Архив публикаций за декабрь 2013

В эти серые пасмурные дни хотя бы на экране хочется видеть что-то яркое. И для многих ценителей киноискусства верным спасением от серости и тусклого настроения стали фильмы балканского режиссёра, уже чьё одно имя звучит весело – Кустурица. Его бесшабашные фильмы настолько насыщены эмоциями, что выдержать тот шумный балаган, который творится в его картинах, может даже и не каждый. Но то, что он мастер, безусловно, большой, понимает любой, кто познакомился с его фильмами.

Но вот что-то в последнее время ажиотаж вокруг его имени слегка утих. Заговорили даже о том, что в своих последних фильмах Кустрица стал выдыхаться. Правда, так думают далеко не все. Кое-кто новые его фильмы называет чуть ли не вершиной всей его творческой биографии. В общем, ситуация любопытная. Поговорить о культовом режиссёре, попытаться понять, действительно ли он переживает творческий кризис, мы решили с арт-директором кинотеатра «Маски» Яном Юсимом – человеком, который представлял показы всех фильмов Кустурицы, проходившие в Одессе, ну и, конечно же, хорошо знакомым с творчеством балканского режиссёра...

...Итак. Работа. Дом, где чтение. Работа, где унижение. Ещё сон, еда. И его игры с самим собой. Его тихие игры по ночам под одеялом.

Он считал, что в жизни его ничего уже нет – нет ничего стоящего! Только боль и страх. Страх перед всем и боль ото всего.

– он переживал –

Он не любил уже свою мать, которая так сильно о нём заботилась; он не любил уже свой дом, считая его своей тюрьмой; он не любил своё тело, считая его слабым. Он не любил себя. И он стал не любить весь мир. Да, мир перестал нравиться ему, и он всё чаще начинал задумываться о мести, грезил о ней, мечтал. Хотел отомстить этому миру. У него не было надежды – он не верил в другой мир, у него был только этот. Он хотел взбунтоваться. Он хотел ещё и мести людям, которые были так недобры к нему. Он даже выстраивал планы мести – бригадиру Джону Иванычу, и самому жестокому рабочему – Вильямычу, и парням из другого цеха (в который их всё же отвели на следующий день, и где они работали теперь), ди-джею Майки, его приятелю Юрцу. Это была страшная месть, кровавая и жестокая, он представлял себя то убийцей со стальным молотком – вламывающимся в квартиру, то воином с мечом – протыкающим противника. В общем, смерть была жуткой и скорой, а иногда и мучительной – его мучили, и он тоже захотел мучить.

Для него теперь стало обычным просыпаться и спрашивать себя – зачем же он проснулся? Просыпаться в мрачнейшем настроении – ещё один день, который нужно перетерпеть. Его обычная жизнерадостность ушла; размышляя, он стал понимать, что такая – не устраивающая его – жизнь ждёт его и дальше. Он захотел умереть. Он не видел ничего для себя в этой жизни, не мог ничего добиться, так как понял, что слаб. Это было самое трудное его озарение. Он понял, что он слабак и трус. Он заключил для себя, что быть таким тяжело, но знать, что ты такой и жить с этим – ещё тяжелее. Он так бы хотел исправить себя, понимая, что он не сделан до конца, но не знал, как. Поэтому тонул в яростной ненависти к людям, так плохо поступающим с ним. Он ненавидел людей. Людей, которые захватывают места в троллейбусе, когда он усталый едет с работы; когда он стоял над ними, сидящими, держась за поручень, то ему хотелось бить их кулаками по голове. Его раздражали старики, которые вечно путались под ногами, его раздражали девушки, которые не обращали на него внимания (и ему было невдомёк, что сам он ничего не сделал, чтобы это внимание привлечь), его раздражали все, весь свет. Он всё думал, как бы ему отомстить этому миру, но понимал, что у него недостаточно сил для этого...

