Архив публикаций за октябрь 2011

...Михаил Иванович вот уже два года как умер… Сердечный приступ, как мне рассказывали, застал его прямо в автобусе, по дороге в больницу. Мне было жалко этого худощавого человека с бледным от сердечной недостаточности лицом и пергаментной кожей. Тогда меня первый раз посетила мысль, что жизнь – это постоянная борьба с шумом, попытка человека к нему привыкнуть, воспринимать как должное, как часть мира и часть себя. На ум приходит простая аналогия. Почему дети так боятся грозы и разных громких звуков, а взрослые – нет? От самого рождения и до смерти человек живёт в шуме, который сам производит. А организм нашёл способ выжить – он перестает его слышать. Может, мы и умираем оттого, что рано или поздно организм изнашивается, устаёт от шума, не может ему больше сопротивляться. И не потому ли люди к старости начинают хуже слышать? Впрочем, вскоре я перестал размышлять на такие темы, влившись в бесконечный круговорот человеческого движения. Более того, если постоянно думать о шуме, начинаешь его слышать. И он соберётся избивать сознание десятками грохотов, сотнями шлепков, тысячами стуков, миллионами шорканий и скрежетов, миллиардами звонов и хлопков.

Но случилось кое-что, заставившее меня вернуться к своим рассуждениям. После смерти Михаила Ивановича в его квартиру заехали новые жители – молодая пара. С их приездом в нашем подъезде стало ещё громче. Парень играл в рок-группе и вечерами напролёт устраивал репетиции.

Наш подъезд не сильно отличается от других. В нём тоже жили сварливые и злые старухи, которые развлекались на склоне лет тем, что отравляли ядом сплетен ту часть дворовой жизни, которая была мирной. Мешала «добрым» людям спать «чертовская музыка». И когда бабушки собрались во дворе написать жалобу в администрацию, я вдруг понял, что, в отличие от них, совсем не слышу визг электрогитары или, скорее, не обращаю на него внимания. Так же, как не слышу вездесущего звука работающей дрели или шипящей у кого-то воды в ванной. Как-то вечером, прислушавшись к ощущениям, я смог почувствовать, что звук гитары сильно выделяется из других. Но прошла неделя, другая и я уже, как ни старался, не мог понять, чем же для меня этот звук отличался от остальных. Я даже не сразу мог выделить его из общего шума. Тут бы снова забросить свои странные мысли подальше, но жизнь снова подкинула пищу для размышлений...

Не секрет, что далеко не все люди одинаково успешны и счастливы в жизни. Честно говоря, достигать успеха получается лишь у немногих. По статистике, всего пять человек из сотни успешны, и примерно столько же могут назвать себя счастливыми людьми. В чём же причина таких неутешительных цифр? Ответ прост.

Успеха достигают только те, кто берёт на себя ответственность за свою собственную жизнь. Те, кто не оставляет её на волю случая, рока и судьбы. Те, кто создаёт успех и счастье своими руками и каждый день. Ну, и конечно, понимает, КАК это можно сделать…

Мы живём в удивительное время. Наука и технологии переживают невиданный расцвет, человеческие знания расширяются за счёт синергии различных форм познания и построения новых моделей Вселенной. И в этом обновлённом мире мы всё больше понимаем, на что способны. От открывающихся возможностей захватывает дух.

Каждый человек может построить жизнь по собственному сценарию. Добавить в неё успеха – ровно столько, сколько желает, ощутить счастье – всегда, когда захочет.

И для этого не нужно ничего особенного. Достаточно понимать, какие простые правила работают, и пользоваться ими себе на благо.

Как стать успешным и назвать своё счастье по имени – об этом 300 страниц увлекательного чтения…

Итак, если в ближайшие пару лет Вы

не собираетесь перебраться в другую Вселенную,

значит, именно эти законы помогут в

достижении успеха и обретении счастья…

Ну, и если Вы несколько опоздали к моменту

сотворения мира, не огорчайтесь!

У Вас все ещё есть прекрасная возможность

создать себе прекрасную жизнь!

