Голубая Бабочка

 

 

 

«Мама!». Её распирало от желания поведать матери главную тайну всей своей жизни: она умеет летать. И совсем не так, как это делают в сказках её любимые персонажи: на Ковре-Самолёте, на Летучем Корабле, на огнедышащих драконах или вовсе по старинке – в тяжёлой, неповоротливой ступе, с метлой-веслом.

Нет, она летала по-настоящему, мягко отталкиваясь от земли, широко раскинув руки и запрокинув голову к небу. В ладонях у неё всегда были зажаты маленькие карамельки в разноцветных блестящих фантиках. Этими конфетками были полны все до единого карманы её хлопчатобумажной, в голубой цветочек, ночной рубашки – она ведь летала только по ночам, а в это время суток люди обычно носят ночные рубашки. Мама не жалела для дочки сладкого, и Вера с удовольствием уплетала на завтрак, обед и полдник шоколадные пончики, сахарные оладьи, кремовые пирожные, домашнее печенье, но конфеты девочка потихоньку прятала. С наступлением ночи, до отказа набив ими карманы своего лёгкого одеяния, Вера осторожно отворяла тяжёлую створку старого скрипящего окна, легко выпархивая из комнаты – волшебная Голубая Бабочка, обретающая свободу. Она летала над сизым ночным городом, высматривая в его складках Тех, Кто Никогда Не Спит.

Днём они с мамой часто видели Их, когда шли на рынок за продуктами, или гулять, или в гости к бабушке. Они никогда не улыбались, недобро разглядывали Верину маму, плевали сквозь сжатые зубы и насвистывали под нос разные мелодии. Меньшие из Них нередко приставали к прохожим с заунывной песней: «Подайте, тётенька, дяденька, дай копеечку!» Чаще всего от Них отмахивались, потому что Они были плохо одеты и дурно пахли.

Как-то раз Вера спросила свою маму: «Мамочка, кто это?» Мама нахмурилась и грустно-грустно ответила (Вере даже показалось, что мама специально сделала свой голос таким приторно-печальным): «Это, Верочка, дети, которых бросили родители. Они несчастные и одинокие, но они плохие, потому что их воспитанием никто не занимается и они никому не нужны. Пойдём скорее». Вера расслышала только последние мамины слова: никому не нужны. С того момента она мысленно окрестила этих странных ребят Теми, Кто Никогда Не Спит, а спустя неделю поняла, что умеет летать. Просто поняла, и всё – она ведь была маленькой девочкой, и ей ещё не нужны были научные объяснения, поэтому для неё невозможное существовало точно так же, как снег зимой или мороженое летом…

Именно тогда она решила, что будет приносить Им конфеты. Ночью Голубая Бабочка становилась невидимой и могла незаметно спускаться с неба, проникая в складки сизого города, где скрывались от мира Те, Кто Никогда Не Спит. Она тихонько рассыпала рядом с Ними карамельки, а потом быстро взмывала в небо и уже оттуда слышала удивлённые возгласы и острый колючий смех. Вера в точности не знала, зачем Им конфеты, ведь одежда и «копеечка», о которой некоторые из Них так просили, были Им нужнее, но решила: «Всё-таки Они дети, такие же, как я, а все дети очень радуются конфетам. Значит, и Они будут радоваться».

И каждый Тот, Кто Никогда Не Спит, действительно изумлялся и радовался маленькому чуду, взволнованно и осторожно разворачивая карамельку в ярком блестящем фантике, но только тогда, когда других Таких же, как Он, не было рядом – в компании Те, Кто Никогда Не Спит, жестоко высмеивали таинственного дарителя конфет и ругали его на чём свет стоит. Голубая Бабочка, к счастью, об этом не знала, иначе могла сильно расстроиться и растерять всю свою пыльцу – а какая же бабочка обходится без пыльцы?..

Вспоминая свой первый неловкий, но захватывающий полёт над городом тёплой летней ночью, Вера тихонько засмеялась и, набрав в лёгкие побольше воздуху, что есть мочи закричала:

– Мама!

Мама заворочалась на кровати, закашлялась, шумно вздохнула и слабым голосом ответила:

– Что такое, доченька? Ты почему не спишь?

