Последний шедевр

Алексей Михайлович Скворцов критически оглядел заспанного старика, помаргиваю­щего дряблыми веками в глубине стекла. Пригла­дил жалкие седые полянки, оставшиеся от былых лугов юности, вяло царапая голову – окутанную прилипчи­выми ночными миражами – острозубой расческой. Уютно разместился внутри добротного англий­ского пальто, расправился с замком и дернул за дверное кольцо. Дверь – обыкновенно услужливая, подобострастно готовая помочь владельцу – на сей раз отворилась туго, с особо наглым скрипом, спугнув с крыльца незнакомую облезлую кошку, улепетнувшую с какой-то окро­вавленной пушистой тушкой в зубах. Причину этакого грубого вмеша­тельства двери в его утреннюю дымчатую эйфорию, знакомую только бессонным творцам, Алексей Михайлович определил не сразу, а лишь тогда, когда, покряхтывая и хрустя суставами, забрался в утробу своего подержанного черного “Роллс-ройса”.

Ему просто не хотелось ехать. Сквернейшее дело. Его новый роман, сожравший столько беспокойных ночей, папирос и легкого кофе; столько умерщвленных свечей, сжигавшихся в алтаре кабинета, дабы не потревожить, умерщвленную сном в соседней комнате, жену свою – Софью Андреевну, которую, впрочем, уже давно ничего не тревожило; столько в конце концов чего-то его, скворцовского, невос­становимого; – его последний шедевр, как печально мнится любому не бесталанному писателю, готовящемуся миновать два возраста Христа, – был отвергнут, да ко всему еще пошленько, глумливо, что ли. Так на­зываемая “рецензия” (на него – Скворцова!) содержала прозрачные скабрезности. Однако может статься, что он и преувеличил. Его все­гдашняя впечатлительность… Как бы там ни было, поездка в редакцию никогда еще не представлялась ему столь унизительной и ненужной. Но он полагал, что роман все же следует немедленно забрать во избежание какой-нибудь “случайной” ошибки в судьбе текста, например – явления на литературном небосклоне новой звезды Андромеды, скачущей на его Пегасе. А быть может, банально хотелось взглянуть на очкастую физио­номию редактора. Почему-то крепла уверенность, что это именно фи­зиономия, а вовсе не лицо, и непременно в очках.

Не взирая на творческие бессонницы, Алексей Михайлович имел склонность решать дела свои рано утром. А потому, стоически преодо­левая зевоту, он медленно катил по еще полуожившему городу. Было сумеречно, изжелта-мецающе и немного тошно. Мысли о предстоящей встрече удалось отбросить – причем как-то зримо, в окошко – лишь непривычным усилием воли. И только, когда перед лицом его заплясал спичечный огонек, он осознал, что это полетел в морозную пустоту всего-навсего откушенный кончик сигары.

“Любопытно. Еще вчера ненавидел сигары с утра…” – рассе­янно вспыхнуло в его голове.

Он вобрал тяжелый клейкий дым в легкие, чего не делал давно, закашлялся, но все же улыбнулся, подумав о том, как удивительно легко умеет человек влиять на мнимое (мнимое ли?) существование предметов, к примеру – заставить сигарный дым принять форму легких.

“Не сходным ли образом, – размышлял он далее, – трансфор­мируем мы и весь мир вокруг себя? И если возмечтать очень-очень сильно, возможно ли, подобно гойевскому портному, превратить, ну скажем, вон того серого пьяненького прохожего в гигантскую мышь?”

Пошатывающийся господин в опрометчиво распахнутой серой кацавейке, скрипящий по снегу в никуда, удивленно блеснул воспален­ным глазом на черную Скворцовскую машину, видимо, принимая сего железного монстра за похмельную галлюцинацию, остался позади, и Бог знает, что с ним сталось. В застывшем трансе плыли мимо почти пустые улицы. Город размеренно просыпался, готовясь жить, несмотря на уныние зимы, не ощущая пока первых дуновений того инфернального ветра, который слижет вскоре все лучшее с его потертых мостовых и лепных фасадов. Промелькнула заснеженная дева – печальная, но сим­патичная статуя, наверное, безнадежно влюбленная в Медного Всадника. Казалось, она зябко застыла лишь на миг – исключительно для спокой­ствия Алексея Михайловича, но вот, стоит ему проползти мимо, как она вновь начнет кутаться в скудные свои одежды и дышать на руки. “Роллс-ройс”, ровно гудя отлаженным мотором и слегка подпрыгивая на булыжниках, не желающих лежать в ряд с собратьями, скользил по ледяному царству полумертвых, а может быть, всего-навсего по засне­женному Петербургу.

