Архив публикаций за июль 2007

– ...Она училась у нас с первого класса. С самого начала. Некоторые к нам переходили, другие уходили. А она с самого зачатия класса… Всегда была не своей, чужой, изгоем каким-то. С утра приходила, все уроки молчала, а после уходила. И так каждый день. Все всегда вместе держались – дружный класс, говорили. Так оно и было. А она – приложение молчаливое и никчемное такое… В начальных классах обижали ее, часто шпыняли. Ну, наверно, потому что не как все была. Так прировнять к себе пытались. Все думали, реветь будет… а она не ревела… никогда. Потом взрослеть начали. Мозги, видимо, тоже растут, ну, или как его, сознание. Меняется. Агрессия эта уходит куда-то. Но отношение это осталось. Его никуда не спрячешь. Просто не стали обращать на нее никакого внимания. А потом и вовсе забросили ее, забыли. Стерли где-то внутри каждого. Как тряпкой влажной со школьной доски стерли. Была нарисована девочка, понимаешь, разноцветными мелками, вот только как-то некрасиво. Не понравилась, взяли тряпку и стерли. Пустое место.

Я немного замерзла и хотела было смотаться по-тихому, встала, начала уходить. Но он неожиданно повернулся в мою сторону и сказал:

– Это все из-за ожога…

Он говорил не мне. Он говорил пустому месту, тому, на котором сидела я. Мне стало жалко его, и я также тихо села на место...

…Пришёл навеселе. Сёстры в шахматы играют. Это у них так называется. Хотя больше на шашки похоже или на уголки – одним словом, рэндзю.

На шахматы потянуло. Подсаживаюсь к ним. Всё расплывается. Однако мысль их уловил, играем. Вдруг кто-то руку на плечо положил, оглядываюсь – стоит.

Лицо незнакомое, но понимаю: он, классик.

Играем все вчетвером. Через некоторое время меня осенило – какой там классик – Сашка Михайлов, сосед наш, пришёл.

Закрываю глаза – глубокий-глубокий сон.

Снится шахматный турнир – сижу, играю – фигуры сливаются, позиция поэтому непонятная. Полагаюсь на удачу, хожу как попало. Ну, ничего, вроде играем нормально. А соперник ходы комментирует:

– Пешки, смотри-ка, словно три богатыря…

– А король-то голый!

– И вечный бой…

...Мать говорила, он погиб, как герой. О, да. Мой отец – герой. Я пытался. Господь свидетель, я пытался им гордиться. Пытался. Я хвалился в детдоме перед своими друзьями. Вот. Мой отец герой! Летчик. Погиб геройской смертью…

Перестает смеяться. Пауза.

Но я не горжусь им.

Я ненавижу его.

Он принес меня, сестру, мать в жертву. Кому? Вам.

Чем вы лучше меня? Чем вы лучше моей матери? Чем вы лучше Ириши, которая сейчас лежит пластом на койке, дышит через трубку, ест через трубку, мочится через трубку??!!

Кричит последнюю фразу, но сразу успокаивается.

Вы кинули нам подачку и утешили словами: «Родина его не забудет». Ложь. Я, не знавший его вовсе – единственный теперь, кто его помнит.

Я не уверен. Я не уверен… Я… Зачем?..

Ладно. Война… Но война не приходит просто так. Война приходит туда, где уже не могут договориться люди! Вы не смогли договориться! Вы виноваты. Вы потеряли чувство меры. Вы забыли – что такое люди. Вы сами – не люди. Вы живете в мире, в котором те, кто по ту сторону стекла ваших авто – всего лишь абстракция. Электронный спецэффект или просто картонная бутафория. Вы украшаете ею свое поле боя. Иногда это действительно превращается в театр. И тогда вы берете на вооружение приемы плохого актера – пафос и ложь; но неудачный грим выдает вас. Но ведь вам на это плевать – не так ли? Для вас это понимание – та же абстракция. Это даже не манипуляция. Это игра.

Я тоже хочу принять в ней участие...

– …Дима, у меня плохая новость, вернее тебе это не будет новостью, но всё же… Твоя жена беременна… Это нарушение 231-й уголовной статьи! – с явной злорадной ухмылкой сообщил Уколов. – Дело – дрянь!