..Лев Баранкин проснулся и долго лежал, не открывая глаз, предаваясь той ленной истоме, которая всегда размывает границу между сном и бодрствованием, и на которой так приятно покачиваться, то погружаясь в ватную пучину дремоты, то взмывая на гребне осознанного пробуждения. Он лежал и слушал, как жизнерадостно щебечут невидимые птички, как беснуются малыши в предполагаемом детском садике, как где-то там, в незримой дымке нагреваемого взошедшим солнцем города, с тяжёлым гулом ползёт в сторону центра пёстрая лента автомобильного потока. Все эти утренние звуки сливались в его голове в один смутный шум, совсем неназойливо теребящий не желающее включаться сознание, и Льву Баранкину пока было совершенно не важно: где он, что с ним, да и вообще – слышит он реальный окружающий мир или это лишь вялые всплески всё ещё дремлющего воображения.

Но тут вдруг появился один звук – вероломный, настойчивый – который будто растолкал локтями все остальные звуки, такие мирные, такие безобидные, и вылез вперёд, демонстрируя свою наглую требовательность. И сразу стало ясно, что и все другие звуки – все эти птички, детишки, машины – совершенно реальны, и город давно проснулся, и нет никакой возможности отсрочить наступление нового дня, и пора включать сознание, и открывать глаза, и готовиться к худшему, да, готовиться к худшему, потому что это – не сон, весь этот кошмар происходит наяву, в реальном мире, в реальной, совершенно конкретной квартире, в которой он, уже проснувшийся Лев Баранкин, лежит голый на чужой кровати, и его джинсы сушатся в ванной, и из прихожей доносится громкий, однозначный, непоправимо мужской голос.

Этот голос был буднично-спокойным, ни о чём пока не подозревающим, и это его жуткое спокойствие заставляло кишечник Льва Баранкина закручиваться в тугой клубок. Голос мирно клокотал, словно горная речка, не слишком бурная, но и не слишком тихая, а средняя такая речка, в принципе – вполне дружелюбная, но несущая в себе, безусловно, скрытую мощь будущего свирепого водопада. А над ним и вокруг него порхал, увивался, словно нервный птичий щебет, другой голос – голос женщины, голос Кэт. Голоса не спешили явить хозяев, а только звучали переливчатым смутным дуэтом, и казалось, будто они нарочно играют в игру, утончённую до жестокости, призванную довести Льва Баранкина до нервного срыва.

Лев Баранкин, парализованный ожиданием развязки, лежал и смотрел, как в дверном проёме, ведущем из комнаты в прихожую, колышутся две тени, то наползая на вешалку, где одиноко висит его куртка, то откатываясь обратно. Это было невыносимо. Кишечник, скрутившись в тугую спираль, начал раскручиваться в обратном направлении. Но это было ещё полбеды. Гораздо хуже было то, что его джинсы, а заодно и трусы, висели сейчас на верёвочке в ванной комнате, и это обстоятельство было так мучительно непреодолимо...

...Году в семидесятом в областную газету и писательскую организацию тамбовщины приехал писатель-земляк Николай Вирта. Встреча проходила в круглом зале областной газеты.

Невысокого роста, подбористый, импульсивный, в гимнастёрке военного покроя, на гимнастерке – широкий ремень, он прохаживался перед журналистами и писателями и говорил тихим, но уверенным, твёрдым голосом.

Рассказывал о работе фронтового корреспондента, о написанных и изданных книгах, о Москве и новых веяниях в политике.

Кто-то из писателей задал вопрос:

– Об истории с публикацией романа «Одиночество» расскажете?

– Можно... Теперь – можно, – ответил Вирта, как бы размышляя на ходу. – Я знаю, что вас интересует. Пожалуйста. Роман был напечатан в журнале «Знамя». Естественно, радость, веселье, друзья, поздравления. С месяц так продолжалось. А как-то ночью за мной пришли: быстро собраться, вас ждут.