“А не придумал ли я, – выскользнула внезапная мысль, – все это сам: этот нелепый город, вообще все? Но ведь мир бездарен. Неу­жели…”

Так или иначе, жизнь сложилась, как и полагается сну разума – с хохочущими монстрами и ангелами с грустными глазами. Писатель Скворцов имел в утешение старости двух взрослых сыновей и подрас­тающую внучку, с которыми виделся регулярно, а также – основатель­ные материальные капиталы, заработанные честно – трудами духов­ными: целую полку в его обширной библиотеке занимали его собствен­ные сочинения, расфранченные, демонстрирующие (странный, однако, корень у этого слова) потенциальным гостям – потенциал которых, правда, заметно сократился – великолепные мясистые корешки разно­образных издательств. Его беспокоило (ну и приставочка) разве что те­лесное состояние супруги. Софья Андреевна в последние годы страдала редким недугом по женской линии, в следствии которого развились в ней вещи пренеприятные и пугающие: неистребимая ненависть к самой себе и полная апатия к мужу. Она спряталась в малопонятном мирке своем, укрылась в болезни, как в склепе. А каких-то семнадцать лет на­зад Алексей Михайлович женился – в третий, заметим, раз – на плени­тельной хохотушке, молоденькой барышне Софочке Герман. И вот он – финал драмы... Положим, и теперь он по своему любил ее, как фанта­стически быстро увядающую орхидею, окрасившую невозможной раду­гой его закат, взращенную им и воспетую неосознанно во многих рома­нах.

Алексей Михайлович любил и свое солидное неторопливое авто за то, что оно всегда предоставляло возможность отдохнуть и пораз­мыслить в пути. Порою он даже пытался – большею частью безус­пешно – вывести машину на дружескую беседу, обращаясь к ней ува­жительно – “Черная Черепаха”.

“Вечно мертвые фонари...” – обыденно зло возмутился он, в очередной раз проезжая знакомый поворот, ведущий под мост, где по мистическим причинам никогда не зажигался свет. Пришлось наугад дорисовывать в воображении невидимую дорогу – точно он был сле­пым художником.

Он не считал себя литературным гением, но знал, что признан, почитаем в своих кругах и, как ни парадоксально, моден – уж к сей со­мнительной стезе он точно не стремился, даже будучи молодым и злым выскочкой от литературы. К тому же редакция журнала – в которую намедни он отправил мальчишку-посыльного с увесистым грузом своих мыслей, видений, полупроблесков полуистины, аккуратно перепечатан­ных с рукописного черновика – не отличалась разборчивостью. Там проходило “на ура” практически все. Поэтому вчерашнее письменное оскорбление от некоего Парова на подчеркнуто дорогом сорте бумаги – с запутанным, будто бы свитым из нервов самого Алексея Михайло­вича, вензелем редакции – первоначально было воспринято с недоуме­нием, затем он нашел в нем вызов, а потом, естественно, возникли со­мнения и в действительной ценности книги. Он долго листал вымучен­ные им страницы, читал, вчитывался, перечитывал, перечитывал перечи­танное; наконец в напрасной усталости откинул все, налил себе коньяку и удовлетворенно рассмеялся. Нет. Все было безупречно. Сомнения просто смехотворны. Это его лучшая работа.

Как странно. Давно с ним не бывало такого, чтобы в себе со­мневаться. Да еще из-за какого-то редакторишки… Однако же пре­странно.

“Это глупо и… и нечестно”, – пожаловался себе Алексей Ми­хайлович, не сумев подобрать более подходящих слов – когда его Че­репаха нырнула под арку мрачного болотно-зеленого моста, – и эта фраза своей обиженной и беспомощной открытостью напомнила ему детство.