Что делать, что говорить? Терять ребёнка не хочется, сидеть в тюрьме – тоже…

– Товарищ майор, давайте как-то договоримся? По-человечески? А?

– Дим, идя сюда, я прекрасно знал, что состоится этот разговор. Я понимаю твоё состояние. Сотни раз видел подобное… Жаль убивать не родившегося сына или дочь… Но что поделаешь? Контроль над рождаемостью – дело серьёзное.

Дима достал из кармана свёрток, протянул инспектору.

– Здесь около десяти тысяч. Я копил их всю жизнь… Прошу вас… Давайте забудем об этом разговоре?

"Проснувшаяся" Лена встретилась глазами с майором. Отвернулась, зарыдала…

– Когда не надо, они всегда просыпаются! – Пряча деньги во внутренний карман пиджака, заметил инспектор. – Это спасёт вас от тюрьмы, но аборт сделать нужно… Прямо сейчас! – запасливый Андрей достал десятикубовый шприц. – Сейчас, сделаю ей укольчик в животик… А там – само выйдет… Вы в унитаз слейте – никто и не заметит…

Лена вскочила с кровати и попятилась к стене.

– Успокойся! Я каждый день такие уколы делаю! Главное – не дёргаться, и тогда не будет больно… – приближаясь к ней, равнодушным голосом сообщил Уколов.

– Вы не поняли! – Пришёл в себя Дима. – Я не хочу терять ребёнка! Вы что?

– По другому – никак! Иди сюда! Да не брыкайся же ты! Что за дура! – майор ударил Лену по лицу. Она упала и истерически закричала.

Димино спокойствие не выдержало такой сцены. Ярость захлестнула его сознание всепоглощающей волной. Как разъяренный бык, он кинулся на подлого толстяка...

...Жучок сообщил, о встрече договорено.

– Сообщи остальным, – приказал я.

– Зачем их-то тащишь? – унылый голос Жучка начал меня раздражать. – Мало ли что может случиться: народ опасный.

– Вот чтобы ничего не случилось, нас должно быть много.

– Ну, притащи весь лицей.

– Если это поможет делу.

Позвонил Бычок:

– Ты ему веришь? Я – нет. Но идти надо. Верно? Место выбрано удачно. Мрачновато, конечно – лес, карьер, безлюдье. Но у нас есть секретное оружие – я Джину в кустах спрячу.

Джина – это четвероногий друг нашего Пинкертона.

Карьер в сосновом лесу – излюбленное место отдыха студентов. Но это летом. Глубокой осенью здесь скучновато – сине-серые скалы отдали всё накопленное тепло и не влекут. Вода, летом сапфирово-голубая от избытка медных солей, теперь отталкивает промозглой синевой. Рассказывали, какой-то морж-профессор из ЮрГУ бегал сюда по утрам купаться. Разденется до гола – бултых и плавает в ледяной воде. Здоровью полезно. Нашлись обиженные студенты, непроникнутые святостью момента – стащили у старика одежонку. Доктор наук и профессор, пугая прохожих, добежал, в чём мать родила, до своего дома и позвонил соседям – ключ от квартиры тоже пропал. Лично я не нахожу юмора в этой истории, а рассказал потому, что теперь на берегу этого карьера стоим мы и гадаем – что-то будет.

Бычок немного припозднился и украдкой подмигнул мне. Мол, всё в порядке – Джина на исходной позиции.

Ждём. Разговор не клеится. Я всё поглядываю на Жучка. Как много сейчас зависит от него, и хочется понять, на чьей он стороне.

День сумрачный, под стать настроению.

А вон и наши оппоненты. Их двое. Один – маленький, бритоголовый, толстый, рукастый – Качок, по всем признакам. Другой худой как скелет, длинный и сутулящийся, узкоплечий, в огромных, в пол-лица, солнцезащитных очках. Длинная жилистая шея непроизвольно дёргается. «Тортилла» окрестил я его.

Они встали напротив нас.

– Ну?

Нервничают гангстеры, очкуют. Я усмехнулся и повёл речь.

– Кто из нас вам знаком?

– К чему это?

– Вот он, – я кивнул на Жучка. – Наверное, я. Этих вы не знаете. А мы вас совсем не знаем и не желаем. Сергей забудет. На этом предлагаю встречу закончить и навсегда расстаться.