Вера, услышав, что мама наконец-то проснулась, широко заулыбалась, сидя на низенькой кровати и поджав под себя короткие ноги. Тайна жгла её сердце уже несколько месяцев, но ни с кем девочка не могла поделиться ей: боялась, что не поймут, засмеют, не поверят. Близилась зима, и летать по ночам, облачённой в лёгкую ночную рубашку, становилось всё холоднее, вероятность поскользнуться на мёрзлом ото сна подоконнике всё росла, а девочка так и не могла решиться показать кому-нибудь свой удивительный талант. Но однажды решение пришло в голову само собой, ясное, как июньское утро, смелое, как вспышка молнии в небе: мама! Конечно же, надо непременно рассказать маме! Уж она-то наверняка тоже умеет летать, только, как и Вера, боится рассказать об этом! Иначе откуда у Веры это чудесное умение?!

Заспанная мама прошлёпала босыми ногами в комнату Веры. Совсем ещё молодая, стройная, с растрёпанными каштановыми кудрями, недоумённой улыбкой и мелкими складочками от подушки на правой щеке, она показалась Вере ещё краше, чем обычно, и девочка с ходу выпалила:

– Мама, я летать умею, хочешь, покажу?!

И бросилась к распахнутому окну…

 

 

*   *   *

 

Чудес больше не было – никогда. Вера почти не помнила того дня, когда мама, не поверив её доверчивому признанию, испугалась, закричала, захлопнула окно с внезапной обидой. Помнила только то, как спустя несколько дней, ночью, подошла к окну, медленно и осторожно открыла его, вслушиваясь в каждый шорох – только бы мама не проснулась! – и, вдохнув пряный запах первых сорванных осенью листьев, поняла вдруг, так же неожиданно и просто, как в день её первого полёта: до конца жизни она будет бояться высоты…

Не было больше Тех, Кто Никогда Не Спит, не стало и Голубой Бабочки, а осталась Вера – миловидная молодая девушка, любящая горький кофе и шоколад, поэзию и самодеятельность, весну и колотые топором дрова. Пять месяцев оставалось до получения диплома, а Юрка уже мечтал о том, как они будут обживаться на новом месте, куда его, будущего офицера, должны были отправить по распределению от института.

Познакомились они случайно, в осеннем парке. Не было в этом мальчике ничего особенного: ни броской внешности и дара красноречия, ни выдающегося таланта или необычного увлечения, которое отличало бы Юрку от других таких же самонадеянных юнцов, набивавшихся Вере в женихи, но именно его Вера теперь встречала каждое воскресенье на пороге её с мамой дома, мелко-мелко и быстро целуя долгожданные глаза, лоб и брови.

Ежедневный подъём в шесть утра, построение, наряды, ЧК и «компасы», строевая подготовка и инспектирование – его жизненный распорядок был совсем иным, и не было в нём места самобытности, философии, красоте: военное дело всех стригло под одну гребёнку. Времени на длительные ухаживания тоже не было: наверное, поэтому Вера быстро сдалась в плен этому сероглазому курсанту. Мягкий и ласковый, нелепый своим узким кругозором и незнанием того, что было Вере интересно и близко, но интуитивно чувствующий, что сказать, как себя повести, чем завлечь, он не был назойлив, но не был и робок, и Вера, вооружённая до зубов романами, стихами и философскими трактатами, терялась перед его непосредственностью и прямолинейным восприятием жизни, не замутнённым мудрыми книгами.

Они решили уехать вместе; выбор дался Вере непросто, но она не жалела об этом. Не любовь звала её за собой, не равнодушие, даже не отчаяние, что она останется одна – что-то более важное копошилось на изнанке Вериной души, то, чего она сама до конца не понимала. Ей хотелось изменить мир вокруг себя: оторваться с кровью и болью от родного сизого города, перевернуть всё вокруг, всё бросить и переворошить в душе настроения и чувства. Ей казалось, что, отказавшись от привычного, приняв нелёгкую судьбу вдали от дома, родных и друзей, она снова станет живой, вспомнит, как это – любить в полную силу, страдать и скучать всем сердцем, бороться и добиваться всего самой. И Вера с трепетом и волнением ждала скорого расставания (или разрыва?) с сизым городом.

В тот день тихо падал снег; до воскресенья – а значит, до Юркиного выходного – оставались пятница и суббота. Вера торопливо шла по заметённой улице, пряча нос в вязаный оранжевый шарф, и с ласковой растерянностью думала о том, что мама ей много дороже Юрки, но выбирает она почему-то его.