Как же было светло, ясно и всё-всё-возможно тогда. Маленький маг Алеша безраздельно властвовал над собственным мирозданием. В те ласковые лета можно было легко заставить покорно внимающую пла­нету Земля вращаться вокруг тебя одного, лишь запрыгнув в блистаю­щую огнями карусель. И ныне скучнейшая, необратимо взрослая ночь в те времена была не просто пустой стороной суток – сейчас, впрочем, заполняемой Скворцовскими закорючками, обитающими в священном чернильном приборе, – а была она сладко пугающей загадкой, тысяче­ликим драконом, готовым растоптать становящуюся в миг хрупкой плоть Алеши; и был он уже не маг вовсе, а всего только мальчик-знак вопроса, завороженный неведомым, обволакиваемый чернотою – неба ли, земли... И чудище тьмы разевало перед ним свою фиолетово-червле­ную пасть, но в ней были не гибель, тлен, смрад – как в теперешнем пространстве, – а были там изумрудные и золотые цветы звезд. И что-то доброе, сильное, как необъятное сердце матери, подхватывало Алешу и устремлялось ввысь, дабы к восходу торжественно и бережно – то ли на перепончатых крылах, то ли на пуховой перине сна – возвести на Солнечный трон. Все это было так невозможно давно и живо-то лишь постольку, поскольку сейчас проснулось в нем. Да не с кем поделиться светом воспоминания в холодной одинокой дороге бытия от теплого дома до беспощадной редакции, где так бесцеремонно бракуют целые жизни, выдуманные известным сочинителем.

Неожиданно в спонтанный рой образов откуда-то из вне ворва­лись два демонических глаза – желтые, стремительно увеличиваю­щиеся.

“Это не мой дракон...”

В пространстве загудело, завизжало натянутой до предела стру­ною. Алексей Михайлович очнулся, понимая, что вот-вот столкнется с бешено несущимся на него посторонним автомобилем – “Руссобалтом”, кажется, – отчаянно вывернул руль и прибавил газу. К счастью, это произошло на самом выезде из под моста – и “Роллс-ройс”, испуганно заехав на бордюрный камень и неуклюже перевалив­шись обратно на дорогу, продолжил свой путь, а его безумный антаго­нист – свой.

“Так торопиться в ад...” – посетовал Алексей Михайлович, нервно переводя дыхание.

С этими, эхом повторяющимися в нем, словами Скворцов и подъехал, после некоторой путаницы с улицами, к знакомому многим, но мало презентабельному на вид обшарпанному зданию, почему-то за­нимаемому редакцией цветуще пухлого “Невского проспекта”. Его ожи­дали – еще вчера он назначил встречу по трескучему телефонному ап­парату. У самого подъезда он решил, что все-таки будет вести себя, как подобает маститому писателю: только заберет роман и величественно удалится, но ни в коей мере не выдаст своей досады или тем паче – глубоко сокрытой ярости, пусть даже интеллектуального свойства.

После звонка за дверью прекратился звучный сытый храп, что-то зашуршало, лязгнуло. Засим из полумрака возник неказистый и со­всем излишний персонаж – что-то вроде секретаря-дворецкого, – на­поминающий породистого, но дряхловатого пса, из тех, что оставляют стеречь парадное исключительно из жалости. Персонаж, морща опух­шие со сна веки, вежливо осведомился у Алексея Михайловича, не явля­ется ли тот Алексеем Михайловичем, и, утвердившись в нем, проводил гостя – в величественном, почти ритуальном молчании – сперва по бесконечной лестнице, а затем по коридору до нужной двери. На ней красовалась крупная золотистая табличка: “главный редактор Паров Василий Вениаминович”. За столом, слева от двери, охраняя розовый, как дитя, телефон, с кофейным прибором наготове сидела миниатюрная кругленькая блондинка средних лет в безупречно белом костюме. Од­нако эта избыточная белизна только подчеркивала сходство дамы с рус­ским бильярдным шаром, поглощая невнятные недописанные черты ее – словно она вся выцвела и расплылась в самой же себе. Присутствие сей особы, замещающей более привычного русскому глазу лакея либо камердинера, призвано было, вероятно, вдохнуть в затхлую чиновничью атмосферу редакции новомодный псевдоевропейский дух.

– Василий Вениаминыч, к вам посетитель, – прощебетала она, осторожно приоткрыв дверь.

– Впустите, – разрешил уверенно размашистый голос.

