HTM
Номер журнала «Новая Литература» за февраль 2024 г.

Станислав Алов

Белый шоколад

Обсудить

Рассказ

Опубликовано редактором: , 4.07.2008

 

 

 

Я не хочу вспоминать. И хочу вспомнить. Настырные сны памяти. Обрывки и осколки. Там – в разбитом окне головы – что-то брезжит... Огоньки несуществующего существовавшего.

 

Мы встретились с ней, кажется, где-то в преисподней – там тускло мерцало и постоянно что-то выло на пронзительно срывающейся ноте, – с чудовищной скоростью пролетая во мраке. Она напоминала бледного большелобого демоненка с черным хрусталем в мягкой мохнатой оправе глаз. А я...

Я сидел рядом, обмирая от внезапного узнавания. Наконец я решился и прямо сказал ей – хрустальноокой, грустной, устало сонной – сказал, что помню ее такой, как сейчас: такой еще ослепительно посторонней, но уже как будто предчувствующей нашу будущность, как неотвратимое и всеуничтожающее счастье.

– Простите, что вы сказали? – беззвучно спросила она одними губами, налитыми вишневой кровью, вежливо приблизив очень теплое живое лицо ко мне.

Ее парфюм был чересчур плотным, обволакивающим (было в нем нечто не ее, чужеродное) – я вплыл в его ауру и так повис, подрагивая безвольными лапками, точно обреченное насекомое. Предыдущие слова, видимо, растворились в ненадежном хрустальном мраке, разбились, что ли – и я повторил, гораздо громче, чем хотел, что вот, все очень просто, я тебя давно знаю...

– Не думаю, – отрезала она, хлопая на меня (еще неизвестно кого) доверчивыми, в противоположность ее тону, глазами.

– Правда, – глупейшим, наверное, образом заверил я. – И на этот раз все случится иначе. Я обещаю.

– Попробуйте познакомиться с какой-нибудь другой девушкой. Например, вон с той рыженькой, – она преспокойно указала мне взглядом на томную крашеную дуру напротив. – По-моему, она ничего.

Я рассмеялся. Она попыталась как бы внутренне исчезнуть, спрятаться от меня, что ли – в условную книгу, которой не было – по крайней мере, она упрямо уставилась на собственные колени, полускрытые желтой юбкой с проросшими в ткани, ядовитыми на вид, черными розами. Теперь я не мог определить выражение ее лица – взамен него мне предоставили сложное произведение неведомого парикмахера, что-то вроде каре а ля декаданс; щедрую часть лба (всегда серьезного, даже когда она смеялась – над небом, над собой, надо мной); висок с угадываемой синеватой веной, с шелковой ретушью волос; и краешек уха со знакомой прозрачной мочкой, с дырочкой для подразумеваемой серьги. Впрочем, ее темная – цвета крепкого кофе в стакане, если глядеть сквозь него на солнце – продуманно неровная челка была явно возмущена, но в тоже время и чуть кокетливо поправлена – тонкими белыми пальцами: теми, что я буду так любить тискать и целовать; так любить даже просто разглядывать, ненасытно, без устали и скуки; так любить...

Я принялся убеждать ее, что кощунственно сопротивляться, что пора перейти на «ты», и что эта челка, подстриженная до половины лба, делает тебя очаровательно опасной и немного демонической.

– У вас богатое воображение. Но это только греза.

– Конечно, – вздохнул я. – Не обижайся. Я знаю, на самом деле ты добрый и чистый ангел... Но эти черные ворсистые крылышки глаз... вроде как у бабочки...

Мою сумбурную речь прервало столь же невнятное изменение в потоке окружающего и терзающего нас скрежета (или это не более, чем шум в моей нынешней больной голове?). Произошло смутное изменение движения. Что-то постепенно остановилось. Помню, был испуг – а вдруг, прямо вот в эту минуту она... Но нет, все в порядке (если только порядком считать полет сквозь узкую темноту в замкнутом железном гробу), можно продолжать скольжение во мгле бреда.

– У вас красивое имя, – неожиданно она, с усилием оторвав взгляд от своих хищных роз, сделала мне первый комплимент. – Но это еще не означает, что я назову вам свое.

– Я успел представиться?.. Что ж, неудивительно. Память рассеянна.

– Давайте так, – предложила она. – Вы получите имя и... отстанете от меня.

– Имя? – переспросил я. – Я знаю его: Нежная грусть, Лукавые губы, Непорочный грех, Теплые слезы...