Кто ждёт, где ждёт? Но ребята стоят суровые, у этих не спросишь, да и спросишь – мало что скажут. Поехали. Везут, везут, я сижу между двоими, мне в окошко даже не посмотреть, куда везут. Привезли к какому-то зданию, долго вели по коридорам, остановились перед дверью, постучали, кивают мне – заходи. Захожу – огромнейший кабинет, пустой, свет слабый, а в углу за большущим столом, вижу, сидит человек, заслонился газетой, читает. Я прикашлянул, чтобы обратить на себя внимание. Газета опустилась на стол, человек в крупных очках внимательно смотрит на меня, спрашивает: «Ты кто?» – «Вирта», – отвечаю. «Ты – Вирта! – человек привстаёт, – это ты – Вирта?! А ну, подойди сюда». Подхожу, а сам ног под собой не чувствую, весь каменный сделался. «Это ты написал «Одиночество»?» – «Я написал», – отвечаю...

...Когда я, наконец, успокоился, ты повернулась ко мне спиной и поплелась прочь из кухни, и по движениям твоих рук я понял, что ты вытираешь слёзы.

Мне стало стыдно и неприятно. Ты редко плакала и никогда – по моей вине.

– Анжелика, ну прости, погорячился.

Ты, не оборачиваясь и чуть сгорбившись, шла по направлению к ванной, и в твоей позе я почувствовал странную обречённость. Я насторожился, тем более что тебе несвойственно было развлекаться недоброй забавой неумных женщин под названием «молчанка».

В два шага преодолев разделявшее нас расстояние, я положил ладонь на твое худенькое плечо. Ты не оглянулась. И тогда я рывком развернул тебя к себе и, сражённый страшной догадкой, прошептал в ужасе:

– Анжелика…

Твой взгляд показался мне странно невидящим. Побледневшие губы еле слышно прошептали:

– Серёжа, я тебя почему-то совсем не слышу...

С момента выхода в свет первого выпуска Философско-литературного журнала «Открытая мысль», посвящённого сетевой литературе и являющегося бумажным продолжением онлайн-проекта «Новая Литература», прошло 6 лет. Для современного летоисчисления с его всё более ускоряющимся потоком времени срок, действительно, значительный. За это время даже определяющее для направления слово «интернет» стало писаться иначе, получив заглавную букву. И если в 2005 году мотивировка создателей проекта, представленная во вступительном слове первого выпуска, казалась вполне обоснованной («…Возможность воспользоваться интернетом для чтения новейшей литературы или для публикации своих произведений есть далеко не у всех», то сегодня, когда уже год 2011 неуклонно движется к завершению, такое обоснование сложно принять на веру. С другой стороны, за прошедшее время целый отряд критиков и рецензентов успел поделиться своими соображениями относительно каждого номера «Открытой мысли» в отдельности и всего проекта в целом, единогласно резюмируя: сетевой литературе на бумаге – быть!

В итоге этих нехитрых наблюдений возникает закономерный вопрос: для чего же готовится быть написанной еще одна статья о журнале, если и изначальная цель, заявленная его создателями, потеряла былую актуальность, и критического внимания изданию вроде бы хватило? Имеет ли смысл рефлексия, выраженная исключительно в прошедшем времени? Тем более что сетевая литература, по своей специфической природе существующая преимущественно здесь и сейчас (в топ-списке недавних обновлений, на главной странице, на экране именно в момент чтения), обычно не демонстрирует склонность к осмыслению былого опыта. И все же я пишу эти строки. Почему? Наверное, потому что после перерыва в пять лет (третий и последний из имеющихся на данный момент выпуск «Открытой мысли» датирован 2006 годом) создатели проекта Игорь Якушко и Леон Хамгоков планируют возобновить работу журнала. А с учётом этой поправки получается, что рефлексия, обращённая в прошлое, всё же существует ради будущего. И главный вопрос, который стоит передо мной сейчас, в начале этой статьи, звучит так: ради чего существовать новому витку проекта, какими могут быть его новые – образца 2011 года – цели, и могут ли они оправдать возобновление работы?..

...Самая непереводимая вещь – любовь. Судя по определениям окружающих – со мной такого не было. То есть, они про себя рассказывали, говорили: любовь. А со мной такого не было...