Они переглянулись. Качок, прокашлявшись и сплюнув:

– Какого хрена?

Он сказал круче. Но зачем нам его лексикон?

Тортилла остановил его жестом и шагнул вперёд, из-за спины достал чёрный пистолет и направил дуло в моё лицо:

– А это видел?

– Джина, фас! – крикнул Бычок...

Четырежды её охватывало ощущение полного, безграничного счастья…

Впервые это чувство пришло в далёком, далёком детстве. Ранним прохладным утром она бежала по росному лугу к дому, из дверей которого её ласково звала мама. Луг, сочный, яркий, бездонное небо над ним, светящий туман, тающий в лучах восходящего Солнца, любящий голос мамы и ответное чувство любви к ней и ко всему светлому миру вокруг.… И пришедшее осознание радости своего существования в этом мире.

Шли годы и вот – она уже сама мать. И однажды этот недавно ещё беспомощный, но требующий столько внимания и терпения комок улыбнулся, обнял её и пролепетал – «Мамулечка». Тогда в узкой комнате вдруг заиграло Солнце и пахнуло бескрайними росными просторами…

...Что же делать, как спастись, когда день придёт? В газетах много рассуждали об этом, беря за основу исторические источники либо приводя собственные соображения о том, что в этот день нужно или нельзя делать, чтобы всё обошлось. А что делать нам? За несколько дней до события мы собрались и говорили об этом.

Александер сказал:

– Друзья, мы провели много дней в раздумьях о приближающемся дне. Может ли кто-нибудь из вас теперь утверждать, что он уже решил, как провести этот день?

Антон сказал:

– Что же ты спрашиваешь, а между тем сам не сказал, каков твой выбор? Не следовало ли начать свои слова с этого?

Александер сказал:

– Прежде, чем поведать о своём решении, скажу, что я владею погребом. Погреб этот находится за городом. В погребе бочки с вином. И кубки – ждут, когда их наполнят вином. Давайте же соберемся и будем пировать, и так проведём этот день в веселье.

Тогда многие из нас последовали его совету.

Александер сказал:

– Что же решил ты, Григорий? Выбрал ли ты что-нибудь для себя?

Григорий достал пистолет.

– Я задумал, если суждено какой-либо опасности угрожать мне, оборониться от неё. Вот что я приготовил.

Антон сказал:

– Сомнения одолевают меня. Не знаю, как себя вести. Не следует ли поступить так: сделав вид, что на дворе обычный день, провести его, как полагается, посвятив себя занятию обыденными делами и ничего необычного не ожидая?

Я решил идти весь день с запада на восток. В одном из сочинений мне встретились такие слова: «…Если только твой Путь не лежит с Запада на Восток». Однако в контексте они смотрелись как некая общая сентенция, а не конкретное указание на действие. И всё же я решил придерживаться этого принципа как руководства к действию. Ведь нужно было на что-нибудь опереться, взять что-то в качестве основы и так постараться выдержать это выпавшее нам испытание...

...Шелли стояла около фонтана, в котором, матерясь и брызгаясь, купались поддатые десантники. Двое из них, ещё мокрые, стояли перед ней, преграждая дорогу. Передний, в разорванном тельнике и с разбитым в кровь лицом, глядел, набычившись, недобро. Его товарищ, с татуировкой «За ВДВ» на правой руке, держал пивную бутылку, ухмылялся и перекатывал сигаретку из одного угла рта в другой. Около них суетился мужичок с трёхцветным бантом на лацкане. Он тряс наградными колодками, мотал головой и тыкал пальцем в Шелли. Александр Игнатьевич узнал мужа Евдокии Поликарповны.

– На хачку не похожа, – сказал татуированный, отхлёбывая пиво прямо из горлышка. – Как, сержант?

– Я амэриканка, – улыбалась им Шелли. – Я учить ваш город детей.

– Пиндосня, – мотнул головой сержант и засопел, широко раздувая ноздри. – Тварь!

– Да, да! Они все педики да лесбиянки! – брызгал слюной особист. – Дерьмократы!