И тут, будто танцуя под неслышный мотив, она вся как-то заюлила передо мной, производя торопливые избыточные движения. Она снова поправила и так послушно лежащую челку и растерянно улыбнулась всей ясностью глаз. Она замялась, теребя ни в чем не повинную материю юбки. Она что-то решила про себя и, быстро подобравшись к самому моему уху, прошептала свое имя. Она поинтересовалась, доволен ли я. Естественно, я был доволен – и мелодией жестов, и завершающим аккордом имени. Я бессвязно говорил что-то еще. Меня словно выворачивало изнутри тяжелой давящей массой слов. Я выплескивал их в черноту ее живого хрусталя, они путались и оседали в густоте ресниц. Я невообразимо устал.

– Вы очень настырный, – подвела она итог. – Это нехорошо. Мне сейчас надо будет...

И опять беременное пространство, тяжко набухшее моими чрезмерными чувствами, начало замирать, напряженно тужиться, подготовляя событие, постепенно убавляя ход времени. Секунды, только что корчившиеся в агонии естественного умирания, воскресали и ложились прямо в наши ладони. Те, кто сидели вокруг нас, похоже, вовсе не замечали совершающегося чуда. Да и какое нам было дело до них – иллюзорных и существующих тогда лишь, когда мы случайно останавливали на них взгляд.

– Только не думай, что я так просто отдам тебя и на этот раз, – заявил я совсем громко, почти переходя на крик, увязая, будто влипая в застывшее окончательно пространство-время.

Она не понимала меня. Она все порывалась встать, однако ее что-то удерживало: то ли сгустившееся нечто, в котором мы с ней завязли, точно мухи на бумажной ленте, то ли стандартная сухая вежливость.

– Ну хорошо. Давайте быстрее. Я сама напишу...

Она что-то торопливо начеркала на листке и протянула его мне. Я сказал, что совершенно счастлив сейчас, без времени и пространства...

– Нет. Лучше завтра! – выкрикнула она на пороге разомкнувшейся дыры, стремительно утекая со всеми своими розами уже в мое будущее – сияющая, заново рожденная.

– Осторожно, двери закрываются, – произнес кто-то третий.

 

Кто-то третий, впрочем, тогда еще не появился – разумеется, лишь для меня.

Дьявольская сохранность воспоминания: этот, до мелочей впитавшийся в мои глаза, родной абрис одеяла; эта, так буднично и сказочно выпроставшаяся из под него, матовая ступня; эта неровная (навсегда неровная) челка. И нежно-острый (есть в нем что-то от размеренного движения скальпеля, скользящего вглубь плоти) контраст вакхически разметавшихся волос, сделавшихся мглисто-каштановыми в лучах зари; резкой тени, послушно повторяющей, творящей подобие тебя; – и твоей кожи оттенка белого шоколада; и крупного лба, внутри которого тебе снится невесть что; и моей удивительно, непостижимо смятой тобой подушки, с осевшими на ней первыми золотистыми кусочками рассвета. Кусочками солнечного августовского золота, разрезанными рамой окна, для того лишь, чтобы создать вот эту картину, в которой все именно так – бесценно, неповторимо правильно: эта пушистая бледно-абрикосовая щека, а под ней – по-детски уткнувшиеся в нижнюю губу, не до конца сожмуренные в кулачок – спящие пальцы с прозрачным перламутром ногтей, с мягкими подушечками, хранящими секреты ласк, доставшихся неким мужским манекенам до меня и ни одному после. Подушечки со сложным узором (почему я не запомнил каждую его черту?) – можно (еще можно) тихонько дотронуться, стараясь не вспугнуть легкую бабочку сна, и ощутить, насколько они мягкие. Приоткрытый рот – почему-то в солнечных бликах он стал запекшимся, буро-вишневым – неизбывная рана твоего портрета, сбереженного во мне. Ночной мускусный аромат тебя и угасающий туман любимого тобой (не мной) парфюма. Твоя длинная, выкуренная до половины сигарета в круглой пепельнице на полу, а рядом туфли – нет, почему-то всего одна – красная с крапинками светлой охры, наподобие клубники. Забытое скомканное платье, так поспешно отброшенное вчера... Отброшенное вчера.

Это утреннее откровение уже никогда не оставит меня, не отпустит... А потому я должен, должен возвратить ее – всю, часть за частью, осколок за осколком – вытащить из кромсающего ада, создавшего ее для меня, а затем круглыми бритвами располосовавшего на куски...

Зачем она это сделала?.. Неужели все дело в том третьем? Или третьим стал я?.. Вытянуть. Создать наново. Восстановить. Необходимо восстановить каждую мелочь, все, что помнит душа. И тогда я смогу, конечно смогу...