Я его люблю – он мне не звонит, – жаловалась подруга. А я бы сам позвонил тому, кого я люблю. Она говорит – ты дурак, я же девушка, парни первые звонят! Я говорю: какая разница! Она обиделась – все вы одинаковые. А я даже не сразу понял, кто – все...

С другом пили пиво. Она от меня ушла, найду обоих – убью! Я говорю: зачем так сразу? И зачем она тебе, если не любит тебя? Он: ты ничего не понимаешь, я её люблю! Я действительно ничего не понимаю – если бы я кого-то любил, я бы не желал этому человеку смерти.

Мир. Мой.

В моём мире есть явление, которое я называю «стакан». Это когда до тебя всё доходит как через стекло. Тебя будто отделили от мира куполом или стаканом. Непередаваемое чувство одиночества – что бы ты ни сказал, стекло исказит это. И так же исказит то, что скажут тебе. Это кошмарно. Только от одного этого можно сойти с ума.

Небольшое отступление. Недавно я изобрёл новый способ медитации, свой собственный. Заключается он вот в чём: надо удобно сесть или лечь, закрыть глаза. И почувствовать себя чем-нибудь. Не представить, а именно почувствовать!

А изобрёл я это совершенно случайно. Дело было так: сидел я на даче у родителей, на веранде. После тяжёлого трудового дня – прополка и прочая дребедень. На столе передо мной стоял стакан. С водой. И я подумал: а как может чувствовать себя вода в стакане? Попытался его взять и тут же ПОЧУВСТВОВАЛ, что чувствует вода... даже движение молекул и водородные связи... И, наверное, я уронил стакан... Потому что я вдруг начал частично впитываться в горячий песок и частично – испаряться... Незабываемое впечатление...

...Сергей был возбуждён, легко волновался, движения рук сделались невесомыми, летающими, глаза цепко схватывали каждый мазок, сделанный кистью, он с уважением относился к себе, к своему делу. Готов был звонить Марине, звать её, извиняться перед ней за свою угрюмость при ней, за своё нежелание видеть её долгое время. Умилённая теплота наполняла грудь, легко увлажняла глаза.

Солнце поднялось над крышами девятиэтажек, подвигалось к полудню. Оно светило с тыльной стороны, а перед глазами Сергея лежал просторный двор с проталинами на асфальте. Вот-вот должны были эти проталины начать испускать чуть заметный пар.

И Сергей сделал открытие. В композиции не доставало того, кто глядит на женщину, кто видит её приход, не доставало самого его, художника, с радостью встречающего женщину. Но он, встречающий, невидим со стороны, а видит его только она, к нему и тянется её васильковый взгляд.

Сергей представил, как сам стоит, например, в какой-то полутёмной веранде, перед ним распахнута дверь, за дверью – крылечко. И он видит, как к крылечку идёт лёгкой, игривой походкой женщина в голубом пальто нараспашку, с тщательно уложенными и пришпиленными волосами. Приветливо улыбается, готовая произнести: «Ну, здравствуй, это я!» Произнести это грудным, мягким, искренне любящим голосом, от которого делается на душе тепло и волнительно.

А главное, – зритель. Тот, кто будет смотреть картину. Главное, чтобы он ощутил лёгкость и радость. Ни в коем случае зритель не должен видеть, в каких муках, с каким трудом давался художнику каждый штрих, каждый мазок кистью. Этого знать и видеть ему не надо. Его, зрителя, дело – ощутить лёгкость и радость бытия...

– Черт возьми, Эндрю, когда ты перестанешь приходить сюда?! – кричит Джейкоб и плотнее придвигается к Ребекке – сукин сын постоянно норовит лечь меж ними. – Почему бы тебе не устроиться на диване?

– Дорогой, у нас широкая кровать, к чему бедняге спать на маленьком диванчике? – Ребекке не привыкать, что в ее постели почти каждую ночь ворочаются два мужика.

Эндрю втискивается между супругами, зевает, клацает зубами и уже через минуту его сознание заполняется мыльными пузырями, которые лопаясь, оставляют быстро меняющиеся картинки.