“Все же есть в ней нечто жабье”, – с невольною подспудной брезгливостью человека, наделенного от природы правильными (хотя, кто установил их правильность?) пропорциями, подумал он и вот, спо­ткнувшись о мысль эту, заметил, что все утро видит окружающее в гнусных тонах. “Окружающее” – какое двусмысленное понятие”, – вновь поскользнулась мысль на краешке сознания; и, так и не решив, что же происходит на самом деле: его настроение меняет мир, или всего-навсего этот мир так действует на его настроение, Алексей Михай­лович преступил порог совершенно абсурдного, непотребного приюта для своего романа, оставленного там сиротою.

Кабинет оказался выдержанным в восточном стиле – все какие-то ковры, циновки, самурайские доспехи на стенах, – обширным до чрезмерности и освещенным необычайно ярко, так, что складывалось ощущение, будто тут могут просветить насквозь любую частную душу. За столом прятался тоже че­ресчур лучезарный дебелый господин почти одних лет со Скворцовым, отнюдь не самурай – этакий мелкий бес. Было в выражении его лица что-то подложно мла­денческое, как это случается с некоторыми стариками. Все это выгля­дело до крайности приторно и раздражало сетчатку души, но вместе с тем смутно успокаивало своей банальностью. Здесь хоронили фантазию. Сияя улыбкой и глянцем лысины, стандартный образ главного редак­тора прощупал цепким взглядом тяжело пыхтящего после покорения ле­стницы гостя, его пальто, портфель – и наконец привстал.

– Утро доброе. Вы, вероятно, Алексей э-э... Творцов?

Пауза показывала, что его общественное положение позволяет не признавать признанное, а исковерканная фамилия уже задавала опре­деленный интеллектуальный поединок. Такой наглости Алексей Михай­лович, признаться, не ожидал.

“А тип-то, пожалуй, еще несноснее, чем я полагал. Шут… – по­тому и думает, что чрез это ему все можно”.

– Для вас просто Алексей Михалыч, – он с кривою улыбкой сделал три – и только три – пренебрежительно гордых шага к огром­ному, даже в габаритах комнаты, столу, на котором симметрично воз­лежали аккуратные белые домики – целые улицы бумаг, а посреди них шпилем Адмиралтейства высился и молчал контрастно-черный теле­фонный аппарат.

“Какая-то гигантомания”.

– Чудесно. Василий Вениаминыч, – господин, продолжающий лучезарно светиться, подобно балаганному лжепророку, протянул рых­лую руку из-за своего укрытия, и Алексею Михайловичу пришлось-таки сделать еще шагов десять, чтобы пожать эту неприятно влажную конеч­ность.– Вы...

– Я приехал забрать свой роман, – сказал он и вдруг выпалил:

– Где ваши очки?

– Простите? – редактор грузно осел.

– Я говорю: где ваши очки?

– Н-но, я не ношу очков.

– Пенсне? – с надеждой предположил Алексей Михайлович.

– Да нет же.

– Право же странно...

Он начал понимать, и не без желчной приятности, что контроль над речью изменяет ему и красивой беседы явно не получится. Отсутст­вие очков загадочным образом бесило его. Это было в некотором роде предательством судьбы – неверным штрихом, опечаткой.

– Весьма странно. Так о чем я? Ах да, верните мне...

Но редактор уже предусмотрительно протягивал ему толстую стопку листов.

– Только не подумайте...

Алексей Михайлович отправил родное чадо в лоно портфеля и было ступил за порог, но прозвучавшая фраза заставила его остано­виться. Почему-то стало до невозможности, до свербежа в позвоноч­нике интересно, что же может сказать про его – выстраданное и выно­шенное серыми, белыми и еще черт знает какими ночами – баснослов­ное детище сей субъект, вот эта жалкая козявка; ибо – думалось Алек­сею Михайловичу – жалок человек, считающий, что имеет права про­пускать или не пропускать чужие чувства к чужим ему людям.