 

Ну да. Мы познакомились там – в чистилище, в мерцающем туннеле для грешных душ, ожидающем жертвоприношения. А потом... Что же было потом?..

Я позвонил вечером следующего дня. Она куда-то торопилась (сколько помню, она постоянно торопилась, будто все время не успевала жить), пообещала, что да, может быть, в выходные...

В субботу мы уже гуляли в парке – залитом медленным текучим солнцем, точно невозможный летний каток, – запруженном статичными либо движущимися (не все ли равно) фигурами, отдаленно похожими на людей. Манекены сконцентрировались у фонтана. Все расплывалось, отекало в раскаленном воздухе. Даже деревья изнемогали от жары. Август – в предсмертном параличе лета – нещадно палил.

Я сказал ей, что вот, всю неделю думаю о ком-то, похожем на тебя.

– А кто похож на меня? – спросила, впиваясь в краешек плавящегося белого шоколада.

– Никто, мой махаон, – ответил я честно.

– А у тебя очень смешные очки, – нежно, без тени издевки, констатировала ты. – Я таких ни у кого не видела.

– Правда? – улыбнулся я.

– Еще бы. Ты купишь мне фруктовое мороженое?

Мимо пробежала собака – лохматая и радостная, тиская в зубах голубой резиновый мячик. За ней, тоже задыхаясь от восторга, не поспевая, просеменил маленький ребенок – такой маленький, как наше с тобой знакомство. Они оба были очень, очень живые. Я отвлекся, завистливо созерцая их возню, а когда повернулся и посмотрел на тебя, на секунду увидел твое тело разрозненным – наподобие тех шоколадных ломтиков, которыми ты кормила меня пару минут назад. И солнце просвечивало сквозь рассеченные части белой (у тебя было идеально сливочное тело, по неясным причинам загар не приставал к нему) хрупкой фигурки. Я моргнул, стряхивая наваждение: в темноте этого мига вспыхнули окровавленные рельсы и... погасло, восстановилось. Ты улыбалась, как ни в чем не бывало, глядя на большого пса и маленького ребенка.

Я сказал что-то банальное: о солнце, что тихо поджаривает всех, кроме тебя, о твоем вишневом платье, о губах того же оттенка (прелестно, кстати, запачканных шоколадной мякотью), о твоей солнечно-вишнево-шоколадной улыбке... И вдруг мячик – как-то сам по себе – подкатился к твоей ступне, обутой в белые, с широким желтым ремешком, сандалии. Я поискал взглядом мальчишку и собаку – их нигде не было.

Не было даже того, что было. Что-то сломалось в проржавевшем механизме бытия. Вокруг творилось нехорошее: человекоподобные видения собирались в комки, расслаивались, исчезали, обращались в деревья, обрастали листвой; парк (и было ли это парком?) водянисто дрожал, готовый вот-вот расплескаться в моей голове... Ты...

 

Ты обожала белый шоколад; белый, красный и желтый цвета; сны, где все можно; глядеть на дождь и огонь; теплые летние ночи; пользоваться дорогим одеколоном вместо духов; слушать удары грома; становиться кем-то другим; наблюдать за влюбленными; собак – особенно доверчивых ластящихся щенков; докуривать сигарету меньше чем до половины; дарить себя и отбирать; сорные слова ни о чем и поцелуи никому; когда нет денег и не нужно думать, куда пойти и как их потратить; обманчивую ласку вина; ни к чему не принадлежать, быть прозрачной; холодные ночи, когда рядом кто-то, кого можно поцеловать, прижаться и согреться; фруктовое мороженое и крепкий кофе; свою светлую грусть; черные и синие розы; плыть между строк жизни; минуты, когда можно только чувствовать и совсем не думать; детей – особенно молчаливых неприметных девочек; наблюдать за собой как бы со стороны; одного человека – мужчину, кто был для тебя просто «ты»; биение его сердца; пользоваться таким же одеколоном, как у него; всякие ночи, когда с тобою был он; огонь и дождь, похожие на него; белые, красные и желтые сны о нем; белый шоколад и слово «ты»...

 

Ты очутилась у меня в гостях недели через две – беспросветно тягучие, как мысли о тебе. К тому времени я уже знал про него, но это меня не останавливало. Не останавливало даже то, что ты считала меня другом, не более.