– Этот кошмар никогда не закончится! – в который раз за последнее время повторяет Джейкоб и про себя добавляет. – Молли никогда бы этого не допустила.

Молли. Она была старше его. Полноватая, длинные черные волосы, губы цвета брусничного варенья, бесформенное ситцевое платье, стоптанные, похожие на ортопедические туфли. Она любила его. У них могли быть дети. Много детей. Если бы в один день старушка Молли не отрезала волосы. Печальное зрелище: торчащие во все стороны, разной длины, некогда густая челка отхвачена под самый корень. Бедная Молли. Грустила, на ночь уходила во двор, а потом, через неделю, исчезла...

Что счастье? Мираж, минуты удовлетворённого отдохновения, экстаз от достижения желанной цели? Кто даст ответ на этот вопрос? И отчего мы, несмотря на все неурядицы и удары судьбы, продолжаем ждать его на грустных полустанках жизненного пути? Никто не даст нам ответа. И мы продолжаем ждать, пусть украдкой, пусть подсознательно, но ждать. И только Машка счастья не ждала. Не ждала, не гадала…

Умственно отсталой Машенька была от рождения, и жизненные обстоятельства уже ничего изменить здесь не могли. Мама, пока была жива, все силы отдавала на то, чтобы дочь не чувствовала себя ущербной, и пыталась, как могла, поправить ошибку природы. Им удалось за долгие годы совместного одиночества научиться читать, писать да считать, вычитая и складывая в столбик. Все остальные усилия мамы дать Машеньке хотя бы неполное среднее образование разбивались о приговор судьбы. Природа, как известно, равнодушна к страданиям и мукам людей. Впрочем, люди отвечают ей тем же.

Когда мама умерла, Маша осталась одна в их однокомнатной квартирке. Так уж случилось, что друзей и товарищей она не знала, а родственников не было. Соседи звали её в глаза Машкой, а за глаза – Дурочкой. Повелось это бог знает с каких пор. «Дурочка!» – кричали ей подростки во дворе и норовили скорчить рожу или бросить в неё огрызком недоеденного. Маша не обижалась на людей, но сторонилась. И только к младенцам любила подходить и долго смотреть, смотреть нежно, с любовью...

...Кретьен разворачивает газету и, взглянув на дату, бросает её на скамейку.

Кретьен. Что за ерунда?! Этот старый болван писатель окончательно сведёт меня с ума.

Встаёт и начинает ходить из стороны в сторону, повторяя скороговоркой.

Я – Антуан Кретьен! Я – Антуан Кретьен! Никакой я не Сент-Экзюпери!

В это время над площадкой загорается свет. Виден стол, заваленный кипой бумаг и газет. Начинает звучать музыка. Кретьен идёт к площадке, осторожно вступает на неё, садится за стол и, взяв в руки связку писем, начинает читать.

Поначалу всё шло гладко. Но где-то над Африкой мы с Прево заблудились в ночи в поисках сигнальных огней… (Кретьен откладывает рукопись и оглядывается.) Это, должно быть, его комната, его вещи повсюду, его письма и дневники, но меня не покидает ощущение, что всё это принадлежит мне или, точнее, принадлежало когда-то. Быть может, душа этого Сент-Экзюпери переселилась в меня при рождении? Чертовщина какая-то!

Опускает глаза, несколько мгновений перелистывает рукопись, затем продолжает читать.

Я только и ощутил, как наш мир содрогнулся и затрещал, готовый разбиться вдребезги. На скорости 270 километров в час мы врезались в землю. Потом сотую долю секунды я ждал: вот огромной багровой звездой полыхнет взрыв, и мы оба исчезнем. Ни Прево, ни я ничуть не волновались. Было только какое-то напряжённое ожидание, и всё. Самолет задрожал, нас яростно трясло и колотило. Пять секунд, шесть… Вдруг всё завертелось, новый удар вышвырнул в окна кабины наши сигареты, раздробил правое крыло, и всё смолкло.

За сценой слышен гул мотора, когда он стихает, – однообразный шум ветра.

Кретьен в это время молчит. Он словно мысленно переносится туда. Затем продолжает.

