефу. Он опустился на колени, ибо слабость проникла в члены. Но не стал мученик, как прежде, задавать вопрос "за что?". Сжав побледневшие губы, он молча созерцал соседнюю стену. Охранники, не найдя формального повода для ареста, все равно страстно желали реализовать свою природную склонность к насилию. Коллективная направленность их группы только способствовала скорейшему снятию напряжения, кроме того они не чувствовали тогда никакой вины. По уговоренному сценарию, самый здоровый из них с, как водится, бритой головой и испитым угловатым лицом, сразу же после передачи документов бил жертву снизу кулаком в челюсть или нос, чтобы приговоренный ничего не успел предпринять. Тот падал, потом подключались остальные и, если поверженная жертва не подымалась, довершали начатое ногами, если порывалась встать и сопротивляться или бежать, ловили и снова бросали на землю. У Джозефа не было шансов ни устоять, не убежать, будто с покорного согласия мнимого преступника, его успели окружить со всех сторон. Не падая, он стоял на коленях. Жесткие костяшки кулаков очень скоро настигли его нос, и водопад крови обрушился на одежду Джозефа и плиты перехода метро. Недолго Сэммлер младший пытался унять кровотечение, нелепая попытка остаться сухим под тропическим ливнем! Кровь все не останавливалась и медленно текла из обеих ноздрей, подобно лаве из вулканического жерла. Алеющая кровь пылала жаром, от нее поднимался пар, она стекала по обе стороны от отверстия рта, застывая, она образовывала нечто вроде гротескного подобия усов. Правда, на этот раз было не до смеха, зритель и артисты были при делах. Кровь продолжала свой путь, обагряя просторы щек. По крыльям носа кровь медленно струилась к глазам и, не дотекая до них, трековыми дорожками слез по пыльному лицу опускалась к щекам. Огненные протуберанцы спускались вдоль щек Джозефа Сэммлера, витиеватые спикулы украшали его лицо: ни дать, ни взять – сеньор Помидор, актер на детском спектакле. На высоком лбу Джозефа, прежде обличавшем его проницательный ум, вскоре появился здоровенный синяк, затем он посекся, кровь заливала правую часть лица. Джозеф пока стоически переносил совершаемые над ним злодейства, более того, возникало ощущение, будто экзекуция происходит с обоюдного согласия жертвы и палачей.

– Что же никак не упадет этот хромой ублюдок? – в порыве служебного рвения заинтересовался один из истязателей.

– Меня принято три раза просить, – попробовал пошутить Джозеф. Но попытка получилась неудачной, учитывая траурное настроение всех собравшихся.

В ответ младший из них, еще подросток и, скорее всего, доброволец ударил с силой агнца безвинного мыском сапога под солнечное сплетение. Сознание Джозефа медленно, словно корабль при первом заходе в воду с уготовленной пристани по валкам, погрузилось мягкую глухую тьму.

– Не даром казенный хлеб едите. Вы, видно, сдельно работаете? – не унимался Джозеф. Бес противоречия устроился суфлером на сцене.