За окном, помню, рыдал какой-то на редкость нескончаемый ливень – и я был ему благодарен. Я о чем-то рассказывал, чтобы заполнить собой расстояние между нами. Напрасно. Ты неотрывно смотрела в окно, сквозь него; поверх меня, сидевшего напротив; на потусторонний дождь, сквозь дождь. А я подглядывал за твоей душой, внимательно следил за зеркальным потоком чужого одиночества, помешать которому был не в силах. Я уставился в твои карие зрачки – по-всегдашнему печальные, а теперь даже пустоватые, настолько, что в эту пустоту свободно проникал ливень – и думал о том, что тебе, наверно, невообразимо скучно и тянет домой. Я не знал, чем занять твою тоску, чтобы она отпустила тебя хоть на минуту. Ты сидела, как сидят в незнакомой квартире, очень прямо и неподвижно, в моем стареньком кресле, поджав ноги под себя – почему-то так тебе было удобней. Ныне мне кажется, что тогда было похоже, словно ног у тебя нет вообще, или они отделены – кем-то срезаны за ненадобностью, чтобы ты не смогла вот сейчас уйти от меня.

Вскоре ты очнулась, заметила, что не одна в комнате. Ты спрашивала про картины на стенах, о моих родителях, про мою работу – а я не помнил, совсем не помнил, что делал там в последний месяц. Затем мы сидели как будто и вовсе без слов – и вправду, как друзья в гармонии молчанья, а не тишины, – уже вдвоем глядя на небесную влагу, размывающую пейзаж в раме окна. Или, может, это я показывал тебе особенно дождливую картину – репродукцию, впрочем, – все это были репродукции...

Все, в общем, вышло обыкновенно. Не так, как я ожидал, а так, как это и бывает во время случайных ливней: красное вино с белым шоколадом; хмельные откровения – знаешь, мы так похожи; многозначительные корни слов, норовящие вот-вот прорасти в поступки; близкий зовущий жар иной крови; желание укрыться в другом – именно здесь, в эту минуту, не помня о завтра (которого ведь нет, правда, любимая?). Твои губы на вкус и в самом деле отдавали вишней, но кем-то подсоленной, что ли. И ничего уже не могло быть роднее, чем эта неровная зубчатая челка и полусомкнутые веки с ресницами-бабочками (они упорхнут) – подо мною, на моей исскучавшейся по тебе подушке.

Ночью ты снова вспомнила про него. Опять была фаза душевных ливней. Да я все-все знаю наизусть: ты безнадежно его любишь, а он уходит, фатально уходит к жене и семилетней дочери, а потом возвращается, но так, словно и не вернулся – и на этой ниточке держится твоя жизнь. Да, конечно, так бывает. Но я бы не уходил. Никогда никуда не уходил. Как это вообще – уходить? Отвратительное какое-то слово. Я лежал бы рядом, ласкал эту шелковую челку и целовал тебя в твой большой лоб – нет, не в лоб, повсюду, только не в лоб! Я кормил бы тебя с рук белым шоколадом, как капризное дитя, и рассказывал солнечные сказки, чтобы эти ресницы вот так трепетали, засыпая, засыпая... Ничего этого я тебе не сказал.

 

Я не могу припомнить точно, когда именно начал следить за тобой. Я незаметно превращался в твою тень, в обезумевшего соглядатая, потерявшего личность и сливающегося с объектом слежки. Мои сослуживцы сторонились меня, и за спиной, похоже, уже велись пересуды, о том, что я сбрендил, о скором моем увольнении. Тем проще было мне – полуидиоту, на которого махнули рукой, которого почти нет среди них – всякий раз отпрашиваться, а то и сбегать оттуда пораньше, чтобы успеть занять наблюдательный пост собственного сумасшествия. И я наблюдал (не особенно утруждая себя выбором укрытия, благо ты тоже была близорука), как каждый вечер ты выпархивала из проходной своей конторы – такой же жалкой, унылой на вид, как и моя, – иногда раскрывая на ходу непослушный рыжий зонтик; как шла к шоссе, переступая через лужи; как упорно ловила машину – почему-то ты работала там, где не обитали автобусы. Ты была по обыкновению сумрачна и спешила, очень спешила – примерно также, как я силился изничтожить побыстрее пять дней до субботы.

И однажды я увидел его. В тот особенный вечер ты осталась у подъезда проходной. Ты выкурила половинку сигареты, замысловато вышагивая, будто в танце, взад и вперед по солнечному асфальту. Твое лицо светилось блаженным предчувствием чуда, в которое, однако, ты верила не до конца, поскольку изрядно волновалась. Напрасно. Он (я сразу понял, что это был именно он) быстро и бесшумно подкатил на чистеньком авто цвета морской лазури и сцапал тебя, утащил. Но я успел разглядеть: он был действительно красив, как добротная реклама мужского парфюма – густые брови, насмешливый взгляд самца, нос с легкой горбинкой, сильные плечи под серым пиджаком (пиджак был с ужасными такими точками, равномерными кляксами, прилипшими к нему там и сям), – и крайне самоуверен, как неизменно везучий игрок.

