Архив публикаций за июнь 2006

...Посмотрите (послушайте), какой звук интересный: «Тихую, грустную возят автобусы» – медленное и как-то подвывает, и-у, о-о; «В лужи ветвями вплетаются липы» – не медленное и не быстрое, это такие... плетения средней скорости; «Горны безумия в тон с недосыпом» – быстрое, оно разгоняется, но на «в тон» спотыкается; потом топчется на месте (как будто боится снова споткнуться) – «Тёмные волосы... / Тёмные волосы...»... Хорошее завершение – «под бусами». Автор вообще умеет красиво, чётко текст закруглить, какую-то хорошую точку поставить...

...В кадре крупным планом женский палец, нервозно накручивающий на себя светлую прядь.

Следующий общий план: безветренный солнечный день, маленький дворик, поросший травой, одуванчиками и кустами сирени.

Девушка сидит возле порога своего дома на маленькой деревянной табуретке. Она украдкой улыбается сама себе, робко жмурясь на весеннем солнце. На ее лице почти абсолютное умиротворение и покой. По-прежнему накручивая на палец светлую прядь, она что-то напевает себе под нос.

Рядом – грузная, большегрудая соседка старательно выжимает над травой белье и развешивает его на дворовой веревке: простыня за простыней, наволочка, носок, снова простыня… Капли падают на хрупкие головки одуванчиков, пух которых тут же съеживается и опадает. Огромный рыжий кот играет в кустах сирени с клубком ржавой проволоки. Раздается негромкий шорох и потрескивание.

Внезапно лицо девушки искажается в какой-то чудовищной гримасе ужаса. Глаза ее становятся огромными и полными страха. Руками она закрывает лицо и начинает кричать...

...Через час они привели в порядок бабушкин домик. Всё покрасили, поправили, положили под памятник с фотографией цветы и ещё зачем-то стакан с прозрачной жидкостью и накрыли его кусочком хлеба.

– Земля тебе пухом, мама, – сказал мужчина, сидя на свежесозданной им скамеечке и поднял стакан.

– Спите спокойно, Мария Алексеевна, – сказала женщина и тоже подняла стакан. Они выпили не чокаясь. Мальчик тоже выпил налитый ему лимонад, но ничего не сказал. Он не знал, что нужно говорить этой женщине, которая смотрела на него с фотографии и которая была так похожа на его папу. Он поставил стакан на скамеечку и вышел за ограду.

– Ааааа! – услышал мальчишка позади себя нечеловеческий вой своего отца, похожий на стон раненого волка, и обернулся. Он увидел на его лице слезы, в трясущейся руке был зажат кусочек огурца.

– ААААА! – снова повторил отец свой страшный крик и поднял к небу лицо.

Мальчуган вздрогнул и съёжился всем телом – никогда ещё он не видел своего папу таким. А тот с диким рёвом, оттолкнувшись от скамьи, обеими руками стал молотить по памятнику. Кровь разбитых кулаков смешивалась со свежей черной краской. Женщина, выронив от неожиданности стакан, бросилась к мужу, пытаясь оттащить его. Но тот толкнул её и, упав на холмик телом, стал руками разрывать землю. В сторону от снова криво стоящего памятника полетели цветы и стаканчик с хлебом. Отец горстями вырывал землю и страшно кричал нечеловеческим голосом:

«Чтоб ты перевернулась, ты, называвшая себя матерью! Я ненавижу тебя!»...

...Вчера я ехал на пригородной электричке имени Вени Ерофеева «Москва-Петушки» за своей собакой Блажей, которая жила полтора месяца у Катерины Ивановны, пока мы на Соловках и на Селигере. Передо мной сидели три юных прекрасных пятнадцатилетних нимфы-наяды, а сбоку три леших, которые разговаривали так: он, бла, тру, бла, тра, бла. Я сразу вспомнил свой рассказ, в котором я пишу про то, что весь язык переводится так: Бог, Бог, Бог. Только у них получилось – бла, бла, бла. В общем, было неудобно перед нимфами, потому что. Потому что для пожилого мужчины женская чистота символ божественности жизни. Но это армейское чмошное чувство: что, ты можешь как Христос всё время? Не можешь, так заткни язык в жопу. Мне кажется, население про это знало. По крайней мере на платформе «Чухлинка» по глазам было видно у пассажиров всяких, пожилых и юных, что работяги с речью урок, их никто не остановит, хоть всех их бла, бла, бла, вместо Бог, Бог, Бог задевает. Потому что закон зоны пусть лучше побеждает, чем закон государства. «Ах, если бы ты был холоден, не говорю горяч, хотя бы холоден, но ты тёпел, изблюю тебя из уст своих», ангелу Лаодикийской церкви ангел Господень.