«Уиу-уиу-уиу», – стонала вдалеке милицейская сирена. Мокрые парни в спортивных штанах и десантных беретах, гогоча и поругиваясь, плескались в фонтане. Перевязанный Беримор испуганно таращил глаза и прижимался к Шелли.

– Barrymore, – успокаивала его она. – Calm down.

– Даже кот по-нашему не бум-бум, – злился отставник. – А дети? Всех зомбируют.

– Хрена лысого, – выплюнул потухшую сигаретку татуированный десантник и плеснул в Шелли пивом.

Шелли испуганно сдёрнула очки. Стала их протирать.

– Замочи её, сержант!

Сержант сжал кулаки и угрожающе двинулся к ней:

– За пацанов наших... «Стингером» их... Под Кандагаром...

...Старик долго ругался, копая арыки. Затем он отправлялся на дынное поле, где росли ароматные гурбеки, арбузы, дыни. Дальше росли помидоры и огурцы, картошка, морковь, лук, капуста и другие овощи. Старик никогда не покупал на базаре овощей и фруктов, ни свежих, ни сушеных. У него был огромный сад, где росли яблоки разных сортов, груши, сливы, абрикосы, виноград, персики. Он аккуратно их сушил, яблоки и груши хранил в амбаре. У стариков был чистый и аккуратный, набитый продуктами амбар. Старик возился целыми днями то в огороде, то на джугарином поле. Иногда он садился на край арыка и долго думал о бренном мире, о назначении человека в нем, о людях, о детях, о старухе и о себе, об ауле, где он жил. В обед возвращался домой. Пообедав вместе со своей старухой, он немножко дремал на супе. Рядом с ним лежал черный огромный кот, а на земле около супы лежал старый Актырнак. Затем он, тяжело дыша, вставал со своего места и вновь отправлялся в сторону огорода. То поливал огороды, то косил траву для коров и коз, то рубил красным заревом горящие жынгылы для зимы.

А старуха тем временем занималась домашним хозяйством. Стирала, шила, готовила, вязала. Пекла румяных лепешек и загара. Таскала воды из реки. И в постоянном беге она не замечала ни времени, ни жизни. Как белка в колесе целый день крутилась старуха. Время летело быстрее ветра, а вместе с ним уходили годы, отпущенные Аллахом человеку на Земле. Она не видела другой жизни и принимала её такой, какая она есть на сегодня...

...Ноги сами свернули налево, потом направо. Уже переходя улицу, Кормлев почувствовал, что что-то не так… Что-то было не так! Кормлев остановился посредине улицы, оглянулся по сторонам. Что не так?! − спрашивал он себя.

Та же улица, снежная, грязная каша. То же ощущение пустынности и нелюдимости, и какой-то странной тишины.

Такая тишина, наверное, бывает после контузии, – подумал Кормлев. – Что же не так?!

И вдруг он содрогнулся от понимания... Свет! Бледно-розовый неоновый свет… Блики на грязном снегу, на раскисшей снежной каше, на гранитных бордюрах, на его промокших башмаках... Этот свет − его не было! Кормлев остолбенел. Липкое, гадкое, холодное, вязкое предчувствие стало закрадываться ему в сердце.

Кормлев собрался с духом, вздохнул и на негнущихся ногах медленно пошел дальше, изо всех сил стараясь не впускать в себя это предчувствие, эту уже ставшую явной догадку.

Улица закончилась как-то неожиданно и неприятно быстро. Кормлев ступил на тротуар, дошел до середины… и не увидел крыльца.

Внутри у него что-то рухнуло, так, наверное, падает большая стеклянная люстра, гулко, со звоном и безнадежностью. Кормлев глубоко вздохнул, собрался с духом и поднял глаза… Он уже знал, что увидит. И это знание, может быть, потрясло его больше, чем глухая, серая, облупившаяся стена перед ним...

...Казарма опустела. Еще движение какое-то неслось шуршаньем от ворот, потом и это стихло. Меня не взяли.

Все собрались за час. А может, даже меньше. Вся рота, двести человек, за час в парадки облачилась, начистила ботинки и исчезла. А я остался.

Концертный зал, в который все ушли, был в этом городе чудесном, блистающем огнями. В казарме только я, еще дежурный и дневальные слонялись.

«Они в наряде, – думал я, – а я-то почему?».