Мне он представлялся сущим Люцифером. Я люто ненавидел его. И его запах на тебе, мерзко щекотавший мне ноздри, всякий раз, как я целовал тебя в шею. Я ненавидел твою нескончаемую любовь к нему. А порой чувствовал, что тоже – обратно, зеркально – люблю его через тебя, тобой. Я изнемогал от безнадежного желания стать им и остаться собой.

 

Свою казнь ты назначила на пятницу – прямо перед моими выходными.

В тот день с самого утра все происходило не так. Сначала без особой причины умер будильник, отвечавший в свою очередь за мое возвращение из небытия. Воскреснув лишь в непоправимый полдень, в знак траура я решил, что работать сегодня совершенно невозможно и остался в кровати. Никто не нес мне кофе – и я приготовил его сам, подал себе же в постель. Так я лежал – неприятно худой и голый, с синевой под глазами (я сильно сдал за эту неделю), в старых нелепых очках, чуждый себе самому – среди всего этого, десятилетьями натасканного в берлогу невнятного быта, и смотрел в амбразуру окна.

Там, в небесах, подготовлялось что-то неладное, нездешнее. В синеве, изощренно закамуфлированной под обычный облачный день, ползли и корчились, как разъятые черви, бесформенные клубящиеся монстры – рваные, раздавленные, отвратно подвижные, то распадаясь, то собираясь в сгустки слизи. Они были, как те многоликие плавкие люди и предметы, которых иной раз встречаешь в дурном сне и вдруг догадываешься – они подложные, ненастоящие и слеплены целиком из твоего ужаса. Солнце – на заднем плане их издевательской пляски – скалилось на меня, намекая, зная нечто, чего я не знал, но догадывался. Нисколько не смущаясь моих глаз – да, пожалуй, еще и довольное наличием созерцателя, – небо сколачивало декорации к празднику, к публичной феерии, тайный смысл которой останется неразгадан. И есть ли он вообще? Возможно, действо будет совершено ради одной лишь мистической красоты смерти, ради случайного спектакля: зрители, столпившиеся в предвкушении хитроумной развязки (удивите же нас), онемевший сумрак зала и обреченная актриса, которой уже не позволят передумать, не доиграть...

Мне захотелось немедленно услышать твой голос. Не вставая с постели, я потянулся к тумбочке, сгреб телефон и потащил к себе на одеяло. На пол пути он скользко вывернулся из моей нервной руки и рухнул на пол с невыносимым звоном. Я в страхе прижал трубку к уху: нет, работает, пока все хорошо. Бездумно разглядывая острый пластмассовый осколок, оставшийся лежать на полу, я набрал номер твоей далекой конторы, к подъезду которой я доберусь вечером, ровно без пятнадцати шесть. На том конце мне объяснили, что тебя, кажется, нет и лучше перезвонить.

 

Ты сегодня не поймала частника. Ты пошла пешком. Ни разу мне не удавалось угнаться за тобой, но теперь я мог незаметно следовать за сероватым силуэтом (ты была в сером клетчатом костюмчике, отдаленно повторяющем его пиджак). Ты шла как-то странно. Ныне я понимаю, в чем состояла странность: ты не спешила! Пугающе неторопливо и плавно ты шагала, ослепительно посторонняя ко всему вне тебя, шагала вне всего.

О чем ты думала? Как бы я ни пытался, я не узнаю тех твоих мыслей. Можно предположить, что он – постепенно, но необратимо – заполнял твое сознание, так, что тебе почти не оставалось места. Этот разраставшийся мир и теснил тебя вперед, к единственному выходу. Иного варианта ты не видела.

Мы двигались вдоль широкого пыльного шоссе, долго и сосредоточенно, сохраняя хрустальную точность дистанции, как две сомнабулы – полулюди-полупризраки. Мимо с воем проносилось разящее железо – но нет, не оно, сомнительно маневренное, прельщало нас. Помню, пару раз я чуть было не окликнул тебя. Только что бы это изменило? Нас обоих влекло завершить неудачную игру. Ты помахивала рыжим зонтом. Ты курила, много и ненасытно – ты выкурила, наверное, сигареты четыре (впрочем, по-прежнему до половины, привычки живучи), пока мы не спустились туда – под землю, к лезвиям сатаны: ты – медлительно обгоняя меня, я – мучительно предоставляя тебе возможность обгонять.