И никто не хотел в изблёванном языке находиться, в котором вместо Бог, Бог, Бог – бла, бла, бла всё время. И все находились, потому что никто, кроме Христа не мог как Христос всё время...

... – Как вы смеете говорить обо мне так! Между прочим, я почти два века служу людям и служу, как это ни странно, вам. Свечи, такие неразумные создания! – сокрушался Подсвечник. – Я, может быть, прямо сейчас мог бы найти в себе внутренний свет, если бы не был так занят вами! Да знаете ли вы, что во мне двухвековая память, что именно при мне хозяева открывали друг другу самые сокровенные тайны, самые таинственные секреты? Откуда же вам знать – вы слишком юны! Вы слишком юны, чтобы понять те слова о любви, те наипрекраснейшие стихи, которые взрослые читают в праздничные вечера! А знаете ли вы, что только я могу видеть, как взрослые становятся детьми, когда в праздники сидят возле меня, и я вам это сегодня покажу – вот это уж чудо так чудо! Да откуда вам! – горячился Подсвечник, не замечая таяния своей новой знакомки. – Мое величие доказывает вот эта надпись, – и Подсвечник показал Свече свою грудь, на которой было выгравировано «Я бессмертен. Пушкин А.С.». – Тут написано, что я бессмертен и даже некто Пушкин подписался под этим! А ваша участь случайна и не долга, и заключается в том, чтобы оказаться огарком в утробе камина!..

...Так много несправедливости. Камило думал об этом каждое утро, глядя на еле различимые силуэты домов в рыбацком районе. Так много можно было бы изменить, исправить, улучшить. Так сильно порой звала в путь какая-то внутренняя сила, буквально тянула невидимыми веревками в далекий путь. Настолько сильный дух борьбы, настолько неизбежен прах любой мечты об этом.

Камило снова загрустил, потом тяжело вздохнул, вновь опьянел от одурманивающего апельсинового запаха. Затем он перевел взгляд на море, которое под светом утренней только-только зародившейся зари, вдруг окрасилось в тускло-желтый свет.

С каждым мгновеньем небо у горизонта становилось светлее, передавая, как в эстафете, свою освещенность дальше на запад.

Когда света стало достаточно, чтобы разглядеть фигуру маяка вдалеке, Камило вдруг испытал неожиданный восторг, когда все-таки понял, что же случилось с морем.

Оно все было покрыто апельсинами.

Все побережье.

Все побережье было в апельсинах.

Камило догадался об этом мгновенно. Издалека не было видно, что ж это покрывало все море, но распространившийся повсюду запах и необычный цвет воды сразу подсказали, что это были именно апельсины.

Камило радостно улыбнулся и даже засмеялся. Невиданное дело – все море покрыто апельсинами и каждая волна – это их очередная партия.

Камило увидел, как рыбаки, которые уже направлялись к берегу, чтобы выйти в море, сначала в недоумении останавливались, затем нерешительно шли вперед, а после, подходя к самой кромке воды, нагибались, брали апельсины в руки и с изумлением разглядывали их.

Апельсины.

Целое море...

Ясно было сказано ему, Газетчику Дзюо не задерживаться на базаре до темна. Не задерживаться до той, до боли знакомой суматошной сутолоки, когда постоянно озабоченные об одном и том же, а именно, о выгодном сбыте, о перепродаже втридорога имеющихся в наличии товаров базарчи-продавцы с ловкой ухваткой упаковав их неликвиды, то бишь, остатки в большие и малые тюки, кто на тачках, кто на приспособленных для грузоперевозки колясках, словом, кто во что горазд, начинают увозить все свое с собой. Они, усталые, оттого и хмурые, мелкие торговцы уставленной ширпотребом «барахолки» обычно расходятся в два счёта, врассыпную, молниеносно растворяясь в столпотворении пешеходов и машин близлежащих площадей, опять-таки, кто по семейным очагам, а кто по арендуемым на время ночлежкам, с тем, чтобы завтра с первыми же петухами воротиться назад. Черные грозовые облака, надвигающиеся с существующих четырех направлений одновременно, вдогонку, стремя в стремя, будто бы поспешавшие путники в неизвестность, пришпорив резвых коней с поразительно-подозрительной стремительностью наступающим нынче зимним вечером не прочь преподнести самые что ни на есть сюрпризы в условиях не совсем устойчивой, скорее, хрупко-переменчивой погоды. Во всяком случае, теперь тоскливо ждать-пождать очередного обильного снега в относительно теплом азиатском мегаполисе, поверьте, не приходится. Затем, понятное явление, ударит отрезвляющий трескучий мороз, мороз – красный нос, усиливаемый резкими атмосферными давлениями в сторону ниже нулевой отметки по Цельсию. И в вновь оледеневших асфальтах свежо заснеженных аллей, сквериков зажиточных, согласно внешне-визуальным признакам, городских жилищных корпусов стартуют бесконечные беготни на коньках, скейтах да санках, зачастую без оных, других и третьих, отрадной от любой, свободной вне опекунства возможности озорничать, покататься и порезвиться в прохладно-чистой среде, детворы.