– Только не подумайте, – доброжелательно проговорил Васи­лий Вениаминович, закуривая, и, видя, что гость передумал уходить, протянул ему раскрытый портсигар с белыми червями папирос, – что мне не понравилось... Ну сигару, так сигару. Да вы присаживайтесь. Спички у вас есть?.. Это нечто. В смысле – роман ваш. Просто... Как бы вам объяснить... Просто наш журнал, – как всякий главный редак­тор, он тактично предпочитал слову “мой” – множественное число, – специфический. Вы понимаете, любезный, что такое держать марку. “Невский” это – как слоеный пирог. В начале – сентиментальные стишки. Потом – чуточку вкусной ругани от критиков – богема это любит. Затем, простите за пошлый слог – жвачка для дам: романтиче­ские бредни, скажем, про этакого любвеобильного красавца в маске, разбивающего сердца где-нибудь на итальянском побережье. После – страницы для яйцеголовых: то бишь, умеренный, если позволительно так выразиться, декаданс и прочий новомодный авангард. Ну и так да­лее. Я беру, само собою, лишь что касаемо логодедалии в чистом виде. Вообще же есть самые разнообразные начинки. Ни один номер не обходится, например, без обаяния Востока. Но предпочтение Лире и Прозе, только Им! – в голосе Василия Вениаминовича прорезались прямо-таки ораторские нотки, но тут он осекся, обмяк фальшивою улыбкой и елейно предложил:

– Снимите вы ваше пальто. У нас хорошо топят... Ну как поже­лаете. На чем я?.. Да, стало быть, Литерату-ура... – пафосно протянул он, задумался, изучая рождающуюся в его руке струйку папиросного дыма, и вынес вердикт:

– Это, знаете ли, вещь абсурдная.

– Вещь? – переспросил его оппонент.

– Да-да. Вещь! Вот именно. И не делайте такие глаза. Вы сами все прекрасно знаете. Дамы обожают пишущих дам, если те, натурально, пишут о дамах. Мужчины пишущих дам ненавидят и любят что попош­лее. Про красивую жизнь пишут исключительно завистники, которые никогда ее не знали. Читатели начинают читать, когда писатели пере­стают писать, ибо смерть, как известно – лучшая реклама. Незыблемые и нерушимые законы индустрии душ. Ну а вы, простите меня...

Алексея Михайловича, несмотря на то, что он был согласен с большинством льющихся из редактора избитых афоризмов, во время этого монолога охватила беспричинная внутренняя злоба. Он вцепился ногтями в мягкую обивку кресла, будто в редакторское горло.

– Что я? – спросил он, стараясь сохранять равнодушное вы­ражение лица, но оно, как и его дверь давеча, словно обладающее соб­ственной отдельной жизнью, абсолютно ему не подчинялось.

– Вы... Вы, Алексей Михалыч, я даже не знаю... не вписывае­тесь, что ли. Слишком мрачны-с. В себе-с. Скажем так: вы недостаточно читабельны для нас, хотя бы потому, что… еще живы, – тут Василий Вениаминович свойски ухмыльнулся, но, напоровшись вместо ответной улыбки на недобрый колючий взгляд, поспешил оправдаться:

– Конечно же, это была шутка.

– Ну положим, жизнь – это преходящее, – парировал Алек­сей Михайлович, впрочем, смягчаясь. – Каждый отбывает свой срок в этой тюрьме.

Незаметно для себя он начал играть, состязаться с противником его же оружием – заезженными афоризмами.

– Опять, дорогой мой, сгущаете краски. Об том я вам и тол­кую. А почему, собственно, вы не решились упаковать свое творение в солидную твердую книгу? При вашем-то статусе...

– На сей раз не хотелось прятаться за толстой коркой. Порою через журнал можно сыскать новых адептов.

– Понимаю. Стало быть, ностальгический эксперимент, вос­крешение мумии молодости... А тут – я, Паров. Забавно... Полноте дуться, прошу вас, – редактор прищурился, как кот перед прыжком. – И все же, о сюжете. Не хочу углубляться в детали, – он внимательно взглянул на него, – но интересно было бы узнать, это у вас что-то лич­ное?

– Что это?

Вновь назревал поединок. В комнате запахло порохом, предве­щающим скорый взрыв. Их пространство на двоих раскалялось, подог­реваемое неуместными выпадами Василия Вениаминовича – по крайней мере, так виделось Алексею Михайловичу, постреливающего все более гневными клубами сигарного дыма. Разумеется, внутри он сознавал, что нелепо злиться и обижаться, точно ребенок, только на то, что в исто­рию, сочиненную тобой, не поверили, но здесь было важно иное – как это сделали. Одновременно он ощутил разрастающееся давление в груди. Сердце его, как механизм в целом, функционировало неплохо, но временами было подвержено непонятным, даже для сердцеведов в бе­лых халатах, коротким приступам острой боли, сопровождающимся удушьем. С годами приступы, заменяя былое изобилие гостей, предпо­читающих ныне столоваться в здоровых семьях, посещали его все чаще и настойчивей, а один из недавних едва не унес в вечную люльку.