И тут мы заговорили. Вернее, сначала заговорило некое второе, новообразовавшееся из моей плоти существо. Дрожащий я был далеко от тебя, спрятавшийся среди таких же застывших либо спускающихся на дно статистов, но тот второй, наконец проникший в твою голову – абсолютно естественно и спокойно – сказал тебе:

– Я знаю, что ты сейчас сделаешь.

– Что? – немного удивилась ты, не оборачиваясь, стоя там, ступенек на двенадцать дальше, погружаясь все глубже – к вожделенной стали, уже приветственно грохотавшей снизу.

– Не смей! – взмолился я. – Даже после этого он все равно тебя не полюбит. Он не способен... Понимаешь?

– Я знаю. Не в этом дело. Ты очень хороший, но...

– А в чем?

По левую сторону от меня проходила тучная женщина, таща за ручку маленького своенравного мальчишку. Он, не переставая брыкаться, остановил на мне любопытный ясный взгляд. Глаза его были по-детски внимательны, но слишком вдумчивы, что ли – точно он тоже знал. Что за наваждение... Я не удержался и улыбнулся ему. Малыш успел ответить сочувственной щербатой улыбкой, замешкался, и был утянут проворной материнской рукой.

– В чем?.. – повторил я. – Пойми, это он убивает тебя. А я... я могу... – слова изменяли мне (необходимо собраться, иначе будет поздно, и тогда – заново, по кусочкам). – Мне уже известно все: и то, что ты решила; и то, что случится позже.

На мгновение ты задумалась, будто глядя внутрь себя, и медленно проговорила (голос срывался):

– Я сейчас также вижу все, как воспоминание, чистое и освобождающее... Я словно в будущем... и помню все это оттуда... Там пусто.

– Нет же! Там ты – живая. Я расскажу тебе, что будет, если ты не изменишь решение. Я спущусь вниз несколько позже тебя. Там будет визжать железо. И крики – крики их, оставшихся, но не твои. Какая-то женщина с лицом, размытым слезами, будет успокаивать своего ребенка, тоже пищащего навзрыд. Затем будет миг страшной скомканной тишины. Недвижимо и мертво будет стоять растерзавшая тебя громада – вся эта непереносимая тяжесть. После начнется суета, старушечий гвалт: кто что видел... Я не стану слушать. Я буду искать тебя – повсюду, среди чужеродных лиц и условных фигур, замуровавших тебя где-то в массе собственной безликости. И уже понимать, понимать... Потом я наткнусь на него – Люцифера в нелепой ультрамариновой форме. Он скажет мне, что девушка в сером костюме только что бросилась под поезд. У него будут густые брови, сходящиеся на переносице, и равнодушный взгляд – нет, не совсем, чуть-чуть озабоченный таким беспорядком на его территории. И я пойму, что это не он, а всего-то один из хранителей преисподней...

– Зачем ты мне это рассказал?

Но я уже не слышал тебя. Я помчался по скользящей лестнице, сбивая, как кегли, возмущенные призраки, толкая, каким-то запредельным усилием воли бросая себя вперед.

«Нет, на этот раз – нет... я тебе не позволю...» – бормотал я про себя, задыхаясь и ликуя.

На последних ступеньках я беззлобно, но с упругой силой оттолкнул и тебя – так, что ты, словно девочка с растерянным лицом, которой неожиданно поставили подножку, упала – куда-то за грань зримого мира. Время, меж тем, не поспевало за мною. И секунду спустя, замершими бликами на сетчатке, вспыхнуло только что увиденное: размытый изгиб руки, выронившей зонтик; взметнувшаяся неровная челка, обнажившая белизну лба; испуганно вспорхнувшие глаза – крылья бабочки, влажный блеск черного хрусталя. Последний завершающий портрет в пол оборота.

Я понесся дальше по гладкому камню пола, бешено – и со стороны, верно, забавно – выбрасывая тощие конечности паяца в сопротивляющееся твердое пространство. С азартным любопытством расступалась публика. Очки мои слетели, хрустнули где-то сзади. И сразу же вещество мира податливо расплылось, готовое к преображению. Слова страх и гибель утратили всякий смысл. Мое тело перестало быть плотью, оно обратилось в цель, средство, не более того. Уже теряя форму и очертания – как плавящийся на солнце шоколад, как мячик, катящийся в огонь, – я успел подбежать к самому краю и – на повисшее и будто вечно длящееся мгновение, когда душа осталась где-то надо мной, а в тело ударил слепящий луч...