Как пуля, попавшая в стеклянный куб, застревает с тревожным хрустом в его середине, так застряла в воздухе стрекоза, увидев Поэта на лужайке. Тот лежал в траве, пахнувшей душисто, и сверкал, как осколок зеркала.

– Отчего он так ярко сверкает? – не переставала удивляться стрекоза.

А Поэт в это время писал стихи:

Лето. Небо. Стрекоза.

Эти синие глаза…

И стрекозе, привыкшей общаться с бабочками и жуками, было невдомёк, что её полёты, полные самых неожиданных виражей, рождают в людях вдохновение.

Не так давно говоря об очаровательной Лии Ахеджаковой, мы назвали её взрослым ребёнком. Так вот, сегодняшний наш герой, замечательный актёр Юрий Богатырёв, может быть назван «ребёнком в квадрате», и это при его гигантском росте и действительно богатырском сложении. Актёрскую судьбу Юрия Богатырёва определило почти комическое несоответствие тела гиганта и души ребёнка. Его характер был не то что лишён всякой жёсткости и брутальности. В нём было даже очень много женственности, которая, собственно, и проявилась в выборе первой профессии. Вначале он поступил на ткацкое отделение художественного промышленного училища. Вот эта его детскость, а с другой стороны женственность, да ещё и сочетание с большим ростом и массивной фигурой во многом определяла характер предлагаемых ему ролей. Очень часто это большие недотёпы, которых могут легко обидеть...

...Марии не надо было изображать величественную царицу. Быть таковой ей велела сама порода. Плавная плавающая походка, блещущий золотом дивный кокошник, платье с искрами бриллиантов, играющие алмазами пряжки туфель, мраморно белая шея, само лицо с повелительными глазами – всё в ней было неотразимым, изящным и грациозным. Скрывавшийся под складками пышного платья живот она несла, как восточный сосуд, всем своим видом давая понять, что это и есть её главная драгоценность.

Прошло то время, когда приходилось остерегаться не только мужа, но и всех его родственников, включая царевича Фёдора и его супругу Ирину, а также всех приближённых царя, таких любезно-приветливых внешне, и таких затаившихся изнутри. Каждый из них жаждал власти, которая тем скорее к ним приближалась, чем беспомощнее и хилее становился Иоанн.

Преобразилась Мария. Куда б она ни пошла, её всюду сопровождали усердные слуги, открывая перед ней как дворцовые двери, так и дверцы в лаковую карету, перед которой стояла шестёрка белых с яблоками коней.

Раньше редко куда она выходила. Теперь её день начинался с обхода кремлёвских палат, мастерских, погребов, чуланов и служб. Делала строгие замечания поварам. Придиралась к барышням-белошвейкам. И вообще сама не заметила, как оказалась на той высоте дворцового положения, когда с ней стала считаться вся кремлёвская знать, военные выпучивали перед ней грудь и глаза, боярские жёны делали реверанс. Все её желания стали немедленно исполнимы. До ненужного много было роскошной одежды, золота, украшений, улыбок дворцовых людей, сногсшибательных гардеробов. Но это до той лишь поры, пока остаётся она царицей. А после? Что будет после того, как скончается царь?..

После очередной неудачной попытки сдать экзамен я ехал на станцию «Воробьёвы горы». Это было идеальное место для прогулки в одиночестве, для свидания, просто для отдыха, душевного и физического. И я отдыхал, наблюдая за разными людьми. Это было и остаётся моим любимым занятием. В тот самый осенний солнечный день я впервые увидел её. Сначала я не обратил на неё особого внимания. Здесь было много других девушек, которые пришли с друзьями, со своими половинками, были и одиночки. Я стал присматриваться к ней. Когда прошло четыре часа, а она продолжала стоять у берега. За это время она почитала книгу, смотрела на реку, с кем-то переговорила по телефону, но не уходила, хотя все остальные уже ушли, и на их места пришли другие люди. Спустя ещё полчаса она всё-таки отошла и села на скамейку. Я сидел неподалёку от неё на траве, подложив сумку. Уже наступал вечер, и было достаточно холодно. Она сильнее укуталась в своё синее пальто, а длинные тёмные волосы трепал вечерний ветер. Только тогда я увидел, насколько она хороша собой. Такая загадочная, романтичная. Прошло много лет, но я до сих пор не могу понять, почему мне даже не пришло в голову познакомиться с ней в тот день. И вот даже я замёрз и решил было отправиться домой. Но только я шевельнулся, как девушка вскочила с места и стала смотреть в сторону метро. Оттуда шёл парень, почти бежал. Так вот кого она столько ждала! Она показалась мне ещё прекрасней. Честно говоря, я ожидал обвинений, хоть незначительных, ведь опоздать на почти пять часов... Я не видел выражения её лица. Парень подошёл и встал перед ней, так что я мог видеть её, а не его лицо. Она улыбалась...

