Откровенный разговор

«Самый откровенный разговор – это разговор с самим собой. Может быть, не каждый такой... но последний?»

На чтение потребуется 37 минут | Скачать: doc, fb2, pdf, rtf, txt | Хранить свои файлы

 

 

 

…Вот и день незаметно прошёл, протёк. Он просто лежал и ничего не делал – смотрел в окно, слушал, как птицы поют, потом смотрел, как солнце медленно-медленно (всё ж заметно!..) ползёт по стене... В какой-то момент оно заливало почти всю комнату… потом начало стухать – там, за правым краем рамы, он знал, оно медленно спускается за далёкий лес, в этих числах мая – как раз напротив электрического столба... впрочем, только если стоять возле калитки. Он смотрел на солнце, слушал птиц – и ему не надоедало. «Неужели так утомился за всё время, что теперь и эта чепуха мила?» – посмеивался он про себя. Чувствовал, как что-то освобождается в нём – может, он отпустил эту жизнь совсем… или она его?

Люба вернулась немногим больше, чем через час – магазин был далеченько, и он только вздохнул про себя и покачал головой (тоже про себя), когда она, войдя в хату, сразу же появилась у него – запыхавшаяся, красная, с сумкой… «Ну как? – спрашивала она, – ну как?..» – будто не верила, что всё ещё жив; а ему вдруг пришла мысль: «А как же она?» Нет, не о том, как она будет жить – без него, как справится со всем, что ему раньше доставалось естественной обязанностью, – но как она окончит свой век…

Будет ли бояться, плакать? Будет ли сожалеть о чём, и просить кого-то невидимого над белёным потолком дать ещё возможность: вот бы ещё немного… немного прожить! – и то бы я, и это... Он вздохнул снова – уже слышимо (она обернулась на миг, посмотрела… – и снова чистить картошку, рядом с ним, в другом углу комнаты, вынимая грязное коричневатое из торбы, бросая бледно-жёлтые кругляши в миску с водой... собралась варить суп). Хотелось бы поговорить с нею об этом – он и не знал этих слов подходящих (всю жизнь только по делу и проболтал – и то, лишь по надобности!), но уже как-то бы изловчился, объяснил бы ей, растолковал... Но стоило ли питать надежду – она не поймёт: не захочет даже и разбираться! Глаза по пятаку, скажет: «Что это ты, Федя, – зачем о смерти?.. Вот я сейчас супчик сварю, поедим… а потом ты через пару дней поправишься...» Только бы расстроилась ещё больше и, наверно, рассердилась на него... Он же вдруг рассердился на неё – «И зачем вы, женщины, такие глупые бываете?! И непременно им надо всё по-надобному!.. Им, бывает, дело говорят – а они: ти, ти, ти.. Тьфу! Да кому нужна ваша болтовня – помочь хотят, по делу сказать, а вы...»

 

Он понял, что нельзя помочь тому, кто сам не хочет, кто не готов, – смотрел на неё, сидящую чуть спиной к нему, и понимал... Он знал, что ему совсем мало осталось; она... может, что-то чувствовала, по крайней мере, момент подходящий, чтобы подумать, поговорить об этом… но она не хотела – проще отвернуться и чистить себе картошку.

Досада прошла, он вздохнул; на какое-то время это переживание нарушило его покой, его расслабленную приятность – и он решил уже ни о чём не думать, совсем. Ну разве так, изредка, для удовольствия или для разнообразия... Последнее, о чём думал – когда она выходила («Пойду поставлю на плиту…»), – о том, что у каждого своя дорога, своя – это, может быть что-то свыше, а может, и нет. А ты всё ж один... всегда ты один...

 

Настал вечер, потом уже сделалось совсем темно. Она закрыла занавески, дала ему капли с водой – села снова… Он не знал, как её выпроводить – так чтоб не растревожить, не обидеть ещё. «Вот морока...» Но силы его покидали, и это уже тоже становилось неважным («Всё будет правильно…»). Иногда она уплывала куда-то от него – и он плавал тоже, то ли во сне, то ли между сном и чем-то ещё... Потом вдруг глаза, которые он открывал, – и опять она, тёмная комната, затворённые занавески, только лампочка тусклая в углу у двери…