Черная кожа служебных сапог стала бордово-глянцевой от начавшей застывать крови. Руками Джозеф упирался в пол, чтобы не упасть. Инквизиторы стали топтать его пальцы, с силой; Джозеф отдернул руки. Доблестные слуги народа успели раздавить один палец и из него выпал треснувший ноготь. Замешкавшись, Джозеф получил кулаком в ухо. На секунду он потерял равновесие. Затем вновь инстинктивно собрался, он дотронулся до уха. Ухо треснуло от удара, так как оказалось между кулаком истязателя и черепной костью, как между молотом и наковальней. Когда Джозеф коснулся разошедшихся краев, рана приятно защипала, мальчик немного пришел в себя. Кровь, сочащаяся из разорванной вены, заливала глаза, жертва часто заморгала, как будто в глаза попал шампунь. Вскоре охранники достали тяжелые резиновые дубинки, от нескольких ударов по голове, изображение в глазах у Джозефа стало рябить. "Ах, черт их дери, досадно как", – попробовал проговорить Джозеф. Но белобрысый наемник, с красными, слезливыми глазками альбиноса, нанес нашему герою удар по челюсти снизу, которая уже и без того распухла. Джозеф чуть не откусил кончик языка. Он сплюнул кровью: "Мать твою, отмороженный придурок!" Во многих местах на голове у мальчика разорвалась от ударов кожа. Раны были достаточно длинные, с сочными, глубокими, расползающимися краями. Если бы ему наложили после побоища швы, он бы стал похож на Франкенштейна. У него были темно-русые волосы, удивительно, в последнее время старушки у метро постоянно вручали ему листочки с рекламой парикмахерский; пунктом назначения листочков все время становилась урна около болтающихся в лихорадке дверей. Мальчик так и не постригся. Волосы отлично впитывали кровь и застывали блестящими, монолитными черными прядями, лентами-змеями. Застыв, новая прическа стала напоминать терновый венец, язвивший чело Христа. Но, уверяю вас, муки Христа были пустяком по сравнению с тем, что предстояло испытать Джозефу. Как бы это сказать? – Иисус стал символом искупления человеческих грехов и в связи с этим его случай получил широкую огласку. Его страдания рекламировали двадцать веков, мучения Спасителя стали бессовестно преувеличивать, чтобы чем-то оправдать такую раскрутку. Возможно, за всем стоят муки нравственные как человека, то есть боль неоправданных надежд, возложенных на доброту судей земных, может, как один из ликов Творца он знал, что его жертва напрасна и ничем не улучшит мир. Но нравственные муки Иуды, не канонического корыстолюбца, а человека, покончившего с собой в порыве отчаяния и горя от содеянного, значительно более велики. Всем была предназначена своя роль и самая тяжкая была возложена на Иуду – земного прообраза Христа, пожертвовавшего даже своей душой. В любом случае, Джозеф с удовольствием променял бы свои теперешние страдания на гвозди, по одному в каждом запястье.

Нос его стал походить на румяный пятачок, ибо кость переносицы стала отходить вверх. Лицо мальчика стало походить на грязевую маску от крови, волос, лимфы и клочков кожи. Поистине, возможности человеку по перенесению страданий безграничны, особенно, если мучения правильно дозировать или если человек к ним хорошо подготовлен. Ведь боль – это не что иное, как слишком большая доза обыкновенных ощущений, когда становится не важна сама природа этих ощущений, будь то осязание, зрение, или слух. И если чувства человека притуплены, если он слегка отрешен от реальной жизни, хорошая встряска ему не помешает. Ее он поглотит с благодарностью. Левая рука повредилась в плечевом суставе, правая, возможно, была сломана недоброжелателями и часто дрожала.

Джозеф стал засыпать. Он терял силы, а ничего нового в отношении боли его мучители придумать не смогли. Он еле держался.

– Поразительная стойкость, – выразил общее мнение Олег. И легонько толкнул Джозефа. Тот ничком рухнул на пол. Эта дикая картина все равно не затронула чувств головорезов, люди без воображения не способны к обобщениям в обыденной жизни и оттого не в состоянии увидеть прекрасное или наоборот, отвергнуть отвратительное; одни на всю Москву, пять или шесть человек, в метро лупят изо всех сил уже полчаса хилого недотепу. Означенные люди в форме попытались поднять избитого странника, но он вскользнул у них из рук: одежда вся была в крови и какой-то слизи. Как тухлая рыба, он опять очутился на полу; на его куртке пузырилась кровавая пена. В пункте милиции Джозефа выронили, и он ударился головой о зеленую табуретку, дыхание прервалось и запрыгало в груди, Джозеф представил себя балансирующим на берегу пропасти. Кое-как головорезы пронесли пленника в камеру, куда в мирное время сажали преступников. Его положили на лавку, а дверь захлопнули, осталось лишь маленькое зарешеченное окошко.