А через пять минут уже раздался выстрел. Пробила пуля аккуратно оконное стекло и чавкнула об стену. Мы залегли. Потом я видел, как полз дежурный к оружейке. Открыл ее. Достал пять автоматов, и к ним рожки, с патронами коробку. Мы разобрали автоматы. Зарядили.

«Чудесный вечер, – думал я, – у них концерт, у нас спектакль». И, выпрыгнув в окно, стреляя на лету, под горку покатился кувырком...

...Закрыв глаза, вновь оказываюсь в другой реальности, там, где скала над бушующим морем. Чайки пронзают воздух стремительным полетом, так близко, что почти задевают крылом. Кажется, что они кричат:

– Посмотри, это так легко – взлететь!

И вновь голос призывает:

– Шагни, решись, попробуй!

И вновь я страшусь разбиться…

И вдруг слышу те слова, что никак не могла уловить и вспомнить, проснувшись:

– Вот пока ты не поймешь, что ради любви можно лететь, ты так и будешь вновь падать и разбиваться в любви, падать и разбиваться.

Только ради любви можно взлететь, ну конечно! Момент истины, как момент прозрения.

Ведь любовь – это и есть полет. А как ощутить полет, не рискнув взмахнуть крыльями?

Не рискнув разбиться, не поверив в чувство полета?

Взлететь над своими страхами, над всеми опасениями… Над страхом бездны – неизвестности, над морем волнений и страхов – а вдруг меня не поймут, а вдруг я не смогу… Взлететь над всей этой неуверенностью, чтобы поверить…

Взлететь над всеми опасениями, чтобы возродить в душе надежду и мечту.

Взлететь, чтобы научиться любить всем сердцем, без боязни разбиться. Быть готовым разбиться, ради любви, и тогда, и только тогда полететь.

Ради любви…

– Ведь это так просто, – кричали мне чайки.

Любить всей душой, так, чтобы быть готовым умереть ради этого чувства. С тем, чтобы в любви возродиться, чтобы воскреснуть в ее полете и свете...

...К тому времени, когда подали омский поезд, я закоченел. Вновь нахлынула суетливая толпа. Моей матери никак не удавалось попасть в основное русло. Словно мутная река в половодье, течение толпы бурлило и сметало двери вагонов, проводников, и всякий раз отбрасывало нас в сторону. Меня сдавили, наступили мне на ногу. Я рванулся за матерью. Нешуточная сила подняла меня на воздух и, ударяя о ступени и перила, протолкнула в тамбур вагона. Я почувствовал, что с правой руки моей сорвана варежка и нет калоши на одном валенке. Рука моментально остыла и начала терять чувствительность.

– Мама! – закричал я и с дикой, сумасшедшей энергией стал продираться между ног, узлов и чемоданов к выходу. Озверелые люди напирали в вагон, врываясь в тамбур под давлением жавшей на них толпы. Кто-то споткнулся о меня, образовалась свалка. Я, как сквозь подземный ход, рвался к выходу. Меня то отшвыривало назад, то на какое-то мгновение я побеждал это скопище огромных тел, эту стихию, и был момент, когда я ухватился рукой за обжигающую холодом ручку двери и на долю секунды увидел перекошенное лицо матери внизу. Темная платформа. Жгучий морозный воздух по лицу. Запах паровозного дыма. Я закричал, завопил – мама! – и, видимо, ослабленный этим криком, тотчас был отброшен от дверей назад, вглубь тамбура. Я успел услышать, как мать кричала мне:

– Иди в вагон!.. Я здесь!.. Иди, не выходи!..

– Мама! – надрывался я, ударяясь о чемоданы и то продвигаясь к выходу, то снова удаляясь от него.

Не знаю, сколько это продолжалось. Ни холод, ни усталость, ни пустой желудок не подрывали так мои нравственные силы, как эта чудовищная, непоправимая беда.

– Мама! – кричал я...