 

...я встретилась с ним в душном мраке. Вернее, мрак был за окнами, а мы стремительно текли сквозь него, обгоняя, похоже, само время. Он был такой обаятельно смешной; с потрепанным портфелем на коленях; стройный, пожалуй, даже чересчур; в больших, совершенно целых очках и с какой-то светлой потусторонней улыбкой.

– Знаете, – громко сказал он (или мне почудилось после, что он сказал именно это), силясь перекричать гулкий стук за окнами, – я подумал, что раз уж мы сидим рядом, и у вас такие чарующие глаза, а особенно ресницы...

Я ответила, что очень плохо тебя слышу, но все равно – спасибо, за то, что я снова есть. Он серьезно, хотя и с оттенком лукавства, посмотрел на меня сквозь совиные свои линзы и разъяснил:

– Я говорю, не думаете ли вы, что мы могли бы познакомиться?

– Ты и так хорошо мне знаком. Но ты ошибся, сотворив с собой тогда все это ужасное. Ты сделал больно не себе одному, но и мне... – я совсем не знала, как ему объяснить, но это было необходимо. – Понимаешь... Мне тяжко жить... Я... я по-прежнему люблю его.

Я старалась глядеть в сторону. Почему-то мне было стыдно. У дверей сидела крупная собака с добрыми глазами и часто-часто дышала. Откуда она взялась тут?

– Полагаете, я не тот, кто вам нужен? – он как будто нисколько не огорчился, так, что я решила даже, что он вовсе меня не понимает. – Почему?

– Пойми, ничего не изменить. Мы в этом вагоне, точно во сне. Только тебе снюсь я, а мне... – я хотела добавить «он», но осеклась. – Посмотри вокруг: возможно, кому-то из этих женщин снишься ты?.. Прости. Я мелю полную чушь.

– Ни в коем случае, – улыбчиво возмутился он. – Все они ненастоящие. Вы слышали про дежа вю? Так вот. Лишь вы в этом вагоне оказались похожи на мою грезу.

– Зачем ты говоришь банальности? Ты словно не слышишь меня. И зачем ты со мной на «вы»? Ты очень хороший. Я знаю, ты еще не раз спасешь меня – столько, сколько понадобится тебе, чтобы узнать, что это бессмысленно. Но почему я, почему ты все делаешь для меня?! – почти закричала я в наступающем затишье.

Что-то замирало, замирало, и наконец замерло: пауза, разъятые створки выхода, людское столпотворение. Собака, виляя лохматым хвостом, выбежала вслед за ребенком и его матерью. Пауза. Всегда наступает пауза, когда заранее знаешь ответ на свой вопрос.

– Вы – моя греза, – неуместно игривым тоном продолжил он, и тотчас же продолжилось движение в черное никуда, – И именно поэтому я не могу вас так просто отпустить. В ваших глазах мне видятся ответы на многие вопросы, не дающие мне покоя. Например: есть ли здесь жизнь – еще в ком-то, кроме меня?.. – он замялся, явно чего-то требуя. – Ладно. Тогда начну сам. Меня зовут... – он сообщил имя, давно известное мне, свое милое имя.

– Ну почему ты такой глупый?.. Прости, – опомнилась я, пытаясь его не обидеть. – Если я скажу тебе свое имя, все начнется заново, нам станет больно. Опять, опять на клочки, на части...

Я начала нервничать. Удушливо подступили слезы. Некоторые люди с любопытством разглядывали нас. Я поймала себя на том, что ненавижу их, каждого...

– Ну пожалуйста, – капризно протянул он. – Это же только имя.

Я пообещала ему назвать себя при условии, что он станет жить по-прежнему, будет жить.

– Договорились, – обрадовался он и жадно придвинулся ближе.

Я произнесла имя и тут же осознала, что должна немедленно оставить его. Так будет спокойней для обоих. Двоим нам тут нет места.

А он, еще не чувствуя меня уходящей, принялся шутить:

– Боже, ваше имя почти такое же прекрасное, как мое. А вы зря мне поверили. Имя у меня уже есть. Не хватает телефона... – он легонько, совсем бесплотно дотронулся до моей руки. – Ну пожалуйста. Это же только телефон.

Он отомкнул потертый портфель, выудил оттуда листок и ручку. Я приподнялась Он вздрогнул и привстал тоже. Я вырвалась, сделала пару шагов, обернулась – он смотрел на меня – и возвратилась к нему. Сейчас распахнутся двери. Я должна успеть выбежать. И тогда, может... Что тогда?..