Вдруг к ней подскочил долговязый худой парень в серой куртке и мятых чёрных джинсах. Вера испуганно отскочила, но парень обезоруживающе улыбался, неловко теребя длинный вязаный шарф со спутанной огненной бахромой по краям (почти как Верин, только длиннее раза в два), в четыре петли обмотанный вокруг его шеи и затянутый у левого плеча узлом. Красивый прямой нос, впалые щёки, синь под огромными глазами, едва наметившиеся морщины на лбу – но очень красивый, мягкий, доверчивый подбородок.

Вера недоумённо взглянула на парня, когда он, прищурившись, спросил:

– Девушка, не покажете мне, где у вас тут вокзал?

– Вокзал?

Вера передёрнула плечами: до вокзала было неблизко, но парень вдруг быстро-быстро затараторил:

– Я вообще-то здешний, просто давным-давно уехал, а теперь вот вернулся и совсем ничего не знаю о родном городе. Я Театралку закончил в Екатеринбурге, на Вайнера – это улица такая, – смущённо хмыкнув, добавил незнакомец. – По пластической выразительности, вот.

Он вдруг прогнулся назад, порывисто и страстно взмахнул руками, тряхнул взлохмаченными медными волосами, а потом молниеносно скрутился в шар и замер на асфальте. Вера испугалась – столько боли и отчаяния было в этих неожиданных движениях; но вот парень выпрямился, запрокинул голову назад и беззвучно засмеялся, плавно вращая кистями рук над головой – будто выпускал на волю птиц.

Наконец он замер, пытливо глядя на Веру.

– Меня, кстати, Талик зовут.

Вера не удержалась, хихикнула. Парень смутился и, слегка покраснев, сказал: – Не веришь мне, да?

– На то я и Вера, чтобы верить, – улыбнулась девушка…

Они поехали в большой городской парк, и Талик, увидев издалека заснеженный полупустой каток, бодро предложил Вере прокатиться.

– А ты умеешь? – недоверчиво прищурилась она.

– А то как же! – задорно ответил Талик. – Настоящий актёр умеет всё!

Разгоняясь на льду, они вспарывали лезвиями рыхлый стылый снег, а солнце весело блестело на ясном высоком небе, отражаясь в Таликовых озорных светлых глазах. Вера никак не могла разобрать, какого они цвета: не то серые, не то золотисто-зелёные, не то жёлтые – оттенок их молниеносно менялся, стоило Талику слегка дёрнуть головой.

Восторженные, уставшие, опьянённые прозрачным холодным воздухом, Вера и Талик забежали в первую попавшуюся им на пути кофейню. Шумно и неуклюже отряхнув одежду от снега, они плюхнулись на мягкий серо-голубой диванчик и заказали подошедшей официантке, совсем ещё юной девчонке с веснушками во все щёки и нос, два глинтвейна и чайник крепкого чёрного чая с лимоном и мёдом. Официантка энергично кивнула и убежала.

– Расскажи о себе, – робко попросила Талика Вера.

Он улыбнулся и мечтательно закрыл глаза.

Так они и сидели молча, пока веснушчатая официантка не принесла им тяжёлый поднос с горячими напитками. Талик открыл глаза, взглянул на девчонку и, расплывшись в улыбке, протянул ей на ладони маленькую конфетку в блестящей зелёной обёртке. Официантка смутилась, но покорно приняла подарок, пробормотав «спасибо» и безнадёжно пытаясь скрыть жаркий румянец удовольствия на круглых, ещё совсем детских, щёчках.

Талик добродушно кивнул и обернулся к Вере. Она изумлённо смотрела на него, словно увидев перед собой дракона или самого настоящего Кощея.

– Дай и мне тоже такую конфету, – наконец произнесла она.

Талик согласно подмигнул, покопался в карманах, извлёк, наконец, из нагрудного мятый голубой фантик и с сожалением развёл руками. Вера торопливо выхватила фантик и долго разглядывала его; Талик молча наблюдал за ней, не произнося ни слова.