...Но опять-таки – бредовая величина гиганта с двенадцатиметровым размахом плеч, безупречнейшая пластика головы и фантасмагорично развитые мышцы – все это отнюдь не исчерпывало тайны, но были знаки невнятные, ни одной из земных символик неведомы, выведенные несмываемой краскою на ногтях рук, длинных, ухоженных, и непостижима была неприкосновенность этой ухоженности, ведь тело, вероятно, билось в волнах, билось о щепы разбитых суденышек, также в обилии усеявших берег; каждый изгиб, каждая впадина сверхчеловеческого тела хранили тайны, достойные пытливого ума. Так он лежал в лучах восходящего солнца, поперек берега, навзничь, левая нога закинута в воду, омываема набегающими волнами, голова повернута к холмам, откуда могли явиться люди: и верно прав был Евгений Богат, среди погибших животных особо жалевший существа гигантские, устрашающие при жизни, к примеру, слонов, – была пронзительная нота в беззащитности гороподобного существа, устрашающе непобедимого в недавнем прошлом и терпеливо ожидавшем теперь раскрытия тайн, переполнявших его от головы до кончиков ногтей...

...Миша приподнял голову и открыл глаза. В тусклом свете дежурного освещения он увидел широкоплечего, одетого в черную кожаную куртку, мужчину, переминающегося у прикрытой двери, отделяющей больничный лифт от пожарной лестницы. Рядом с ним у самого окна на лестничной площадке просматривался силуэт молодой светловолосой женщины, запахнутой в домашний махровый халат. Мужчина стоял к ней вполоборота, как бы полуотвернувшись, потупив взгляд, как это делают маленькие провинившиеся дети.

Она что-то еле слышно сказала.

Он ответил.

Она отошла от окна и, по всей видимости, сдерживая внезапно нахлынувшие слезы, уткнулась плечом в дверной косяк. Он обнял ее, видимо, стараясь успокоить, но как-то неловко, сбоку;

и тут

ее лицо попало в яркую полосу дежурного освещения…

Начинаясь сразу же под ее коротко остриженной светлой челкой,

пересекая наискосок левую бровь и

обогнув охваченную уродливыми рубцами глазную впадину,

от верхнего края виска и до самого подбородка –

пролег,

замазанный каким-то зеленоватым кремом,

не совсем заживший еще,

широкий ожоговый шрам...

Странный роман написал Сергей Соловьев (поэт и художник, родился в Киеве в 1959 году): вместо глав – фрагменты, кусочки, без начала, без конца. Прозу сменяют стихи; стихи – проза. Сюжета, как такового, нет, обрывки реальности разбросаны среди вымысла, пересказа прочитанных книг, рассуждений. А скрепляет все – сам автор, или, как говорят, его лирический герой, чьи впечатления, импрессия, легли в основу романа. А еще, общая тема, вынесенная в заглавие книги – близость. Между двумя: мужчиной и женщиной.

Женские лица сменяют друг друга, герой – один. И в каждом фрагменте – близость. Теряешься в этом «сплетеньи рук, сплетеньи ног», и лихорадочно пытаешься нащупать в книге если не сюжет, то хоть какие-то смысловые точки. Увы, безуспешно.

К тому же, автор еще экспериментирует с языком, необычным построением фраз. Много и вычурности в его тексте, ни одного слова в простоте. (В предисловии Сергея Соловьева называют одним из «наиболее ярких представителей литературы риска и изыска». Да уж…)...

...Что такое боль? Ты, человек, читающий эти строки, знаешь, что такое боль? Если не знаешь – скомкай этот лист бумаги и выброси его на помойку (именно там ему и место) и продолжай радоваться жизни, пока ей это не надоест, и она не уступит право радовать тебя смерти.

Ну, а если знаешь – расскажи о ней. Опиши ее, ведь ты знаешь, что это такое. Что ты можешь о ней сказать? Какой звук ты можешь издать, помимо всхлипа, стона или плача? Может, ты скрежещешь зубами? Тогда это придает разнообразие твоей речи, но… где же сами слова?..

...Вторая трансгенетическая память Юрла ещё до нырка в атмосферу этого голубоватого космического тела исправно просигнализировала ему о том, что в настоящий момент здешние биоорганизмы, для более полного насыщения своих эмоциональных полей и раздражителей удовольствия, ведут между собой игру на уничтожение. Эти подвижные существа из мягкой многоклеточной ткани пользуются при этом различными конструкциями из неэмоционального материала, чтобы как можно скорее достигнуть эффекта эмоционального равновесия, который в данной точке Вселенной попросту невозможен. Юрл мог бы с сожалением посмотреть на подобную бессмысленность титанических усилий чуждой расы, но для этого пришлось бы потратить некоторый запас топлива, да и не эта задача сейчас приятно волновала его сознание.