– Любимая, ты ведь помнишь то утро? По полу были разбросаны солнечные зайчики, и какие-то спокойные люди все время наступали на них. Твоя ладошка сгребла слишком много снов, и ты уже не открыла глаза. Тебе положили простыню на лицо, но пока еще не унесли, я успел сбегать на кухню. Мне пришлось высыпать какую-то крупу прямо на пол, но, думаю, ты простишь мне это… Я схватил стеклянную банку и еще сачок, которым мы вылавливали рыбок из аквариума во время чистки. Я не готов был остаться совсем без тебя, поэтому я поймал сачком маленькую частичку твоей души и сохранил ее в банке. Ты ведь знаешь, несмотря ни на что, я люблю тебя!..

...Я пришел после работы, а Оля сидела вся в слезах и с большим непониманием, смешанным с трагедией в глазах, смотрела на меня.
 

– Оля, что с тобой? – я кинулся к ней с порога.

– Не трогай меня! Уйди!

– Почему? Что случилось?

– Зачем ты мне врал? Зачем?

– Оля!!! О чем ты?

– Спидоносец! Как ты мог! Почему ты мне не сказал?!
 

Я не мог в это поверить. Было очень больно и неприятно слышать из уст любимого человека слово «спидоносец».

Я был в шоке.

Кто ей сказал? Кто? Откуда она узнала?
 

– Оля…

– Перестань! Я все видела! Все!!!

– Что ты видела? Где?! – мои нервы были на пределе.

– В ток-шоу, где! Хоть бы маску надел! Теперь же все будут знать! Все!

– Что? Они не закрыли наши лица?! Как же так…обещали же…

– Я ухожу! – Оля встала с кресла и схватила ручку таившегося за ним чемодана.

– Куда ты? Ты что?! Оля!

– Я не хочу заразиться! Не хочу жить со спидоносцем! Не хочу, понимаешь?!

– Оля! Ты не заразишься! Я тебе гарантирую! Оля, куда же ты? Оля!

– Ты мне врал!

– Я собирался сказать, но позже. Я еще не был к этому готов!

– Зато я уже готова! Все, с меня хватит! Кто знает, может, ты еще чего скрываешь! Не хочу жить во лжи! Я тебе так верила! Ты мне изменял, да?

– С чего ты взяла?! Я люблю тебя, Оля!

– Как ты заразился? Где?

– Через шприц, у Алекса. Ты тогда ушла, а я пошел к нему и …

– Ага, ты еще и наркоман?

– Нет, Оля, нет! Это было один раз! Один раз, Оля! Прошу, не уходи!

– Я тебе не верю! Не верю!

– Я люблю тебя, Оля!!!
 

Я попытался ее обнять, но она отмахивалась от меня.
 

– Не трогай меня! Не трогай!

– Оля, прости меня, прости…Оля!

– Такое не прощают! Все, я ухожу!
 

Я не стал ее удерживать. Сел на пол и заплакал. Да, я плакал. Ненавижу журналистов. Почему они так поступили? Зачем? Что им стоило просто закрыть мое лицо?! Это так просто, и так просто сломать человеку жизнь.

Теперь мне и работы не будет. Ничего больше не будет!

Оля ушла. Я понял это не сразу. Я остался один... 

...Т.е.: могло показаться, что будут стихи, но и показаться-то толком не успело, не стихи, конечно. Неустроевская же проза – это ямб. А ямб – это проза?

Автор говорит, проза. Постепенно я согласилась, и соглашаться стало легче с того момента, как я поняла, что читаю это как прозу. Это ямбы, но проза, рассказ. Почему? Потому, что рассказывает. Рассказывающее стихотворение вряд ли возможно (разве что кричащее, но ведь это разные вещи). Прозу же для того и «освободили» от стихотворных условностей, чтобы ею легче было рассказывать…

Остаётся понять, зачем Неустроев её обратно «заусловил» и как получилось, что она при этом прозой осталась...