Непостижимо, как мы уцелели. Жизнь нам спасли круглые чёрные камни, что свободно катятся по песку, – мы съехали, как на катках. Но спасение это было, или отсрочка окончательной гибели, мы ещё не знали. На тысячи километров вокруг простиралась молчаливая пустыня без признаков жизни. Было, от чего предаться отчаянию...

...– Анечка! – он сгрёб её в охапку и закружил по комнате. – Всё замечательно! Нашёл прекрасную работу в одной фирме, и как раз по своему профилю! Зарплата – я о такой и не мечтал! Завтра-послезавтра оформлюсь и на работу. Это дело надо отметить! – обняв за плечи, он повел её на кухню. На скорую руку накрыли стол, с шумом он открыл бутылку шампанского. Выпили за его успех. Потом пили вино, и с непривычки ее голова плыла и кружилась. Она смеялась неизвестно чему, он же, напротив, вдруг опечалился.

– Знаешь, Анечка, не хотел говорить, расстраивать тебя, но есть одна маленькая проблема. Но, впрочем, это пустяки, не буду грузить тебя своими делами.

Анна Павловна стала настаивать, чтобы он непременно ей всё рассказал. Выпили ещё шампанского и вина, и Виктор признался, что для того, чтобы его взяли на работу, необходима московская прописка, хотя бы временная, на месяц, но ему неудобно обременять её этим. Она обиделась, и они ещё долго спорили на эту тему, но Анна Павловна настояла на своём и уговорила Виктора оформить временную прописку в той квартире, где он сейчас проживал. Ещё она сказала, что совершенно напрасно машина в гараже простаивает, и пусть он пока ездит на ней на работу. Все документы у него оказались с собой, и она расписалась и в доверенности на машину и ещё в каких-то бумажках о том, что не возражает против его прописки. Что было дальше, она утром не помнила. Вроде, он сходил ещё за вином, потом они пели, потом она, вроде, плакала, а он утешал её. Ей было неприятно думать об этом, и она старалась не вспоминать этот вечер, слава богу, что Виктор не напоминал о себе. Опять потянулись однообразные дни, без смысла и цели. Надо бы съездить на могилку к Сергею, посмотреть, всё ли в порядке в загородном доме, но тупое оцепенение не покидало её, и она все откладывала и откладывала дела на потом. Когда раздался телефонный звонок, она не сомневалась, что это Виктор, но звонила Валентина, соседка по загородному дому. Судя по её голосу, случилось что-то плохое...

...Немного о воодушевлении. Первую строчку я бы поправила: «ТЫ НЕ ПИШИ – и боль уйдёт», ну и, соответственно, дальше бы кое-какие изменения пошли («Перо хватать не торопись» – и т.д.). Вот вам честное пионерское, редкий человек умеет пографоманить себе во благо, хотя, конечно, я не конкретно к Ирине Власенко обращаюсь с таким «НЕ ПИШИ», это было бы несправедливо, рассказики у неё получше (взять хотя бы недавний, сентябрьский, «Воспитательница дебилов»).

Вдвойне это было бы несправедливо по отношению к Зауру Кулиеву, втройне – к его июньскому сборнику «Мыслеполитен». Сборник мне нравится. Нравится настолько, что я и песни послушала (http://www.rocklab.ru/view/groups/21696.html). «Песни протеста», так я их про себя назвала. То есть с протестом – всё нормально. С чем плоховато? С мелодией. С тем расположением звуков, которое производит впечатление чего-то законченного, осмысленного, запоминается, притягивает, его интересно и хочется слышать… Такого расположения звуков – не было. В итоге? Тексты озвучены, пропеты, но вот песни ли это… Как это соотносится с тем, что я хочу сказать о сборнике: по большому счёту ошибка та же. Там – озвученные тексты (не песни), здесь – переброшенные в слова события, наблюдения и т.п. (не стихи). «Переброска» по-своему интересная, говорила и говорю, сборник мне нравится (где-то даже имитируется работа от слова, от звука), но… Ваша поездка в Чехию важней, настоящей, чем текстик об этом, текстик – что-то производное, несамостоятельное, в конечном счёте и нежизнеспособное… Ещё раз: не перегоняйте жизнь на бумагу, на экран, пусть даже и каким-то «литературно грамотным» образом. Событие получаем из текста, а не впихиваем в текст, понимаете? Стихов это касается в первую очередь...