Новый выпуск «Стоп-кадра» мы начинаем из кинотеатра «Маски», вот из этой гущи событий, а всё потому, что сегодня здесь показываются фильмы живого классика европейского кино, голландского режиссёра Йоса Стеллинга, создателя картин, вошедших в сотню лучших фильмов двадцатого века. И это ещё не всё. Сам голландский режиссёр Йос Стеллинг сегодня в Одессе и присутствует здесь, на показе собственных фильмов. Конечно, пройти мимо такого события и не взять интервью у культового режиссёра мы просто не могли.

– Вы любите подчёркивать, что у нас, у славян, меньше прагматизма, чем у европейцев. Как вам кажется со стороны, учитывая, что вы уже не первый раз на Украине – этот дух, он сохраняется, или мы всё больше становимся похожи на западных европейцев?

– Безусловно, теряете! Достаточно приехать в Москву. Когда я приезжал туда в первые разы в восьмидесятых годах, и когда я приезжаю сейчас – люди в Москве вообще потеряли то, что было присуще им раньше. Поскольку всё сейчас диктуют деньги, то естественно, они становятся всё боле и более прагматичными. Вы всегда хотите что-то получить. Но когда вы получаете это, на этом не заканчивается, потому что вы хотите получить что-то дальнее. Поэтому лучше всего то, что вы хотите, держать подальше или не обладать этим. Допустим, не покупать новую машину, потому что захочется следующую. А вот смотреть на неё и держать её в качестве мечты. Это всё равно, как вы влюбляетесь в женщину, и она идеальный образ для вас, но как только вы начинаете приближаться к ней поближе, что-то теряется; когда вы вступаете в брак, теряется что-то ещё. Поэтому, чтобы сохранить этот прекрасный образ, лучше держать её подальше. Когда моя дочка влюбляется в кого-то, кто мне не нравится, я ей сразу же говорю: ты должна поехать с ним на каникулы на две недели, и всё будет решено. И всё заканчивается...

...Он мчался по пустому шоссе прочь от холодного города, от пустого дома, от чужой ему женщины. Прочь! Куда глаза глядят. Только подальше от всего опостылевшего и надоевшего до оскомины, до спазмов желудка, до судорог в ногах.

Взгляд случайно зацепил стрелку спидометра. Сто сорок. Ёлки, так и до беды недолго. Тем более что дорога влажная, утром была лёгкая изморозь, а он даже резину не удосужился поменять. Так, спокойно. Сбрасываем скорость до восьмидесяти. Хорошо ещё, что здесь всегда малолюдно, а сегодня и вовсе пусто. Спят, что ли, люди? Или празднуют День единения. Сами единяются в компании, чтобы весело провести время. Мужчины единяются с любимыми женщинами. Дети – с родителями. Алёна наверняка поскакала единяться со своим хахалем. Только ему не с кем единиться. Похоже, что пустоцвет – это он сам. Человек, проживший всю жизнь на краю чужого гнезда, вернее, проживший вовсе без гнезда. Спидометр опять скакнул далеко за сто. Ладно, хватит себя травить уже. Ничего, слава богу, руки-ноги ещё целы, голова на месте. Ничего, ещё не вечер. Только надо успокоиться и подумать обо всём трезво, без эмоций. Из любой ситуации всегда есть хоть один да выход...