... – Да, про поезд этот поганый мне рассказывал отец, Иван Василич покойный, царство ему небесное, – сторож быстро перекрестился и, оглядываясь настороженно по сторонам, будто боясь, что и стены услышат, шепотом продолжал:

– В гражданскую, в то время, – сторож рукой махнул, – мой дед Василий, значит, служил тут проводником, ну, – сторож сморщился, – династия у нас такая. Вишь как – власти менялись, правители, мать их, а без нас, проводников – куда? Мы завсегда нужны. И, слышь-ка, на нас, как говорится – не за этих, не за тех – за всех – любая власть продержится, наливай только. Наливай, отец!

Выпили.

Сторож вытер губы рукой.

– Так как же тебя это... А, так дед вот – в его смену-то встречал поезд с соседней станции. Сообщили ему, мол, выезжает. А станция недалёко. Ну, ждет – нет поезда, и все тут. Со станции вышел, а здесь его нет. И деваться-то некуда – рельсы от сих до сих – всё!

Сторож взял со стола пачку папирос, достал одну.

– На, уж.

– Да я не курю.

– Ну, смотри... И вот, – сторож зажег папиросу, дым выпустил. – Нет поезда – и все тут. Понял?

Сторож быстрыми движениями разлил в стаканы.

– Эх, бля, ну надо же, – вглядывался в лицо Мише, – держи давай.

Выпили опять.

Миша в рюкзак полез.

– У меня есть... Вот, – достал бутылку свою. Разлил из нее.

– Давай, отец.

– Вася меня.

– Чтоб им...

Опять выпили.

– И что же, – сторож Василий, закусывая, продолжил, – значит, нет его. Ну, дед трухнул, чё делать, а? Ну, значит, начали расследовать, списали все на ту станцию первую. Расстреляли их всех. И деда мово хотели тоже шлепнуть – чудом просто не стали. Так и замяли енто дело. А замяли – что? Что было – не вычеркнешь, и после этого несколько раз видели этот паровоз в округе. И так же, как ты, значит... это... старели...

...Каждое Евангелие состоит из рассказов всех четырех Евангелистов. Это ясно. Они по очереди входят в зал, как опоздавшие каждый на три часа после предыдущего члена жюри. И каждые три часа все новые члены жюри сами становятся актерами. С помощью четырех евангелистов весь мир становится театром. Все его четыре угла загибаются и становятся письмом, СООБЩЕНИЕМ. То есть Благой Вестью, ЕВАНГЕЛИЕМ.

Как и у Пушкина в ответе Макферсона Джонсону фраза рвется пополам без точки. Без прямого обозначения перехода слов героя в слова автора. При этом переходе меняется течение времени, то есть меняется модуль. Двенадцать часов умещаются последовательно в девяти, шести, трех часах. Время рассказчика, того, кто сцене уменьшается 12, 9, 6, 3. Это светлая часть. А время слушателя, темная часть, увеличивается. Это 3, 6, 9, 12.

Доля героя, Того, Кто на Кресте в процессе распятия превращается в точку. У Иоанна его уже не видно. Иисус умер, видны только слушатели.

Чтобы воскреснуть, Герой должен превратиться в Автора...

Глеб стол накрыл на одного. Он приготовил отбивную, и соус к ней, и зелень, и салат. Сверкали на столе фужер и рюмка, столовый нож блестел. Салфетка белая лежала у тарелки. Открыл балкон, портьеру сдвинул, – прохладно стало и светло. Все как любил всегда и делал он.

И этот день такой, как все. Менялись мысли в опьянении привычно: купить белье, костюм, рубашку, галстук, туфли и носки. Оставить книги сослуживцам, кассеты, диски раздарить. Он думал о себе со стороны: как будто тот умрет, кто за столом сидит и пьет, не тот, кто думает о нем.

Воображение его остановиться не могло. Вот комната пустая, три табуретки в ряд, на табуретках гроб. В гробу, в костюме новом, в рубашке свежей, галстуке, носках, серьезный мертвый Глеб: большая голова, как у мертвецов всегда бывает, и бледное лицо. Все бесконечно и неловко, прощание напрасно. И все опять не то, опять со стороны – такое детское желанье посмотреть.

Разволновался Глеб и выпил – дыханье водки ощутил и, чуть помедлив, закусил, кусок отрезав отбивной и обмакнув в острейший соус, – теперь уж все равно.