Пешеходный Арбат раздражал Вальку Гомеля ещё в семинарские годы. Раздражал не столько шумом высокомерной толкучки-тусовки, сколько напоминанием о собственной стыдной юности, не то хипповой, не то панковской. Удачливый в экзаменах, Валька без особого стресса поступил после школы на мехмат, два года спустя – в консу, на вокал, но не окончил и её. Причём не доучился исключительно по собственным лености и гордыне, в чём давно нашёл силы сам себе признаться. И ведь покаялся духовнику, а всё тяготился вспоминать. Не любил Валентин и себя тогдашнего: ведь и в семинарию подался отнюдь не по духовной надобности, даже не от стремления к спокойной сытной жизни, а исключительно из страха перед службой в армии.

Неуклюжий семинарист, длинный и тощий, близорукий длинноносый очкарик, за четверть века он преобразился в крепкого чернобородого мужчину. Даже заметное брюшко не портило мужественно-евангельской красоты отца Валентина. Не в ущерб солидности и благообразию моложавый, а не молодящийся, священник пользовался популярностью у прихожанок. Особенно у тех посетительниц храма, что вспоминают о церкви не чаще раза в месяц, по поводу откупной или просительной свечки. Отец Валентин был наблюдателен, неглуп и язвительно остроумен временами. Сочетание недоудовлетворённой жажды жизни и страха перед возможной ответственностью подстёгивало его к почти искренней убеждённости в верности избранного пути. Умеренные душевные искания в сочетании с богатым баритоном, приятной внешностью и сообразительностью привлекли внимание начальства и в своё время помогли отцу Валентину не только остаться в столице, но и сделать некоторую карьеру. Не чрезмерную, но вполне достойную и отвечавшую его личным чаяниям.

А старым Арбатом отец Валентин раздражался по-прежнему и, по возможности, обходил стороной. Сейчас, волей служебной неизбежности оказавшись в толчее нелюбимой улицы, да ещё в полном облачении, священник испытывал изрядное душевное неудобство. Разумом-то отец Валентин понимал, что никого он здесь не интересует…

Куда нам деть себя, вылепленных спешно и в потёмках?

К Харону!

К Харону стекаем массой, зажав пятаки в зубах. Своего пятака мало, рвём у ближнего, желаем лечь в барку, чепухой приукрашенную. Будто не в Аид путь держим, а на ярмарку тщеславия и глупости. Всё идет на продажу. И только горы упаковочного хлама гоняет ветер. Жизнь наша обёрточная.

Что с нами?

Литераторы отдельным ручейком стекают. Стекают, собрав важно за щёки, как хомяки, шелуху словесную. Кое-кто гордо несёт букет словоблудия.

Слышите, сладкоголосые! Харон в страну безмолвия путь держит. И грустно, нежно так вслед хариты напевают:

Жизнь – мгновенье, вспышка света,

а за нею темнота,

для забытого поэта

наступает немота.

Всё канет в Лету, и нет иного исхода. Знаю, но не желаю массой, не желаю стадом.

В одиночестве, в стороне, Сам!

К чёрту Харона!

Но прежде, пока ещё в полной памяти, склонюсь в поклоне, паду на колени...

...Мы заказали по чашке кофе – сладкого и такого густого, что на нём хоть сразу можно было гадать. Так я и делал – сидел и разглядывал коричневые витые узоры. Откуда-то со стороны кухни доносился бой часов. «Кукушка, кукушка, сколько дней я проживу после Рождества?» Одиннадцать. Добрая фрау, наверное, думает, что квартиранту стало плохо на улице и его, то есть меня, забрали в больницу.