Наконец Вера подняла глаза на собеседника и осторожно, пробуя каждое слово на вкус, сказала:

– Голубая Бабочка…

 

 

*   *   *

 

Юрка влетел в квартиру, сбив Веру с ног и залив водой её платье: летний дождь насквозь промочил одежду, волосы и лицо счастливого выпускника-лейтенанта. Он обнял Веру, закружил с ней по коридору, оставляя на паркете мокрые разводы, и запел:

– Как этот мир прекрасен! Не задувайте свечи… Будь вечным этот вечер, и я да буду вечен!

Вера в который раз ощутила липкий страх, появлявшийся теперь всякий раз, когда она видела Юркины ласковые глаза. Её влюблённость в него, спокойствие, решимость быть с ним, уверенность в своих поступках – всё разбилось в один миг, когда она впервые увидела в руках у Талика маленькую карамельку в цветном блестящем фантике. Он так и не рассказал, откуда достаёт конфеты из Вериного детства – такие теперь нигде не продавали, но Талик раздаривал их горстями детям и официанткам, бросал с мостов в реки сизого города, рассыпал, словно звёзды, на колени Веры, когда ребята, забыв обо всём, болтали друг с другом в какой-нибудь уютной кафешке или смотрели в кинотеатре никому не известные артхаусные фильмы.

Вера не знала о Талике ничего. На её любопытные расспросы он отшучивался тем, что актёр до конца дней своих останется актёром, а это – целый мир, не требующий уточнений. Где он жил, где работал и пропадал целыми неделями, оставалось загадкой, но когда он неожиданно подскакивал к Вере на улице, в любую погоду обмотавшись, словно в первый день их встречи, бесконечным шерстяным шарфом с огненной бахромой по краям, Вера замирала от счастья, вслушиваясь в то, как оно, клокоча в груди, плещет из её глаз и смеющегося рта.

Она ощущала себя по-настоящему живой, а Юрка думал, что причина её радости и неизменно приподнятого настроения – в нём. Вера не стремилась его разочаровывать. Нет, ей не стал безразличен недавний сероглазый курсант, увозивший её невесть куда, и рядом с ним она по-прежнему чувствовала себя легко и непринуждённо, ждала его воскресных приездов и нежно целовала в высокий чистый лоб и смешные короткие брови. Но Талик разбил её мир на тысячи осколков, и она уже не думала ни об отъезде, ни о дипломе, ни о себе. Мысли и проблемы, сомнения и решения, наполнявшие её жизнь до появления в ней Талика, перестали для неё существовать.

Она словно очнулась ото сна, когда однажды Талик неожиданно взял её за руку и, спокойно глядя в её удивлённые глаза, спросил:

– Ты останешься со мной?

Вмиг вспомнилось всё: и влюблённость в Юрку, и решительный отъезд из сизого города в далёкие, таинственные для неё края, и безмерно волновавшаяся за дочку мама. Тогда Вера отчётливо поняла, что никуда не поедет – просто не сможет оставить Талика, жить без него не сможет.

И, мягко отстраняя насквозь промокшего Юрку, Вера отвернулась, неловко бросив на ходу: «Пойдём на кухню, поговорим».

Юра ничего не ответил, только молча смотрел на Веру широко открытыми серыми глазами. На лице его отразилось изумление, губы всё так же нелепо улыбались, а пальцы перебирали по столу. «Какие у него мозолистые грубые руки! – с неожиданной нежностью подумала Вера. – А лицо совсем юное, мальчишеское…»

Вдруг краска мигом схлынула с Юркиного лица, и его черты расползлись, словно растаявший под солнцем ком снега. Вера вздрогнула: так страшна была мгновенная перемена, произошедшая с Юркой. Только теперь девушка поняла, как сильно менялся он рядом с ней: свет ушёл из посеревших удивлённых глаз, уголки губ разочарованно упали, брови разъехались к вискам, придав лицу глуповатое выражение.

– Ты… не поедешь? – на одном дыхании прошептал Юрка и внезапно засмеялся: заливисто, взахлёб, взмахивая руками и хватая ртом воздух. «Пластическая выразительность», – подумала Вера.

– Нет, – сказала она вслух. – Юра, прости меня.