Дрожит листок бумажного объявления. Подхожу и читаю его:

«Улица сама за себя говорит своим существом: поют входные и выходные двери, переговариваются прохожие, брешут собаки, каркают вороны, изредка хрупает шипами по асфальту чья-то зимняя резина. Моё одиночество пугает меня. А вдруг это мои последние размышлизмы? А вдруг мой язык больше никогда не развяжется, не родится сказка, не выскочит шутка? На стенах от фар появляются тени деревьев, освещаются лики икон, золотистые корешки книг, полки с бутылками, с самолётами, с пароходами, с домиками из деревни. Теперь эти тени больше, чем вся моя жизнь. Красивые. Тени-то, говорю, какие? Ах… и ничего этого никогда больше не будет, не повторится. Ах, как жалко, ей-богу! И как же всё-таки ненасытен человек! Казалось бы… а впрочем, зачем я это всё говорю? Кому? Ведь вокруг никого нет. Некому… в этом же всё и дело.

В случае, если ты, прохожий(ая) когда-нибудь обратишь своё внимание на это объявление, то примите к сведенью: мой мир заканчивается на краю вот этого листка! Передаю приветы и сообщения для родственников с этого света на тот. Телефон: 8 95161386527, звонить с 8.00 до 24.00, без выходны... Миллион Поцелуев».

Дрожат лепестки с поцелуевскими телефонами, дрожат и вот-вот оторвутся. Надо бы оторвать, думаю. Чем чёрт не шутит? Цифры номера выглядят как орущие лица свидетелей, некоторые, правда, смахивают и на лица немеющих присяжных заседателей, пока я отрываю один лепесток, начинает идти снег, чернильные цифры под пальцами совсем смазываются в чьи-то морды каракулей, и я просыпаюсь совсем. Где это я был ещё секунду назад, я уже и не вспомню. Все эти сны, все эти объявленья, вся эта бумага на улице, на столбах, всё это – такая безвыходная, но интересная материя, надо сказать!

Часто приходится наблюдать: случится с человеком несчастье, так он в бога уверует; или, если уже был верующим, глубже увязнет в религии. Был у меня знакомый мусульманин, умеренный такой мусульманин. Жена его родить не могла. Он стал более истовым в вере, намаз начал делать. Жена родила. Правда, не от его молитв – просто они к врачу сходили, он её от чего-то там вылечил. Но слишком поздно для мужа. Он уже увяз в трясине веры.

С Владимиром Рубцовым, автором «Мыслей о религиях…», когда-то случилось то же. Но из трясины, или, как он сам говорит, «волчьей ямы», он выбрался. Покорёженный, может. Со шрамом от веры былой, рубцом. Человеку со шрамом есть что рассказать.

Почитать стоит многим. Тем, кто в яму плавно соскальзывает, и тем, кто твёрдо стоит на ногах – для страховки. Тем же, кто на дне «волчьей ямы», голос разума уже не слышен. Во-первых, глубоко, во-вторых, соседство с волками не располагает к разуму.

Лет пять назад, читая Рубцова, чувствовал я раздражение: ислам скоро весь мир под себя подомнёт, не до православия сейчас. А сейчас думаю – наступление на разум несколькими армиями ведётся, воевать нужно на несколько фронтов. Иначе – новое средневековье. Впрочем, как пишет Умберто Эко, «средние века уже начались»...