За два дня вхождения в различный биоматериал для сбора эмоционального топлива Юрл уяснил для себя одно – высшее качество квинтэссенции удовлетворения можно получить только при повсеместно практикуемой здесь процедуре физического слияния двух разумных организмов разной биогенетической формации. И сейчас он намеревался закончить свою полезную и увлекательную экскурсию на Земле именно этим – войти в разумного самца в момент спаривания, чтобы, заправившись под завязку пока ещё неведомой для межгалактического путешественника мощной эйфорией, потом долго не бояться одиночества мёртвого Космоса.

Это, конечно, был риск, но Юрл был любопытен...

В этот момент и происходит выстрел в голову зрителя, о котором я говорил вначале. И пуля, вылетевшая из «Револьвера» Гая Ритчи, угодила в голову каждого, кто по окончании картины покидал зрительный зал в гробовом молчании. Она не пощадила прожженных кинокритиков, пришедших погрызть попкорн под гангстерскую стелялку. Режиссер сыграл злую шутку с каждым, кто поверил аннотации на плакате, рекламному ролику, заметке в инете, обрушив на голову зрителя эффект обманутого ожидания. Лично меня спасло только то, что меня потащил на этот фильм приятель, посмотревший его перед этим дважды. Он заранее предупредил меня, что в зале никто ничего не понял. И в первый, и во второй раз. Именно этот факт и заставил меня отправиться в кинотеатр. Именно поэтому я без зазрения совести излагаю сюжет фильма в надежде на то, что читатель еще не видел этого фильма и готов правильно настроиться. Уверяю Вас: знание сюжета лишь облегчит восприятие фильма и принесет наслаждение. А уловка «Револьвера», замаскированная под занимательность, только лишит Вас возможности соображать, и завлеченные режиссером в ловушку, Вы не успеете осознать, как в Вашей голове поселилась пуля.

...С другой стороны, казалось, будто они, хотя и приветствовали поезд, но всё же праздновали что-то своё. Или у города был свой праздник, и поезд ни при чём? Впрочем, кто знает, какие традиции могли быть в этом затерявшемся в просторах страны местечке?

Пассажиры с любопытством смотрели на украшенный перрон, веселящихся горожан. Вроде бы даже мелькнул памятник, обычный для вокзала, но в этот день разряженный.

Один человек, стоящий в тамбуре, наклонился и привлёк к себе девушку из толпы: «Похищаю тебя, ах! ах! Увезу далеко-далеко, да! да!» Но девушка испуганно вырвалась...

На городских рынках велика вероятность встретить однажды унесенных ветром жизни друзей или недругов, на время исчезнувших из виду приятелей и просто знакомых, тех, кто в той или иной степени каким-то образом вошел в историю твоего бытия, словно на фотопленке проявляясь из негатива в позитив.

Шумный рынок – пестрый и многоликий – подарил мне встречу с детства знакомой Райкой по прозвищу «Желтая». Я прошел было мимо, как вдруг что-то необъяснимое, до боли знакомое, заставило меня остановиться, оглянуться. Худое, будто проволокой стянутое, испещренное глубокими морщинами, лицо, застывшие, с прищуром, глаза, протянутая рука – вырвали из памяти поселка моего детства, вернув на мгновенье в далекое прошлое. Ну, конечно, это она, Райка, все в той же позе, с двумя малолетними детьми на коленях, удачно дополняющая картину рыночной стихии. Без таких и рынок не рынок…

...Здравствуйте, Елена.

Какое странное письмо вы написали. Да, мой сборник называется «То, что льётся изнутри» и что же тут комического? Изнутри моей души льются эти стихи, по-моему это довольно понятно…

Ничего смешного в том, что я оказалась в любви по колено. Это образ, зачем же понимать его буквально?

Стихотворение «Я ухожу всё дальше» – моё лучшее за 2004 год, и очень жаль, что вы его не поняли. То, что вы, простите, выдали – просто пошлость, каждый понимает в меру своей испорченности, я ухожу вовсе не туда, куда вы выразились...