“Более никаких сигар и редакторов”, – твердо решил Алексей Михайлович, затушив сигару в массивной пепельнице, и незаметно про­глотил спасительную пилюлю, к счастью захваченную с собой. Он на­мерен был покинуть редакцию сколь можно скорее.

– Насколько я понял, – выдержав паузу, плотоядно разъяснил редактор, будто и не замечая проступившей бледности на лице собе­седника, – ваш герой не может пережить смерти... любопытное слово­сочетание, вы не находите?.. смерти любимой жены и начинает мед­ленно сходить с ума. Здесь чувствуется...

– Нет. Моя жена жива и... здорова.

Последнее произнесено было громче, чем хотелось, и Василий Вениаминович догадался, что зашел слишком далеко. Он теперь и сам был не рад, что затеял столь невозможный разговор.

– Простите нижайше за идиотское предположение. Упаси Гос­поди! Всяческого здоровья вашей супруге! Я лишь хотел объяснить вам причины, а добился, похоже, вашего гнева.

– Вы весьма проницательны.

В этот момент к ним неслышно вкатилась телефонная дама с большою папкой и маской услужливости на лице.

– Василий Вениаминыч, вы просили, как только я закончу... – тихо-тихо, но с вышколенной быстротою, зашелестела она словами.

– После, – резко оборвал ее редактор, и она, нисколько не обидевшись, ретировалась, также внезапно, как и появилась, оставив им стойкий сладковатый аромат духов.

Меж тем Скворцовское сердце убегало от владельца все стреми­тельнее, колотилось громче, громче... Он понимал, что как раз сейчас тот момент, когда надо красиво развернуться и исчезнуть из этой ги­гантской консервной банки. Но что-то неодолимое, возможно банальное авторское тщеславие, заставляло его слушать.

– Простите еще раз. Но поймите, в смутное время народу необ­ходим свет, эрзац счастья, если хотите. А писателям, подобным вам, я дал собственное определение – тоскун. Это, знаете ли, те, кто вечно тоскуют, – Василий Вениаминович трубно загоготал, радуясь своей не­хитрой шутке. – А зачем? Публика сейчас не терпит черноты. Заметьте, – редактор скользко улыбнулся, – я сказал: не чернухи, а черноты. Хотя... если вспомнить середину... – он противненько сморщил мла­денческий лоб, или опять так всего-навсего мерещилось в это горькое на вкус утро, – ну там, где начинаются всеразличные кошмарные сны вашего героя...

Алексей Михайлович вырвался из плена кресла и валко побрел к окну, мучаясь жаждой воздуха. Преодолев нескончаемые метры давя­щей пустоты и, наконец, достигнув окна – подоконник коего был весь уставлен какими-то нелепыми восточными божками да кальянами, – он хотел было распахнуть его, но остановился, не желая, чтобы этот изверг за его спиной увидел его больным и беспомощным. Он развернулся, прилип к подоконнику и так застыл, словно заново учась дышать. Сердце уже кололо и будто коре­жило изнутри, а слова, тоже ломкие, долетали сквозь мутную пелену, с трудом донося смысл.

– Это даже не достоевщина, а прямо-таки ад Данте. Что за эн­тропия? Ну слепой художник в восьмой главе – еще куда ни шло, даже ваш топящийся в проруби пьянчужка, да Бог с ним, но эта нелепая кошка, что пожирает окруживших ее, как ей чудится, крыс, а потом по­нимает, что то были ее собственные котята...

“Это ничего, – успокаивал голос в голове. – Это все бред пустослова. Для меня он не существует”.

Однако другой голос был неумолимо существенен.

– Покорнейше извините меня, Алексей Михалыч, – Василий Вениаминович по детски выпятил розовые губы, – но сие настолько гнусный, антилогический, а главное, антибиологический образ... И мне положительно не верится, что вы, писавший в молодости... а я вас почи­тывал... – он лукаво потряс жирненьким пальчиком, – такие милые светлые вещички...

Алексей Михайлович понял, что ненавидит сидящего пред ним человека – искренне, невыносимо, и что разговор может закончить только он сам, причем раз и навсегда. Он повернулся к окну и посмот­рел на свой, слегка запорошенный сверкающим, уже солнечным снегом, автомобиль, готовый в любую минуту унести его восвояси.