– Детство, – заговорил Кевин, – заканчивается тогда, когда в жизни перестаёт случаться маленькое волшебство. Когда за выпавший молочный зуб фея больше не платит конфеткой, когда пасхальный заяц не рассовывает по углам шоколадные яйца, когда пуст остаётся рождественский сапожок. Понимаете, я рано потерял мать, и это было страшное несчастье. Но по-настоящему я осознал потерю два месяца спустя – когда в дом пришло Рождество, без ёлки, без подарков. Не вошло, а постояло в дверях и повернулось к нам спиной. Отцу было не до праздника – он сам чуть не слёг от горя. В такие моменты осознаёшь, что стал взрослым в худшем смысле этого слова – человеком, которого никто не любит.

Я хотел возразить, но Кевин, улыбнувшись, приложил палец к губам.

– Шшш... Вы правы. Взрослых любят тоже. Но разве человек, купаясь в любви, не ощущает себя ребёнком? Так вот, – продолжал он, – мне тогда только-только исполнилось семнадцать лет. Нормальный возраст для взросления. Так что, хоть и приходилось трудно, на судьбу я не жаловался. Но семи–девятилетние? Детство которых оборвалось внезапно и так чудовищно рано... а то и вовсе его не было? Повзрослевшие едва ли не в младенчестве, в детских домах, в семьях асоциалов, наркоманов или алкоголиков? Неродные дети, которых демонстративно притесняют. Жил у нас по соседству такой мальчишка. Его воспитывал дядя, кажется, или другой какой-то родственник. Малыш спал в холодном подвальном помещении, в комнатке с одним решетчатым окном и бетонным полом. Как-то подобрал на улице бездомного котёнка и кормил у себя в подвале. Дрессировал, помню, возле нашей калитки, учил прыгать через палочку. А потом дядя – или кто он ему был – спьяну котёнка задушил и даже похоронить не позволил. Мальчишка смастерил из веток самодельный крестик, так и тот дядя разломал...

...Сначала в Городе жили, кроме Вани, папа и мама, потом там появились Кот, Ищущий Дверь в Лето, и Уснувший в Армагеддоне, Холден Колфилд над пропастью и Билли Пилигрим – солдат Вселенной. За ними в Город вошли Кастанеда и Кафка, Ницше и Маркес, Макиавелли и Гессе, Твен и Честертон, Бейтсон и Вайсс, Лем и Тарковский, Чурлёнис и Антониони, Филипп Дик, Уильям Блейк, Олдос Хаксли… Они заняли свои места в Городе: Борхес обитал в заросшем саду, за сквером у «Художки», и от выцветшей, некогда зелёной скамейки расходились неведомо куда зовущие тропки, а уснув на ней, можно было увидеть себя спящим и кому-то снящимся. Сутулый, зелёно-прозрачный призрак Лавкрафта летал по вагонам подземки, и мрачные тоннели, сужаясь, вели всё дальше от цели, всё глубже и ближе к древним демонам с труднопроизносимыми именами. Моррисон и Тотуола беседовали на продуваемой всеми ветрами каменной набережной, под свинцовыми тучами африканской саванны, простирающейся за серо-зеленым величием Пер-Лашеза.

Улицы здесь никогда не были статичными – они причудливо изгибались, постоянно меняя конфигурацию Города. Особенно это было заметно по ночам, когда Иван возвращался домой после нескольких бутылок пива, разбавленных, по студенческой традиции, чем-нибудь покрепче.

Он не заметил, когда Город впервые начал застывать. Просто однажды он поймал себя на мысли, что движение по улице обязательно приведёт на работу. Причём – к восьми тридцати. Причём – пять дней в неделю. А на шестой и седьмой день улица никуда не ведёт, так как её просто нет. Маршруты Города не сокращались. Они становились инвариантными.. Есть точка, есть её скорость, есть траектория движения – это называется функция. Город превращался в сумму функций. Борхес больше не жил своей, не зависимой от Ивана, жизнью – он превратился в томик на полке и просыпался, лишь когда тот открывал обложку. Теперь не Город определял жизнь Ивана – Иван упорядочивал Город, сводя его к сумме уравнений – сложных, и дальше – всё более простых. Этот процесс шёл независимо от Ивана. Он назывался «взросление». Город стал «городом», буковкой «г.» в документах, насёленным пунктом»...