Кино как таковое рождалось без всякого сценария. Самые первые фильмы делались даже без режиссёрского вмешательства, и жизнь снималась такая, какая она есть. А это значит, что в основе кинематографа лежит документальное кино. И сегодня мы поговорим как раз об этом направлении киноискусства, последние годы переживающем во всём мире настоящий бум. Документальные фильмы снимают, в общем, и у нас на Украине, хотя, кажется, уже общим местом стало, что украинское кино умерло. Но на самом деле, в год на Украине снимают около двадцати документальных фильмов. В общем-то это не так уж мало. Главная проблема в том, что их почти никто не видит, и кинотеатры, и телевидение их игнорируют. Если в России дела обстоят несколько лучше, то у нас документалистика оказалась в глубоком подполье. Но сегодня мы сделаем шаг вопреки этой тенденции и поговорим о молодом режиссёре документального кино Регине Марьяновской, первый фильм которой получил специальный приз на Леонском кинофестивале за рассказанную ей историю о 98-летней одесситке французского происхождения...

Стояла зима, и в школе едва началась третья четверть, когда Алька заболела. Причём в свои десять лет заболела совсем не детской болезнью. Неврит лицевого нерва – Алька с трудом сумела запомнить это угрожающее название лишь через несколько дней, уже лёжа в больнице.

– Не надо уколов, ну пожа-а-а-луйста… не на-а-а-до уко-о-о-лов, – ревела она накануне дома, некрасиво, кособоко разевая рот, а один глаз её совсем отказывался прищуриваться, и слёзы так и вытекали из него, широко распахнутого и словно бы незрячего.

Но Алька всё прекрасно видела – и как мать пыталась не показать ей свою тревогу, и как отец бегал каждые пятнадцать минут на кухню – покурить, а, возвращаясь, каждый раз словно бы заново вглядывался в лицо дочери – может, прошло?

Не проходило. На следующий день Алька уже получила направление и место в терапевтическом отделении городской детской больницы. Ей было тогда всё равно – она была занята своим страхом, маячившими впереди уколами, которых, как сказал ей отец, будет много. А потому, когда родители в приёмном отделении пытались спорить, что в их случае нужны вовсе не терапевты, а невропатологи, ей было всё равно. Она вяло и послушно переоделась в заботливо отглаженный матерью накануне фланелевый халатик и с удивлением увидела свои домашние тапочки, которые на белом линолеуме больничного пола казались какими-то чужими...

...Всё началось в далёком 1860 году, когда купец первой гильдии Конон Боткин снарядил и возглавил экспедицию для спасения золотоискателей в Бодайбо. Приехали как раз вовремя: людей в забое спасли, за что благодарные старатели преподнесли ему золотой самородок – огромный, килограмма на два кусок благородного металла, внешне походивший на морду медведя с открытой пастью. Слиток, бережно завёрнутый в грязную тряпку, преподнёс суровый мужик в медвежьем тулупе. На секунду замешкался и, опустив глаза, невнятно пробурчал:

– Наши бабы говорят, что золото – металл ценный, но уж больно коварный. Когда к новому владельцу переходит, то со всеми бедами прежних хозяев. Зло переходит. Мы в это не верим, да и вы в голову особо не берите. Ну а этот самородок чистый, из земли он. А Митяй – вы его последнего из забоя вытащили, еле живого – он золото и нашёл. После этого сразу к тебе, хозяин. Так что, ежели не боишься, мил человек, – бери, сам понимаешь: больше нам отблагодарить нечем.

Конон усмехнулся в усы и с поклоном взял подарок, положил за пазуху и уехал...

на рассказ А. Курганова «Мусульманка»

Каждое литературное сочинение имеет два содержания. Первое сдаётся в архив через десять или сто лет, второе вечно. (Человечество, конечно, не вечно, но сочинение будет жить – в абстрактной форме, умозрительной, пусть даже умозреть его будет некому; оно будет свершившимся событием, фактом, от коего не отвертеться, поскольку оно уже создано).

Рассказ Курганова воспринимается через призму русско-кавказского конфликта, и шире – славяно-восточных отношений: диалогов, дискуссий, объятий, обоюдных лести, мордобития, перестрелок, клеветы. Через пятьдесят – сто лет это будет волновать историков и отдельных эрудитов. Сейчас это волнует миллионов сто – сто пятьдесят, так что скажем вначале и об этом...