Но его уже не было с ней: в один миг порвав с Верой, он перестал быть самим собой, и кровью сочился его отчаянный громкий смех. Проходили минуты, а он за эти минуты кромсал и отсекал от себя целую жизнь, заключавшуюся в Вере; обида хлестала у него из глаз, но он не был ни отчаянным романтиком, ни безнадёжно влюблённым поэтом, ни рыцарем. Не было ничего особенного в этом невысоком худеньком юноше: ни броской внешности и дара красноречия, ни выдающегося таланта или необычного увлечения – ничего, что помешало бы ему пережить потерю любимой – нет, ни Музы, ни Дамы Сердца – просто девушки, каких много. И Юрка справился. Его лицо вновь неуловимо изменилось, и он стал похож на любого другого человека из толпы – пройдёшь мимо такого и не заметишь. И тогда Вере стало страшно.

Я не совершаю ошибку, но я совершаю непоправимое. Открыв сердце человеку, поверив ему, приняв его, я отрекаюсь от него. Любя его, я продаю его за тридцать сребреников; встретив его, я расстаюсь с ним. Во имя малости – единственного чуда, которое случилось в моей жизни с тех пор, как Голубая Бабочка умерла.

 

 

*   *   *

 

Талик возник неожиданно, весёлый, растрёпанный, и сгрёб Веру в охапку, пускаясь с ней в пляс. Она растерянно улыбалась, поддаваясь объятиям и танцу, а Талик, не переставая, голосил:

– Я нашёл её! Нашёл её!

– Кого, Талик? – ласково спросила Вера, пытаясь остановить разбушевавшегося актёра.

Он замер, поддавшись её напору, и расслабился в её руках, мечтательно глядя куда-то вдаль:

– Голубую Бабочку…

Вера замерла.

– Кого? Кого ты нашёл? Талик, кого ты нашёл? – в отчаянии переспрашивала она, пытаясь поймать его блуждающий счастливый взгляд.

Парень вновь закружился в танце, увлекая Веру за собой, но она вырвалась и упрямо повторила:

– Кого ты нашёл, Талик?

Вместо ответа Талик вывернул все имеющиеся у него карманы, и из них разноцветным дождём посыпались маленькие карамельки. Они падали на асфальт, отскакивая от него, словно звонкие капли дождя – от иссушённой зноем земли, и Талик неловко топтал их, танцуя и размахивая руками.

– Я нашёл её, Верка! Ту девочку, что подарила мне эти карамельки! Её зовут Голубая Бабочка, и – ты не поверишь мне! – она умеет летать!

Вера остолбенела, но неуместно было её зыбкое непонимание рядом с бьющим через край восторгом Талика. Она попыталась остановить его, но он уворачивался, бесконечно повторяя, как заведённый, заветное для Веры имя.

– Но, Талик… Это ведь я… Это я Голубая Бабочка… Я рассыпала ночами конфеты Тем, Кто Никогда Не Спит, это я, я…

– Ты умеешь летать? – звонко выкрикнул Талик.

– Нет, но…

– Ну вот! А она умеет! Верка, я искал её всю жизнь, ни минуты не забывал! Готов был вновь стать помоечным крысёнком, только бы она прилетела ко мне и рассыпала вокруг меня карамельки… А кто такие Те, Кто Никогда Не Спит?

Вера не отвечала, безвольно опустив ставшую тяжёлой голову и расслабив руки, и Талик в последний раз, перед тем, как уйти, обнял девушку и закружил с ней в танце счастья: красивый, молодой, бесшабашный актёр – один из Тех, Кто Никогда Не Спит.

…А потом был дождь, и перрон, и, кажется, Юрка, которого она увидела в толпе, но так и не решилась подойти: не потому что было неловко, стыдно, страшно, а потому что он уже забыл её, отрезал ту часть сердца, где была она, Вера – просто любимая, не умеющая летать, Вера. Она так и убежала, не обернувшись, не проводив поезда – растерянная Голубая Бабочка.

Возвратившись домой, она подошла к окну и осторожно распахнула запылённые, глухо скрипящие створки в потрескавшейся белой краске. Легко забравшись на подоконник, Вера выпрямилась во весь рост, крепко держась руками за оконную раму. Стремительно темнело. Близился час, в который она маленькой девочкой открывала окно, неуклюжая в отяжелевшей от конфет пижаме, и улетала туда, где прятались в складках сизого города Те, Кто Никогда Не Спит.

Хрипло заворчал ключ в замочной скважине, и Вера, радостно вздрогнув, чуть слышно прошептала: «Мама! Хочешь, я, наконец, покажу тебе, как умею летать?..»