– Телефон. Молю! – он все еще будто бы юродствовал, играл в первое знакомство, но в глазах скрытой влагой застыла неподдельная тревога.

Я, сама еле сдерживая слезы, приобняла его за шею и, склонившись к уху, проговорила шесть цифр – первых, что пришли на ум. Внезапно, спиною ощутив выход, я с усилием оторвала себя от него и кинулась к спасительным дверям. Перед тем, как они сомкнулись, я увидела, как он бережно прячет листок в нагрудный карман, его сияющее лицо, и услышала громогласное, счастливое:

– Я позвоню сегодня!

– Осторожно, двери закрываются, – предупредил меня бестелесный голос.

Я сбежала прочь. Как глупо. Можно подумать, я что-то изменю. Как будто я не понимаю, что говорила с воспоминанием. Его больше нет. Есть лишь жестокие игры памяти. Рваные части его и моей души. Осколки несуществующего существовавшего.

 

– Чего делать-то будем? Как обычно? – поинтересовался невезучий машинист Прохор Игнатич.

– Чего-чего? – огрызнулся Савелий Семеныч, хмуря косматые брови. – Буду бригаду вызывать. Психи треклятые... – задумался он и, пожевав толстыми сухими губами, уже миролюбиво рассудил:

– А по мне, так лучше сразу откатить. Вызывай не вызывай – все одно там фарш один, заместо человека... Вот когда теперь пустим, а Игнатич?

– Черти, да и только, – посетовал тот. – И чего им не живется...

– А ты, девчушка, – обернулся Савелий Семеныч к зареванной девушке в сером, сжимавшей в руке большие разбитые очки, – ступала бы домой. Тебе это все видеть не резон. Пока милиции нет – эти враз замурыжат. Данные-то твои мы записали. Так что тебя разыщут, если надобно будет. Да не хнычь ты так...

– Эх, закурить бы... – вновь посетовал Игнатич.

– А что, – оглядев обстановку, решил Савелий Семеныч. – Теперь-то, пожалуй, все можно.

 

 

2003 г.

 

 

 

507 читателей получили ссылку для скачивания номера журнала «Новая Литература» за 2024.02 на 28.03.2024, 12:03 мск.

 

Подписаться на журнал!
Литературно-художественный журнал "Новая Литература" - www.newlit.ru

Нас уже 30 тысяч. Присоединяйтесь!

 

Канал 'Новая Литература' на yandex.ru Канал 'Новая Литература' на telegram.org Канал 'Новая Литература 2' на telegram.org Клуб 'Новая Литература' на facebook.com Клуб 'Новая Литература' на livejournal.com Клуб 'Новая Литература' на my.mail.ru Клуб 'Новая Литература' на odnoklassniki.ru Клуб 'Новая Литература' на twitter.com Клуб 'Новая Литература' на vk.com Клуб 'Новая Литература 2' на vk.com
Миссия журнала – распространение русского языка через развитие художественной литературы.



Литературные конкурсы


15 000 ₽ за Грязный реализм



Биографии исторических знаменитостей и наших влиятельных современников:

Алиса Александровна Лобанова: «Мне хочется нести в этот мир только добро»

Только для статусных персон




Отзывы о журнале «Новая Литература»:

24.03.2024
Журналу «Новая Литература» я признателен за то, что много лет назад ваше издание опубликовало мою повесть «Мужской процесс». С этого и началось её прочтение в широкой литературной аудитории .Очень хотелось бы, чтобы журнал «Новая Литература» помог и другим начинающим авторам поверить в себя и уверенно пойти дальше по пути профессионального литературного творчества.
Виктор Егоров

24.03.2024
Мне очень понравился журнал. Я его рекомендую всем своим друзьям. Спасибо!
Анна Лиске

08.03.2024
С нарастающим интересом я ознакомился с номерами журнала НЛ за январь и за февраль 2024 г. О журнале НЛ у меня сложилось исключительно благоприятное впечатление – редакторский коллектив явно талантлив.
Евгений Петрович Парамонов



Номер журнала «Новая Литература» за февраль 2024 года

 


Поддержите журнал «Новая Литература»!
Copyright © 2001—2024 журнал «Новая Литература», newlit@newlit.ru
18+. Свидетельство о регистрации СМИ: Эл №ФС77-82520 от 30.12.2021
Телефон, whatsapp, telegram: +7 960 732 0000 (с 8.00 до 18.00 мск.)
Вакансии | Отзывы | Опубликовать

Актуальные новые букмекерские конторы в России
Поддержите «Новую Литературу»!