«Уже спишь? – спрашивала Люба, – спишь?..» – наклоняясь к нему… Один раз, проснувшись, он её не узнал. Вроде бы всё знакомое, обычное – но уже нет сил, а значит, возможности... притаскивать этот сундук воспоминаний, рыться в нём (даже если знаешь, что нужное сверху). Всё сливается в одно… «Спишь?» – спросила она, он в ответ угукнул, и она встала: «Хорошо, тогда я тоже пойду... Ты, если только что...» Он знал, что нужно кивать, и кивал. Она вышла. «Люба, – вспомнил он ей вслед. – Жена. ...Дом?». Снова начали появляться картинки жизни: всё работа, одна работа... – обязанность перед самим собой (да нужна ли была?). А в промежутках между работой бывала красота – мелькнёт что-то такое (другому, может, совсем простое и даже невзрачное...) и осядет в сердце – так что и потом, через годы, и даже теперь вот ярко вспомнишь. Да, красота...

Но что-то теперь поглощало и её, и воспоминания, и весь этот мир... Всё менялось – он то проваливался, то выплывал… тело было совсем хрупким! – но и это было неважно. (Он вдруг подумал: «Куда это я проваливаюсь… и куда выплываю?») А важно то, что...

 

Последнее воспоминание (тускло, и всё же живо, как в тех первых кинофильмах) мигало в сознании – как они с ней собирали вместе урожай, вторая их осень в селе... Работали целый день – поле большое! – сообща пропустили обед, но потом так же, посмотрев друг на друга, засмеявшись, решили всё-таки потрапезничать. И он, привалившись к стогу, ел, она сидела рядом, ничего не говорили – и так всё было хорошо: весь мир вокруг дружелюбен, полон, чист – неубранные колосья еле колышутся ветром, небо над ними синее-синее... глубокое... И, поев они ещё сидели, спинами о мягком стогу – и ничего им не надо было; он помнил, как ему было благостно, и она, что странно, не нарушала тишину своей речью, вопросами; всё просто было – и они в этом… и будто: всё в тебе.

 

Утром кто-то пришёл рано-рано.

– Любка, слухай! Ну як там твий Фэдя? Ты прэдставляеш, у нас же там пол ни к чорту нэ годный – так тэпер вобше провалывся и вода тэче... Так шо, вин вже там трохы поправивывся – хоч бы сходыв глянув чи шо – а то ж цей пьяниця, хай йому трясьця б поробылася!..

Люба отвечала, что нет, Фёдор сейчас не может: «Ще болие». Соседка заинтересовалась: «А шо ж такэ – инскульт? У моей бабы в прошлом мисяци тоже було...» Нет, нет, всё в порядке, всё хорошо, отвечала Люба, – и, хотя ей самой это было непривычно, довольно неучтиво выпроводила раннюю просительницу. К нему она ещё не заходила – пускай поспит...

– Пускай поспит, – повторяла она про себя, но это было всё менее правдоподобно и не помогало. Она подходила к двери… вдруг находилось ещё дело. «Пусть поспит, а я пока...»

 

За девять, уже надо бы войти – и лекарства дать… Она взялась за ручку... – вдруг очень захотелось плакать. ...Дверь открылась, слегка ударилась, как всегда, о шкаф. Через набежавшую слезу она пыталась рассмотреть что-то очень важное, на кровати, у светлого утреннего окна... Ничего важного и особенного не было. Металлическая старая кровать, простыня (возникало и мутилось из-под слёз – отчего они текут?!), кто-то лежит, окно... Да ну при чём тут окно! Она быстро протёрла глаза (чтобы он не увидел, он же не любит лишних слёз – «не по делу», пошутил когда-то…), сделала пару шагов. Стул, на котором она вчера сидела до глубокого вечера... «Да всё хорошо, щас покормишь и дашь лекарство, и там уже потом...»

Никого. Никого, кроме тебя... – так вдруг. (В самый первый момент ничего – а потом может быть больно, тяжко, непереносимо!.. Что ж это, Боже мой! и как, как... Она вспомнила, как он ей сказал однажды:

– Ты лишнего не думай, всё и само сделается, без тебя!

..и вот, что же – делается это, да?). Она пыталась понять, что-то понять, держа неживую больше руку, сидя рядом на стульчике, – оглядывалась по комнате, одна, иногда всхлипывала, но не давала волю слезам… (Каков же твой путь, Люба, – каков был и какой сейчас?..) Вот птица где-то… вот по дороге, дальше, у леса, загрохотал товарный… опять холод в ладонях, поражающий чем-то... – но всё равно.. и всё равно:

 

ЖИЗНЬ.