Называвший себя в порыве гордости Иоанном Бутадеусом, находился в ужасающем состоянии: пальцы походили на толстые обрубки или шоколадные батончики с вечерней синевой на фалангах, бока все почернели от крови, излившейся в результате перелома ребер. Черные бока, это напоминало распродажу помятых баклажанов, а никак не молодого естествоиспытателя! При дыхании от его уст летели брызги крови, но он не плавал сейчас брассом: губы оказались истрепаны в бахрому и кровоточили.

В беспамятстве ему приснился такой сюжет, он поражен кем-то пулею в грудь. В сердце или куда-нибудь еще, не важно. Но Джозеф умудряется выжить. На грани жизни и смерти он поднимается на ноги и медленно идет. Он боится разбередить снова свою рану, а пока боль немного затихла. Он идет тихо, не спеша, вымеряет каждый шаг, ибо знает, что может не дойти. Он бережет свою рану и гордится ею, словно заслуженным орденом. Мальчику не больно, но внутри будто застряло что-то жесткое, угловатое, ужасно неудобное. Джозеф Сэммлер шествует по своему прежнему району, он жил раньше на Сходненской. Дорога от дома на улице Аэродромная до метро совершенно безлюдна, очевидно, это субботнее утро. Надо обязательно суметь добраться до мамы, и рассказать ей, что произошло. Но почему же Джозеф еще может идти? Мальчик видит кубообразное здание местной школы со стенами белыми, как медицинские халаты. Низенький заборчик, через который может перешагнуть даже школьник. Неожиданно он видит университетского преподавателя по истории, с бородой и в очках, тот неистово орет на присмиревший класс грузинских учеников.

 

 

 


Оглавление

1. Часть 1
2. Часть 2
3. Часть 3
508 читателей получили ссылку для скачивания номера журнала «Новая Литература» за 2024.02 на 28.03.2024, 19:50 мск.

 

Подписаться на журнал!
Литературно-художественный журнал "Новая Литература" - www.newlit.ru

Нас уже 30 тысяч. Присоединяйтесь!

 

Канал 'Новая Литература' на yandex.ru Канал 'Новая Литература' на telegram.org Канал 'Новая Литература 2' на telegram.org Клуб 'Новая Литература' на facebook.com Клуб 'Новая Литература' на livejournal.com Клуб 'Новая Литература' на my.mail.ru Клуб 'Новая Литература' на odnoklassniki.ru Клуб 'Новая Литература' на twitter.com Клуб 'Новая Литература' на vk.com Клуб 'Новая Литература 2' на vk.com
Миссия журнала – распространение русского языка через развитие художественной литературы.



Литературные конкурсы


15 000 ₽ за Грязный реализм



Биографии исторических знаменитостей и наших влиятельных современников:

Алиса Александровна Лобанова: «Мне хочется нести в этот мир только добро»

Только для статусных персон




Отзывы о журнале «Новая Литература»:

24.03.2024
Журналу «Новая Литература» я признателен за то, что много лет назад ваше издание опубликовало мою повесть «Мужской процесс». С этого и началось её прочтение в широкой литературной аудитории .Очень хотелось бы, чтобы журнал «Новая Литература» помог и другим начинающим авторам поверить в себя и уверенно пойти дальше по пути профессионального литературного творчества.
Виктор Егоров

24.03.2024
Мне очень понравился журнал. Я его рекомендую всем своим друзьям. Спасибо!
Анна Лиске

08.03.2024
С нарастающим интересом я ознакомился с номерами журнала НЛ за январь и за февраль 2024 г. О журнале НЛ у меня сложилось исключительно благоприятное впечатление – редакторский коллектив явно талантлив.
Евгений Петрович Парамонов



Номер журнала «Новая Литература» за февраль 2024 года

 


Поддержите журнал «Новая Литература»!
Copyright © 2001—2024 журнал «Новая Литература», newlit@newlit.ru
18+. Свидетельство о регистрации СМИ: Эл №ФС77-82520 от 30.12.2021
Телефон, whatsapp, telegram: +7 960 732 0000 (с 8.00 до 18.00 мск.)
Вакансии | Отзывы | Опубликовать

Поддержите «Новую Литературу»!