– А вы, – сказал он, мгновенно успокоившись, и тут же пре­кратилась боль в сердце, – вы, Всесилий Вениаминыч, поверите мне на слово, если я скажу, что вас...

Алексея Михайловича прервал телефонный аппарат – черный, сверкающе-граненый, он пронзительно огласил помещение.

– Минутку, – извинился редактор и снял трубку, – Ну кто там еще?.. Откуда?.. Хм. Соединяйте... Алло. Утро доброе... Почему же вряд ли?.. Что-что?.. – голос Василия Вениаминовича разительно изменился; он нехорошо засопел. – Да, он недавно выехал со срочным поруче­нием. “Руссобалт”, говорите? Номер?.. Говорите громче... Да, к сожале­нию все сходится. Адрес... Да, записываю... Так... Я знаю, где это. Хо­рошо. То есть, тьфу, прости Господи, что ж хорошего?! Я немедленно, немедленно выезжаю!

Трубка, неприятно лязгнув, упала на рычаг.

– Ведь твердил я ему постоянно: не гоняй, брат, ты так, не го­няй! Э-эх, да что теперь-то...

И вот уже редактор начал тяжко дышать, засуетился, лихора­дочно запихивая себя в громоздкий полушубок, напяливая что-то еще давяще тягостное – то ли убитого соболя, то ли шапку... как вдруг за­мер, будто только сейчас вспомнив, что он не один в своем кабинете, и пояснил равнодушной спине Скворцова:

– Я должен ехать. Произошла трагическая случайность. Раз­бился наш сотрудник... да что там сотрудник – мой будущий зять.

– Неудивительно, – констатировал Алексей Михайлович, по прежнему стоя лицом к окну.

– Что... что вы сказали?

– Не имеет значения. Вы собрались?

– Да. Но я все же не совсем понял...

– Прекрасно. Так вы не ответили на мой вопрос.

– Ох, не до того сейчас.

– И все же: вы поверите мне, если я скажу, что вас... как бы вам объяснить... – Алексей Михайлович улыбнулся оконному стеклу, в ко­тором отражалась прозрачная мебель и вместе с нею – тусклый, об­росший мехом призрак редактора, – что вас просто нет?

– Как это нет? – удивленно прозвучал голос Парова.

– Так. Просто нет на свете, как и вашего зятя без будущего. Я всецело отвергаю вас.

Алексей Михайлович удовлетворенно смотрел на искрящийся пух, танцующий за окном, и ждал ненужного ответа. Снежинки падали на стекло и медленно умирали, растопленные идущим изнутри теплом. Наконец он обернулся. В комнате никого не было. Лишь позолоченный портсигар одиноко лежал на ручке кресла и переливался, отражая зим­нее солнце, неестественными изумрудными огоньками.

Он вышел из кабинета и легонько притворил за собою податли­вую беззвучную дверь. Оглядел коридор, вспоминая с какой стороны пришел сюда. На столе в остром солнечном луче, пробившемся сквозь шторы, грелась жаба, разомлевшая белесым шаром в кофейном блюдце. Он спустился вниз, погладил старого доберман-пинчера, лениво разва­лившегося на подстилке при входе.

На улице было ясно и людно. Солнце как-то почти по летнему согревало, или так только представлялось прохожим, свыкшимся с обычной тут дряхлой неживой погодой. Но ни один из них не заметил, как распахнулась дверь дома с табличкою: “лит. журнал Невский про­спект”, и оттуда выскочил странный маленький мальчик, путаясь в не­соразмерном ему пальто. Вприпрыжку сбежал по ступеням, фалдами, точно королевской мантией, подметая снег. И, минуя карету “скорой помощи”, с веселым гиканьем взобрался на панцирь нетерпеливо по­фыркивающей густым паром черепахи – громадной, черной, скорее похожей на неуклюжего дракона.

И вот уже она уносила его прочь из царства полумертвых – в неведомое. Там – среди звездных цветов – его ожидал Солнечный трон. Маленький маг возвращался домой. И дышал золотым пламенем дракон – так по родному...

И в своей пустой спальне вдруг очнулась от глубокого сна Со­фья Андреевна Скворцова, растревоженная внезапным неясным еще чувством потери. Она поняла – что-то случилось, что-то пролетело мимо...